Тот, кто идёт следом

Голова гудит, а мир шатается в глазах, как пьяница, вышедший из кабака. Правда, Катберт ни разу не слышал, чтобы от выпивки мир окрашивался в красные цвета. Он вытирает с лица кровь – откуда она взялась? – и смотрит помертвевшими глазами на место своей гибели. Он ведь помнит, как умирал, как выпадал из его рук рог Эльда – кстати, где эта чудная вещь? Надо же, валяется рядом, даже поблёскивает в свете умирающего заката. Он переворачивает тела – воздух вокруг звенит от мух и поднимается смрадной волной; Катберт не знает, благодарить ли ка, что пошёл на пустошь с пустой утробой и руками, на которых навеки останется кровь друга – и решает, что стоит. Холм устилает ковёр из мертвецов. Вечно голодное вороньё изучает глазницы разлагающихся дикарей, долбит тяжёлыми клювами – о, эти предпочитают глазные яблоки; другие хищники клювами терзают смердящую плоть – и рвут, подкидывают и ловят. И мухи, разумеется. И копошащиеся личинки, эти белые жирные твари, которыми можно чистить загнивающие раны. У многих – пулевые ранения. У кого-то поаккуратней, у кого-то – развороченная дыра, как будто не сразу дикарь понял и полез ковыряться в собственных кишках, истекая кровью. Кое-кто мог бы похвалиться простреленными кистями, а кто-то – снесённой башкой. Катберт возвращается, чтобы подобрать рог. Мир смердит непогребёнными, а Катберт, насвистывая, идёт и смотрит. Вон на том дереве – половина веток украшена висельниками. Раздувшиеся и отёкшие уроды в трупных пятнах. Катберт уверен – подойди он ближе, то разглядит даже в такой темноте море копошащихся деловитых личинок в глазах: тонких, гладких и каких-нибудь мохнатых, не считая жирных. Вон у той канавы – гниёныш, пасёт за версту своим протухшим нутром. Обгрызенные кем-то губы не прячут зубастой ухмылки. Нос – провал. Тоже сожрали. Вон у реки – утопленники. Посиневшие трупы насильника и жертвы, раздвинувшей перед ним ноги. Катберт не всматривается в такую даль, но замечает тусклый блеск на ноже, воткнутом в спину кого-то из этой парочки. И думает, чьи потроха, полные газов от гниющей пищи, плавают рядом, кто кому вспорол живот и кто кого топил. Ему кажется, что рог на поясе тихо вздыхает. Пустыня дышит ему в лицо жаром, однако Оллгуд лишь с жадностью глотает сухой ветер. Кости и присыпанная песком плоть, обнажающиеся скелеты, запах пороха и пир падальщиков. О, как долго он уже движется по тропе мертвецов. И сам умереть не может. Лишь любоваться на стол смерти, собравшей отменную жатву сегодня. Он касается губами рога – и вешает на пояс вновь, так и не подув. Дверь Башни захлопывается перед ним, отсекая Оллгуда от Дискейна, как смерть на Иерихоне.