Дай погреться, парень

Он глядит на меня искоса глазами жёлтыми, янтарными — отродясь я таких не видывал. А зубы-то, зубы — белые, острые, волчьи. Койот ли, волк ли выл не так давно тут, в холмах у Сэндс-Крик: тонко, протяжно, будто северный ветер в ущелье. Уата, как краснокожие говорят. Вот и этого бродягу северным ветром сюда занесло, не иначе. Вышел к моему костру из темноты и бросил, будто пролаял: — Дай погреться, парень. Не попросил — потребовал. Сам без ружья, без кольта, даже ножа на поясе нет. Грешно безоружному в тепле костра отказать, когда стоит ноябрь, и прерия леденеет под северным ветром. — Конягу где потерял? — спрашиваю, как могу беззаботно. Мои-то одры при мне, пасутся, остатки травы щиплют у оврага. Его глаза из-под спутанных прядей смеются, а волосы бурые, словно опавшая листва. И всё молчит, не отвечает, тянет руки к огню, косится сторожко. Ладони узкие, пальцы длинные, не похоже, что работяга, как я. — Зовут тебя как? — опять спрашиваю, сердито уже. Если ты к чужому ночлегу вышел, так расскажи о себе хоть что-то, верно? Чтобы тот, кто костёр разжёг, понял, что неопасен ты. А этот молчит, зубы скалит белые. Прогнать, кольтом пригрозив, так зла от него я никакого не видел, чтобы гнать. Одежда на нём — сплошь лохмотья, свисают вниз, будто кора с дерева, и голое тело сквозь них светится. — Скажи же, кто ты? — требую, но голос дрожит, и злит это меня — не передать. Бродяга, доходяга, которого соплёй перешибить легче лёгкого, уставился на меня с насмешкой, а глаза горят, и щёки у меня под этим взглядом тоже пылать начинают. А его тонкие пальцы вдруг касаются моей руки — сперва почти невесомо, а потом запястье как тисками сжимают. Ни крикнуть, ни отпрянуть, когда глаза эти — раскосые, медовые — совсем рядом, а горячий язык губы мои лижет. Оттолкнуть бы, отшвырнуть в жухлую траву лёгкое тело, что змеёй к моему льнёт… но нету сил. Враз кончились, и в груди колко, и руки опускаются. — Дай погреться, парень, — шёпот в самое ухо, и смех гортанный, рычащий, и когти царапают кожу, одежду раздирают, и зубы на горле, на яремной вене — острые, острей бритвы. Но не грызёт он меня, а целует, тянет вниз, на одеяло, скулит едва слышно, но повелительно, нетерпеливо, становится на четвереньки, как зверь, через плечо на меня оглядываясь. Прости мне, Боже, но и я бросаюсь на него зверем, наваливаюсь сверху, по одеялу распластав. А он всё скулит пронзительно сквозь отрывистый смех, на лай похожий, и дёргается подо мною, мне навстречу, ни боли не боясь, ни стыда не ведая, пока я беру его, как пёс — суку. И сжимаю его в руках так, что у него кости хрустят, но он знай себе смеётся. Но, как бы крепко я его ни держал, он выскальзывает, несётся прочь — когда я без сил валюсь на одеяла, словно подрубленный. Мутная пелена заволакивает глаза, но я вижу, вижу, тараща их до боли, как мелькает в овраге его бурая шерсть. Как он оборачивается на бегу и смотрит на меня своими раскосыми янтарными глазами. И улыбается, скаля белые зубы. * * * Сколько бы я потом ни разводил костёр там, возле Сэндс-Крик, ни разу его не встретил. Хотя ночи стоят холодные. Но я всё надеюсь, что когда-нибудь он снова выйдет к моему костру. И я больше не стреляю в койотов.