Elizabeth

* * * Она еще несколько минут наблюдала, как Михаил Александрович пересекает асфальтовое полотно стоянки, приближаясь к блестящей в свете уличных фонарей черной машине. Он не обернется, а она не станет его останавливать – таковы правила, почти негласные. Снег крупным хлопьями падал на землю, многократно укрытую плотной коркой смешанного с дорожной пылью льда. Снежинки опускались на дрожащие от холода плечи, на сбившиеся под уже убранной в сумку шапкой светлые волосы, путались в длинных светлых, а оттого и кажущихся невидимыми ресницах и мгновенно опадали, теряя свое пушистое очарование так же, как теряли блеск в такие моменты ее глаза, и без того сизые от природы. Глубоко вдохнув, Лизавета медленно направилась к остановке, иногда убирая тонкими, розоватыми от ветра пальцами мешающиеся короткие пряди, недоверчиво поглядывая по сторонам. Так было всегда, когда он покидал ее на улице. И это не менялось. Так было и в первый раз, и в прошлый, и сегодня. Она чувствовала себя как будто брошенной, оставленной, ей снова и снова казалось, что после того, как он уедет, случится что-то невыразимо печальное и трагичное. И она, будто потерявшись, не переставая, оглядывалась, в надежде запомнить как можно большей деталей, прежде чем снова оказаться в привычном ей почтиодиночестве. * * * Она никак не могла вспомнить, когда это началось. То есть, она четко помнила, как они встретились на вступительной церемонии, как была счастлива в тот момент и совсем не была заинтересована преподавателем теории и истории искусств. Но с каких пор ее обычная, достаточно легкая и удачно складывающаяся жизнь стала пропитанной его парфюмом, она не помнила. Да и не понимала, скорее всего. Трамвай, издавая металлический гул, приблизился к остановке и замер. Двери собрались гармошкой, позволяя блеклому желтому свету панельных ламп транспорта осветить обезображенный ямочками различных форм и глубин утрамбованный снег, слегка припорошенный свежим. Водитель безразлично уставился в лобовое стекло, отсчитывая положенное время ожидания. Очевидно, это был последний на сегодня рейс, и ему, как и всем пассажирам, не терпелось попасть домой. Не торопилась только Лиза – она молча смотрела на яично-желтую трапецию света, сложив руки на коленях. В голове гудело, почти так же металлически, как и эта безобразно увешанная рекламными плакатами рельсовая коробка. Двери с глухим хлопком закрылись, и трамвай, вновь издавая этот малоприятный звук, двинулся дальше по слегка изогнутым рельсам. Девушка еще раз глубоко вздохнула, выпуская густой пар изо рта. Домой она сегодня не вернется – в первые свободные от него часы (сложно назвать свободой такое состояние; скорее это походило на безмолвную ломку) она будет блуждать по пустующим переулкам, напрочь забыв о замерзающих коленях, о покрывшихся кристалликами инея мокрых от неконтролируемых слез ресницах. Она забудет и дорогу к своему собственному дому и вынуждена будет дрожащим голосом спрашивать у утренних прохожих, которые с почти нескрываемой жалостью будут непроизвольно оглядывать ее продрогшую фигурку в поисках малейшего объяснения, путь. Нет, она не получит обморожения –зима никогда не бывает слишком сурова к ней, - лишь сляжет на неделю с простудой, будет пить горячий чай с малиной и перечитывать Каренину. А может, она нарисует одну из таких картин, которые никогда никому не показывают. Их рисуют для себя, как бы делая отметку в памяти: такой я была в те дни. Перспектива пролежать в постели несколько дней, разрывая трахею приступами кашля, как-то неожиданно забавляла её, и, поднявшись с лавки, исписанной маркерами разных калибров признаниями в любви или просто бессмысленными ругательствами, она неспешно двинулась вдоль дороги в какой-нибудь очередной узкий проулок. * * * Блуждая по полупустым, а оттого крайне привлекательным, улицам, Лизавета, сама того не осознавая набрела на магазин, от которого в обычное время она старалась держаться подальше. Но сегодня – не обычное время, и она, слегка покачиваясь, вошла внутрь. Обычные прилавки, забитые разношерстным алкоголем, сонный продавец, измученно глядящий в экран своего девайса. Задумчиво проходя между полками, она перебирала пальцами подол кашемирового пальто, разглядывая этикетки выпивки. Остановившись у стеллажа с вином, Лиза вытянула бутылку чего-то не слишком дорогого и вернулась к прилавку. Несмотря на свои девятнадцать лет, она совершенно не умела пить, и каждая бутылка вина или виски приводила за собой массу интересных событий: зачастую она просто находила интересные компании, от которых с заливистым пьяным смехом удирала, разбивая колени и давая фору преследователям. Но вот покрытые ссадинами лицо или ноги – последствия игр в догонялки, - в свою очереди предоставляли ей массу проблем: от беспокойных взглядов и расспросов однокурсников до (о Господи) выговоров самого Михаила Александровича. Нет, его голос в такие минуты звучал как-то по-особенному. Несколько властно и высокомерно, почти что безучастно, но как-то тепло. Особенное тепло. Начинавшееся незначительными прикосновениями и заканчивавшееся взглядом. Взглядом серых, серо-стальных глаз, в которых играли голубые искорки. Голубое пламя. Он всегда злился, когда получал ее не в первозданно целом виде. Наверное, так же злился бы арендодатель, обнаруживший в сдаваемой квартире изорванные обои или выбитое окно. Она остановилась у его подъезда, прижавшись дрожащей спиной к стене, обклеенной старыми и не очень объявлениями. Кто-то до сих пор читает и пользуется ими? Елизавета усмехнулась, роняя себе под ноги пустую бутылку, такую же опустошенную, как и она сама. А затем и Лиза спустилась вниз, обхватив голову руками и уткнувшись покрытым веснушками носом в колени. Ее била дрожь, и вовсе не от холода. Ненависть к самой себе, к своей жалкой и никому не нужной привязанности, к слабости и бестолковости раздирала ее изнутри. Но разве может производная высшей нервной деятельности и в самом деле разорвать плоть, раскрошить кости, заставить пойти трещинами кожу? Глупости. И поэтому её тело сотрясалось от немых рыданий, от жалости к самой себе. И зачем она только сюда пришла? Какая же она все же глупая, ей ведь никто не откроет, ей здесь никто не рад. Дура. Домофон мерзко запищал, и тяжелая железная дверь открылась. На бетонную плиту крыльца вышли несколько человек, о чем-то шумно переговариваясь. Молодые люди, несильно выпившие, весело смеялись, подшучивая друг над другом. Один из них, с гитарой за спиной, остановился у входа и вопросительно взглянул на сидящую у входа девушку, а затем, поймав за торец дверное полотно, отошел в сторону, пропуская в подъезд Лизу. Она коротко и невнятно поблагодарила гитариста и прошла в парадную, стирая дрожащими пальцами мокрые дорожки, пересекающие ее холодные щеки. Пятый этаж, дверь, обитая панелями темно-шоколадного цвета. Она остановилась напротив нее и тяжело вздохнула. Как же она сейчас надеялась, что перепутала подъезд, и это совершенно чужая дверь. Но она не перепутала, не могла перепутать. И в эту секунду там, за этим железным листом, укрытым дерматином, происходит его жизнь. Настоящая, живая жизнь. Может быть, они обсуждают планы на выходные. Или смотрят фильм, один из тех, которые он бы никогда не стал смотреть с ней самой. Может, он читает что-то об эпохе Возрождения, убирая за ухо непослушный слегка вьющийся локон, а она гладит его рубашку. Рубашку, в каждую нитку которой проник его запах. Особенный. Абсолютно естественный и простой, но в то же время заставляющий все ее собственное существо мучится от этой тупой боли. Возникающей где-то в самой середине коры головного мозга и омывающей все ее несчастное сердечко густыми тяжелыми волнами. Лизавета прижалась лбом к двери и рвано выдохнула. Слишком громко прижалась, как ей показалось: в голове многократным эхом раздался скрип кожзаменителя вместе с глухим ударом об деревянную панель внутри него. Девушка положила указательный и средний палец на кнопку дверного звонка и мягко надавила, продолжая надеяться на счастливую ошибку или на то, что в квартире не раздастся соловьиная трель. Надежда напрасна. Дверь открылась, и в неярком свете коридорного бра показался Михаил Александрович. Очки в тонкой оправе закрывали глаза, не допуская возможности разглядеть истинного выражения его глаз: отражающийся в линзах свет пестрыми бликами закрывал свинцовые диски его радужки и бесконечно глубокую и почти осязаемую черноту его зрачков, отдающих тем самым синим пламенем, полыхающим где-то внутри и лишь слегка освещающим этот мрак. Он никогда не надевает очков за пределами своего дома. В них он теряет свою холодность, перестает быть проницательным, рациональным. Это так странно, ведь он преподает так тесно переплетенный с душой предмет. С ней он тоже никогда не бывает другим. Она густо покраснела и виновато опустила голову( куда еще ниже), как будто она вовсе и не была его…просто его; как будто она стоит перед строгим отцом после затянувшейся прогулки. Как будто сейчас ее отчитают и отправят в комнату. Как будто ей назначат домашний арест, а мама поздно вечером войдет в ее комнату, и они будут много говорить о симпатичном ей мальчишке из параллели. Нет. Этого не будет. Искусствовед вышел на лестничную площадку и прикрыл дверь, оглядываясь на нее. Развернувшись, он скрестил руки на груди и бегло окинул ее взглядом, убедившись, что она цела. - Мне кажется, мы договорились насчет подобных визитов,- сухо проговорил он, не сводя глаз со спрятанного спутанными локонами лица,- Или что-то случилось? Лизавета лишь нерешительно качнула головой, закусывая губу. Если он не перестанет на нее так смотреть, она разрыдается. В груди глухо стучало сердце, стучало так, будто сейчас превратиться в нечто такое же жесткое и безжизненное, каким был его голос сейчас. Каким же он был лицемером! Как хорошо играл для общества, как хорошо играл для семьи. И для нее тоже играл. Только иначе. Она была закулисой. - Тогда что ты тут забыла? – он выпрямился, все так же безразлично глядя на девушку. Не дождавшись ответа, он, как это бывало всегда, устало выдохнул и продолжил: - Тебе пора домой, Лиза. Доброй ночи,- он открыл дверь и почти переступил порог, как вдруг дрожащие, онемевшие пальцы обвили его запястье, обжигая холодом, и слабо потянули вниз. Михаил оглянулся, готовясь высказать все, что думал насчет её глупой выходки, но все слова куда-то разом делись, стоило ему увидеть сидящую на коленях Лизавету. По её щекам, красным то ли от холода, то ли от алкоголя, то ли от стыда, катились слезы. Плакать так проникновенно умела только она. Без воя, скомканных слов и истерических вздохов. Безмолвно и естественно, и в то же время, раздирая душу настолько, насколько это было возможно говоря о том, чего нет. Голос, сдавленный не проходящей простудой и слезами, дрожал, а оттого будто расплывался, будто это был не голос, а предложения, чернила которых размыты водой. - Миша… Михаил Александрович, - ее рука опустилась и легла на грязную плитку площадки. Больше она не сказали ни слова. Ни о том, как сильно соскучилась (это была другое скучание, и оно не зависело от того, как много времени прошло с их расставания), ни того, как ненавидит его лицемерие и ложь. Мужчина же молча наблюдал, как на светлой ткани пальто появлялись все новые и новые серые астры. Он ничего не чувствовал. Как всегда ничего. - Я вызову такси,- Михаил Александрович скрылся за панельными стенами, прикрыв дверь, из-за которой раздался приглушенный женский голос. И еще множество звуков, только их Лизавета уже не слышала. Они вместе спустились вниз, он открыл ей дверь, позволяя выйти первой. Когда машина подъехала, мужчина подвел девушку к двери и, мягко коснувшись губами уголка ее губ, соленых и влажных от слез, усадил ее в слабо освещенный салон и захлопнул дверь, указав адрес и отдав деньги. Только все это не имело значения. Женский голос, казавшийся до сегодняшнего вечера чем-то призрачным и пустым, теперь звенел в голове Лизаветы, заглушая остальные звуки. Ругань водителя, сигналы других автомобилей, радио – все перекрывал ее голос, спрашивающий о том, что происходило за дверью. * * * Лиза почти неслышно провернула ключ в замке и толкнула дверь. Алкоголь почти выветрился, и теперь внутри оставалась только сухость. Никакого тепла. Она потерла глаза, входя в погруженную во мрак прихожую, и, захлопнув дверь, опустилась на пол. В глубине квартиры слышалось мерное щелканье стрелок, которое на мгновение перекрыл чей-то тяжелый вздох. Алексей стоял в дверном проеме и устало смотрел на девушку, которая в свою очередь подняла на него голову и едва заметно кивнула. Юноша медленно приблизился к соседке и присел рядом с ней, вглядываясь в её застывшее лицо. - Я устала, - выдохнула Лизавета, опустив голову на плечо парня, и закрыла глаза, сглатывая очередной ком, застрявший где-то над яремной впадинкой. Он промолчал. Знал, что его слова ничего для неё не значат, когда речь заходила об этом человеке, и поэтому молча наблюдал, как Лизу медленно съедают её же чувства. «Глупая» - раздалось у него в голове, когда он, стягивая со спящей девочки сапоги, заметил лиловые пятна, местами покрытые ссадинами, на её щиколотках.