Мрачное серое здание, на самой окраине Петербурга. Шаткие металлические ступеньки, чеканящие каждый шаг скрипом. Грязная дверь, обитая жестью цвета бычьей крови. Он опускает руку в перчатке на ручку и медлит. Напрягает ладонь, затиснутую в черную кожу, и не делает ничего.
Он никогда не считал себя трусом. Детство в деревне, маленькие глупости, большие страдания, не раз сломанные кости, шрамы, которые должны украшать, но делают его похожим на уголовника, несколько заклятых врагов и еще больше мелких ненавистников. Не привязываться ни к чему, не любить никого, смело смотреть в лицо смерти — лучший способ жить без страха.
Но сейчас, собираясь осознанно совершить самую большую и страшную глупость в своей жизни, он боялся. Пути назад не будет. Наверно, уже нет, раз он стоит тут и смотрит на брызги болота на своей обуви.
Никаких денег, это не бордель, все на добровольной, хоть и незаконной основе. Группа энтузиастов-бунтарей, готовых подарить кайф ради самой идеи. Закрытый клуб, который посоветовал ему Юлик. Только Юлика рядом давно нет, а он тут, перед этой обычной дверью, в этот обычный будний день теряет последний шанс быть нормальным.
Глубоко вдохнув, словно перед погружением в воду, Дима отрывается от спасительной ручки и стучит в дверь костяшками. Трижды, а потом еще два раза. Как и было условлено.
Ничего не происходит. Где-то далеко шумят машины, с крыш капает оттепель, лает пес.
Спустя долгую минуту ожидания, за которую Дмитрий успевает мысленно сложить слово «вечность» из кубиков своего терпения, замок щелкает и в лицо бьет волна тепла. Тонкая женская рука, сплошь покрытая татуировками, тянет его за рукав внутрь, во влажную жару заброшенной котельной.
Дима смотрит на ее оголенные руки, на открытые молочные плечи, острые ключицы, выставленную на обозрение грудь в слишком откровенном топе и ощущает, как краска приливает к лицу. Девушка обольстительно улыбается ртом цвета темного бордо и тянется к его щеке паучьими пальцами с длинными ногтями. Дима неосознанно отшатывается от нее, как от чумы. То ли от жары, то ли от вида этой грешницы, но рубашка уже насквозь промокла и приклеилась к спине.
Девушка улыбается, кивает и уходит вглубь длинного коридора, покачивая бедрами, туго обтянутыми короткой юбкой. Длинный ряд дверей по обе стороны. Пол усеян кособокими ящиками и кусками ржавых водопроводных труб.
Она останавливается под третьей лампочкой на витом шнуре, делает насмешливый книксен, толкает дверь и указывает рукой внутрь.
Комната белая, душная и абсолютно пустая, если не считать пары стульев в углу. Под потолком, словно змеи, вьются отопительные трубы с облупившейся краской. Они протекают и под некоторыми уже собрались внушительные лужи. А если закрыть глаза, то можно представить, что ты в тропическом лесу во время дождя. В настолько неуместном черном пальто, что становится смешно.
— Юрий. Хованский, — представляется вошедший парень, а Дима испуганно пятится к противоположной стене, подальше от него. Руки Юры без перчаток, а рукава клетчатой рубашки закатаны так высоко, что не скрывают не то что предплечья, а даже и локти. Дима не понимает, что не так с этой мразью. Неужели он настолько глуп, что забыл об анонимности, что не понимает — теперь Ларин запросто может заложить его ментам, да и еще нехилую денежную награду получить. Но теперь он тоже влип во все это дерьмо, влип с первого шага этим утром, а на самом деле с первой мысли, намного раньше.
Юрий, в левой руке которого открытая бутылка пива, правой громко волочит деревянный стул по бетону, извлекая ужасные скрипы. Ставит его по центру и усаживается, широко расставив колени.
Ларин прижимается спиной к беленой стене и мрачно смотрит. В своей черной одежде он похож на промокшего воробья, такой же потерянный и нахохленный. Хованский делает глоток и улыбается, склонив голову набок, упругая кудряшка падает на лоб. Он протягивает свободную руку ладонью вверх.
— Ну?
Дима не шевелится. Чувствует, как по спине стекает струйка пота. Пальто душит, слишком жарко, неуютно, неудобно. Ноги, словно одеревенели.
— Давай руку, — выжидающе смотрит. В темноте заброшенного подвала зрачки Хованского пугающе огромные и черные.
Дима брезгливый. Больше, чем надо. Больше, чем норма. Но сейчас он стягивает свои перчатки из нежной и безумно дорогой оленьей кожи и немного нервно, комкая, с силой засовывает их в карманы пальто. Под ними еще одни, тканевые, тонкие, скрывающие не только ладони, но и запястья. Утром, стоя перед зеркалом, тщательно укладывая волосы и разглаживая на рубашке невидимые складки, Ларин долго выбирал и высчитывал в уме какие перчатки надеть, надеть ли вообще… Сейчас это все казалось абсолютно не важным и глупым.
Голова кружится. Перед ним мягкая, слегка влажная в свете одинокой лампочки, холодная ладонь. Бледная, почти прозрачная. Страшно. Первое касание обжигает. Разносится по венам жидким азотом, скручивает внутренности. Мир сужается до точки, до пучков его пальцев на ладони Юры, кажется, что теперь линии отпечатков навсегда впитаются в чужую ладонь.
Юрий смотрит снизу вверх, облизывается, приподнимает уголки губ и сгибает пальцы, слегка касаясь чужой ладони. Жжет. Ларину кажется, что его заклеймили, как скот, что чужие касания отпечатаются греховным знаком. В полном шоке Дмитрий отшатывается. Его тошнит. Перед глазами плывет.
Он резко разворачивается и выбегает из комнаты, тусклым коридором — на волю, к воздуху, подальше от сумасшедшего Хованского. Девушки уже нет, но Дмитрий и рад, что не надо встречать никого из их безумного кодла по пути. Всем телом толкая дверь, вырывается на улицу. Мягкие сумерки уже опустились на город, пахнет весной. Он бежит, не разбирая дороги, только бы выбраться. В одной из подворотен его попросту сгибает пополам от тошноты и Ларин прощается со своим скудным завтраком. Вытирает губы и только сейчас замечает, что руки голые. Повезло, что по пути не встретились менты, повязали бы не спрашивая за хулиганство, как извращенца.
Нервный тремор мешает, Ларин вытаскивает измятые перчатки и с силой натягивает на влажные руки, еще больше сминая дорогую кожу. Прижимает ладони к лицу и полной грудью втягивает такой привычный и успокаивающий запах крашеной кожи. Дмитрий прячет руки в карманы и, старательно пытаясь не сорваться на бег, направляется домой.
Вдоль Невы с тронувшимся льдом. Ларину и самому кажется, что он тронулся, сердце стучит так быстро, так больно, а в голове проносятся картины мягких, нежных голых рук Хованского. Отвратительно. Зачем он вообще пошел в этот мрачный подвал? Зачем разрешил себе интересоваться этим? Слишком много вопросов, слишком мало ответов.
Пальцы горят, чешутся. Ларину кажется, что каждый прохожий смотрит на него, догадывается о его грязной тайне.
— У вас спина белая! — кричит школьник и машет ему варежкой. Дима лишь сильнее нахлобучивает шапку и почти полностью прячет лицо в поднятом вороте пальто.
Дмитрий заваливается домой далеко за полночь, вымотанный долгой прогулкой. Снимает одежду, оставляя ее черным комом лежать на земле. Постыдный меловой след на спине любимого пальто напоминает о его позоре, но сил убирать безобразие прямо сейчас нет. Ларин подтягивает выше сползшие перчатки и падает на кровать. В висках стучит и чугунную голову никак не удается освободить от мыслей. Он опять и опять прокручивает в голове этот вечер, момент касания чужой руки, холодные пальцы, влажность. Это так интимно, так мерзко, так неправильно. Его знобит, а через секунду кидает в жар, проворачивая этот нехитрый алгоритм раз за разом.
Сна нет. Что-то растет и бурлит внутри, скручивая внутренности в тугой узел. Ларин ворочается на сбитых простынях, ему мерзко от самого себя, но в голове только Хованский. Влажные волосы, красные щеки, худые пальцы, обхватившие шейку бутылки с алкоголем, огромные черные зрачки и тонкая, нежная кожа.
Он сдается на откуп своим бесам. Приспускает белье и обхватывает член, затянутой в кожу, ладонью. Хочется выть от остроты ощущений, хочется плакать от ненависти к себе. Ему хватает пары движений, чтобы достичь разрядки. Десятка секунд, за которые «вечность» успевает трансформироваться в уничижительное «пиздец».
Дмитрий морщится, гадливо стягивает, выворачивая, мокрую перчатку и швыряет ее в пустоту комнаты. Скулит громко, отчаянно, безысходно, как побитый пес, сворачивается на боку и вытирает злые слезы пальцами, которые всего пару часов назад касались ладони Хованского. Пиздец. Это просто пиздец.
***
Утро облегчения не приносит. Но зато услужливо предоставляет весь набор последствий от прогулок в мокрой одежде холодным мартовским вечером — Ларина знобит, в горле будто розы проросли, а опухшие глаза красные (хотя это вполне может быть последствием слез и ночи без сна).
«Нахуй» — думает Ларин, пиная грязное пальто под комод и выуживая из шкафа тонкую весеннюю куртку.
«Нахуй» — думает Ларин, ища новые хлопковые перчатки, вместо забытых в котельной прошлой ночью.
Он не хочет думать о Хованском. Он не думает о нем пока, еле переставляя ноги, идет в аптеку. Он не думает о нем, пока ставит чайник, пока разводит мерзкий лимонный напиток, пока забирается в постель и открывает книгу.
Нахуй. Он не хочет думать о Хованском. Но ни о чем другом думать просто не может.
***
Ларин держится долгие шесть дней. Занимает себя всем, чем возможно: снимает видео, читает новости, смотрит глупые и скучные фильмы, роется в старых учебниках, в поисках ответов на, так и не осознанные до конца, вопросы.
А потом ноги сами несут его уже знакомым путем в старый и душный подвал. Три стука — пауза — еще два. Дверь опять открывает улыбчивая грешница. Сегодня ее волосы отливают рыжим, некстати напоминая о Хованском.
— Ого, не ожидала тебя увидеть. Юля, — она протягивает ему свою голую руку, Ларин не отвечает и отводит взгляд. Ему стыдно за свою слабость, он не хочет смотреть на чересчур открытое тело этой девушки. — Ты к Юрке? Его сейчас нет, но Кузя тут. Я позову. Подожди, — красные губы шевелятся, а смысл слов размывает словно прибоем. Нет. Такого варианта событий он даже предположить не мог. Дмитрий мотает головой и разворачивается, выходя из подвала. Ступеньки алчно ловят каждый шаг.
Почему он ушел? Какая разница, кто это будет. Почему бы даже и не Юлия? Дмитрий с отвращением поморщился. Нет, это должен быть только Хованский. Желание распробовать, почувствовать это еще раз, разрывало. Но внутри крепла уверенность, что ни с кем, кроме Юрия это не будет так. Правильно. Гадко. Постыдно. Нужно.
Возвращаясь в пустую квартиру полностью разбитым, Ларин ощущал себя полным идиотом. Мучительно стыдно было даже думать о том, чтобы еще хотя бы раз приехать в котельную и встретиться с Юлией. Мучительно хотелось хотя бы еще раз увидеть Хованского.
***
С плена влажных и беспокойных снов его вырвал звонок. На ощупь отыскав телефон, Дима поднял трубку.
— Доброй ночи, Ларин. Птички напели, что ты заглядывал в гости, но увы, мы разминулись. Готов исправить это досадное недоразумение. Жду завтра утром, — без лишних разглагольствований Хованский разорвал связь.
Ларин не задавал себе глупых вопросов, как, например, «откуда у него номер». Юлик не понаслышке знаком с этой компанией, а особым умением хранить личную информацию и секреты друзей никогда не отличался.
***
Дмитрий нервно вышагивал к месту встречи. Горький дым, давно брошенной вредной привычки, опять оседал на глотке. Его устраивало. Слишком нервной выдалась неделя, слишком щемящей была пустота внутри.
Дверь открылась после второго стука. Румяный Хованский, в клетчатом пальто, с серыми перчатками на руках, широко улыбнулся и пропустил Ларина внутрь. И никакой Юлии.
Юрий шел впереди, на ходу расстегивая пуговицы. Доставал ключи, копошился с замком. А Ларин, накрученный мыслями и воспоминаниями до предела, ощущал как предательски тесно становится в брюках.
Уже знакомый стул. И второй такой же напротив. Ларин снимает куртку, педантично вешает на спинку и садится. Оба молчат. Им нечего друг другу сказать. Хованский вытаскивает из кармана забытые хлопковые перчатки с прошлой их встречи, кидает Ларину, отбрасывает пальто на пустые бутылки в углу и устраивается напротив.
Медленно, нарочито медленно, стаскивает свои мотоциклетные перчатки с тонких пальцев и Ларин, словно кролик перед удавом, не может оторвать взгляд, сглатывает. Юра смотрит на пах своего визави и улыбается. Протягивает руку и берет ладонь Ларина, скованную перчаткой, освобождает от плена резко, быстро, почти что больно, и обхватывает обеими руками сразу.
Дима не готов. К такому невозможно быть готовым. В первую же секунду его скручивает от боли. Руку ломит и первое желание — вырваться, опять сбежать в свое уютное логово и никогда не возвращаться.
Хованский слегка шепелявит:
— Потерпи. Скоро станет легче, — и нет ничего естественней, чем поверить ему.
Вены заполняет жидким огнем, кажется, что сердце качает не кровь, а, как минимум, лаву. И хотя сейчас утро и котельная не работает, Диму обдает жаром. Он чувствует каждую клетку своего тела. Перед глазами разливается белый свет, перемежаясь яркими цветными вспышками. Он стонет и откидывается на стуле, подставляя лицо лабиринту труб. Хованский что-то шепчет, переплетаясь с ним пальцами, нежно проводит по линиям на ладони, сжимает, ведет, тянет к себе, гладит запястье. Ларин рычит: от боли, от кайфа, от стыда и еще сотни новых ощущений одновременно. Из-под прикрытых век текут слезы, а левая рука, все еще защищенная перчаткой, со всех сил сжимает сиденье стула. Расшатанная мебель жалобно скрипит.
Хованский поднимает его руку к своему лицу и медленно ведет языком по ладони, обводит пальцы, касается голубых вен на запястье. Рецепторы Ларина сходят с ума, он задыхается и постыдно, жарко, неправильно кончает, даже не прикоснувшись к себе. Он хрипит Хованскому: «Пусти», это невозможно терпеть ни секунды дольше и тот послушно отпускает его руку, поднимается, опираясь на затянутое плотным денимом колено и наклоняется к уху, будто бы хочет что-то сказать. Но лишь молча проводит носом по шее Димы, вдыхая запах пота и сигарет.
— Хватит, наверно, да? До встречи, Димочка, — эта неправильная, детская форма его имени заставляет Ларина открыть глаза. Резко становится холодно, а еще мерзко, мокро и липко. Он рывком поднимается, жалея о том, что променял любимое длинное пальто на куртку, и выходя из подвала вызывает такси. Сил нет. Это окончательный и беспросветный пиздец.
***
В этот раз ломка начинается гораздо раньше. Уже через день под кожей поселяется зудящее чувство, что чего-то не хватает. Уже через два тело наливается болью, выкручивает кости, тошнит. Он проклинает себя и свою тягу к новому, он ненавидит быть зависимым, новатор хренов. Нахуй Хованского. И опять идет к нему.
Тревога селится внутри еще на подходе к зданию. Ранее пустой двор, сейчас заполнен машинами и людьми в униформе. Кто-то отдает приказы, место, где раньше жестяная дверь охраняла вход в подвал, зияет черным провалом, вокруг суматоха и суета. Ларин чувствует, как железным ободом стискивает грудь. Он устраивается на заплеванной скамейке и задумчиво теребит сигарету, крошит табак. Курить не хочется, хочется только Юру.
К тому времени, как двор пустеет, Ларин уже полностью продрог и устал. Он поднимается, разминает ноги и направляется к незапертому входу в подвал. Внутри пусто, на полу вереница следов. Он не знает что хочет найти тут. Возможно, подтверждение, что Хованского не взяли, что он не был тут сегодня, но находит лишь грязь и развороченные незапертые комнаты с трубами и старыми котлами. Проводит пальцами по белой кирпичной кладке и на секунду задумывается о Юле, о других, кто мог быть тут, но кого он не встречал. Пиздец. Ларин уходит домой.
***
Слишком тоскливо. Слишком серо. Слишком бессмысленно. Тревога съедает его изнутри. Он не хочет писать, он боится не получить ответ, но набирает окоченевшими пальцами «Пожалуйста, приходи» и отправляет СМС на единственный неизвестный номер в списке входящих.
Дмитрий почти полностью погружается в пучину отчаянья, когда мелодия громко разрывает тишину. Короткого «Жди» от Хованского достаточно, чтобы тревога, тоска и апатия отступили.
Ларин облегченно улыбается, снимает перчатки и идет ставить чайник.
