***
До того, как… до первых снов, обернувшихся болезненной сумасшедшей явью, самым ярким воспоминанием Масато Санджойна была игра света заходящего солнца на полностью обнаженной Наоки. Багряные лучи заливали её от кончиков пальцев изящных ног бегуньи до точенной шеи, которую он так любил осыпать поцелуями. Его не смущала легкая дряблость живота — угасающее солнце мягко отирало черты богини Венеры, воплощенной в этой женщине. Тонущее в сумраке комнаты лицо было обращено куда-то вдаль, и зелень глаз не могла беспощадно обрушить его на колени. А сильные руки удерживали буйную копну каштановых кудрей наверху… Миг, когда замерло его сердце — момент, в который руки отпустили на свободу каскад прядей. В это мгновение он сказал себе, что она действительно принадлежит ему и более никого не надо… более никого так остро и отчетливо он не почувствует. Никого не обнимет так со спины, утопая в мягкости и податливости той, что для всех кремень при свете дня… О, да. Он действительно любит её… Он и сказал эти заветные слова. Тихо, робея, словно ребенок, шепнув их ей на ухо. Наоки вздрогнула, словно он обжег её, а затем нерешительно повернула голову к нему. Испуганная и встревоженная, как малое дитя. Масато только сжал крепче объятия, боясь, что она сбежит. Этого не произошло… А солнце утонуло в море. Через неделю, когда они по какой-то досадливой мелочи (её работа, вынужденная деловая поездка Масато, причуды родителей, потребовавших его присутствия на каком-то ужине — нужное подчеркнуть) спали порознь, пришел первый «сон». И в нем была смерть…***
Тр-и-чтр… Носки пружинятся о паркет, обнаженные колени напротив взмывают так высоко, что во рту давно сухо… Тр-и-чтр… Ритм, Масато, ритм…***
В том сне он со звериной яростью нападал на молодую девушку, неподобающе откровенно одетую — короткая зеленая юбка и трико с бантом. Циркачка? Словно в аттракционе Теслы*(3) «циркачка» швырялась в него молниями и искрящимися дисками, а он уворачивался и тоже отвечал круглыми шарами сияющего огня… Потом была какая-то миловидная девочка, метнувшаяся между ними и принявшая удар, предназначавшийся ему… «Циркачка» этого не ожидала. Они оба с недоумением смотрели на безвольную куклу, в которую превратилась нежданная спасительница Масато. А потом девушка обрушила на него новый удар. Видимо, горечь придала ей сил. Упал занавес. Масато проснулся весь в поту — сон был удивительно детальным и отчетливым. Ему какое-то время было даже больно дышать, как будто у него разворочена грудная клетка, и воздух лохмами застревает в трахеях, не зная, куда держать путь. Ладонь ударила по покрывалу рядом, но Наоки не было… Она спала где-то за десятки километров… Потом при свете дня за ланчем Масато решил рассказать Наоки: — Представляешь, мне такой бредовый сон приснился. Дерусь с какой-то циркачкой, а она насквозь меня прожаривает зелеными молниями. Зеленые глаза меланхолично взглянули на него поверх поднесенной к накрашенным ярко-алой помадой губам чашки кофе: — Наверное, тебе это приснилось, потому что ты грубо высказался о повышении роли женщины в нашем обществе. — Но я же уже извинился! И это была просто пьяная болтовня! — Что у трезвого в голове, то у пьяного на языке, — все так же спокойно парировала Наоки. — Не беспокойся, мне безразлична твоя позиция по этому вопросу. Все равно тебе не покорить стихию… Масато только ухмыльнулся, стремительно склоняясь над тарелкой. Он знал, где и когда он покорял стихию…***
Тр-и-чтр… Капля пота скользит в её декольте, очерчивая мягко пышную округлость, которую он так любит целовать. Тр-и-чтр… Поворот… Закрутить и обойти эту гордую богиню… Охватить её своими руками и дать понять, что он только…***
Наоки была старше его на двадцать пять лет, и это сильно беспокоило его родителей. Они не понимали, как их сына метнуло в объятья этой «львицы» пера, журналистки, скандально известной своим вызывающим поведением, часто работающей за рубежом, но оставшейся ради него дольше обычной пары-тройки месяцев на родине. Наоки крайне настороженно впустила в свою жизнь восхищенного юнца, начавшего их знакомство с выражений восторгов её работами и утверждения, что фото морского ёжа, погибающего на берегу, перевернуло его жизнь (кажется, она ни от кого не слышала подобной ерунды). И вообще поначалу не было ничего предосудительного… Ему двадцать шесть, ей пятьдесят один… Какие риски? В полумраке салона, наполненного душными ароматами духов, за разговорами о правах женщин, сексуальной революции, музыки Beatles никто не подмечал, как глаза «зеленого юнца» (по меркам завсегдатаев салонов) наполнялись жаждой, куда более древней, чем его тело… Поначалу она смеялась над знаками его внимания, старалась ранить этим смехом побольнее, вынести на обозрение его неподобающее отношение к ней, но не смогла почему-то совершить самого главного рокового удара, который ранил бы его самолюбие и навсегда прогнал бы прочь. Что-то заставляло её возвращаться к нему раз за разом, дарить надежду за надеждой… И ей невдомек было, что это. А изумление и возмущение вокруг крепли. Даже «договорной муж», привыкший служить ширмой её бурным романам, встал на дыбы, считая, что «молокосос» определенно неуместен на поле для взрослых. Получив от него словесную оплеуху, Масато ринулся в бой… Дело закончилось разбитой скулой, холодным от воды платком и сбивчивым «я вас люблю». Наоки решила спасаться бегством и уехала во Францию. Она была уверена, что там-то её не найдут, что пламя выгорит и оставит золу, но юнец дал ей фору в семь дней и настиг, словно лев антилопу… Наоки всерьез рассчитывала отделаться одной-двумя страстными ночами. Создала для того все условия, но страстные ночи не состоялись… Её пылкий поклонник предпочитал почти благоговейно взирать на неё, целовать руки и петь комплименты… Косвенные намеки обломались, словно наконечники стрел. И в один прекрасный вечер женщина вздохнула и просто предложила закончить «все это». На что юноша предложил ей «руку, сердце и другие сопровождающие органы»…***
Тр-и-чтр… Тело не должно останавливаться ни на минуту. Сплошной текучий поток с искорками блесток, застрявших в ткани одежды. Тр-и-чтр… Он почти готов сбиться, но Наоки словно бы чувствует это… рисуется… завлекает… Тр-и-чтр…***
Конечно, не могло быть и речи о разводе. Масато думал, что был совсем дураком, когда попытался взять свою возлюбленную агонизирующим романтизмом. Она на полном серьезе считала его сумасшедшим парнем, утратившим всякую связь с реальностью. Только его благоговейное восхищение мешало ей прикончить безумца. И… судьба? А как иначе объяснить то, что женщина позволила ему вообще жить после такого? Масато чувствовал дикую злость на самого себя, когда осознавал, что-то помешательство на Наоки никогда не было в его характере. До того он был победителем. Горделивым львом, поглощавшим наивные хрупкие жертвы. Но что-то заставило стать его другим… и это удивительным образом привело его к победе… Не прошло и года, а они по факту жили вместе. В большом особняке, принадлежавшем Масато, можно было найти её тонкий запутанный след из шёлковых перчаток, журналов, чулок, пудреницы, зубной щетки… Можно было найти целую цепочку следов на белой аристократической коже мужчины, опоясывающую его в три кольца… И вытатуированную цепь на молодом горячем сердце***
…тр-и-чтр…тр-и-чтр…тр-и-чтр…***
А сны не уходили. Регулярно ломились в сознание, наполняя его чужеродными образами. Циркачка-убийца из первого сна стала застенчивой леди, которую он раз за разом пытался обворожить, доказать, что он не просто ловелас, тешащий себя просторным списком побед. — Что это такое? — зеленоглазая девушка из снов наклоняет голову, глядя на сжатую в его руке розовую розу*(4). Это тонкий и нежный нераскрывшийся бутон… На высоких скулах пылает румянец, а он чувствует, как сухо во рту и слова царапают горло… — Это роза. Ты никогда их не видела? …ты и не знаешь, что на Юге Земли их не дарят просто так… Ты не знаешь… — Нет… На Юпитере нет ничего подобного, — густые коричневые брови сводятся на переносице. Она становится удивительно потешной. — Она ядовита, твоя «роза»? — Вовсе нет. Возьми… — А кровь на пальце откуда? Он досадливо поворачивает ладонь к себе, удерживая розу между пальцами. Взаправду… Кровь выписывает узкую дорожку на пальце… капля срывается и летит вниз… — Извини, у неё шипы. Прямо как у тебя… — Не возьму, — она упрямо поджимает губы. — Ничего у тебя не возьму. К Каллисто иди… …уж ей бы я подарил красную*(5)… Проклятая самодовольная ухмылка пробивается на лицо, отчего у его собеседницы вид становится ещё более колючий. «Прости… Прости меня дурака… Я так хочу, чтобы ты улыбнулась мне искренне и от души, а не по пресловутому этикету, который дарит мне приподнятые уголки твоих губ лишь на пару минут, а потом ты жжешь меня глазами, призываешь к ответу… и наедине мечешь только молнии, стараясь подчеркнуть, как же я отвратителен тебе». …а потом музыка дробью прошивает сон, и он снова кружит в танце Наоки… тр-и-чтр… три-и-четыре… Прошло около года, и только после этого он стал узнавать циркачку в Наоки. Все верно… Та девушка из сна, которую он звал Несару, похожая на героиню фантастического романа, где возможны межпланетные телепортации, Юпитер почему-то обитаем, а на Земле мощная магическая цивилизация, была молодая Наоки… Он узнавал и не узнавал её одновременно. И что удивительно, это показалось ему естественным. Ведь в таком случае сны были чудесно логичны и понятны. А иначе, как объяснить запутанный клубок эмоций, забившийся в его подсознание, в котором метались нежность, любовь, досада, даже злость? Осознание принесло с собой расслабление. До того Масато чувствовал угрызения совести и вину, когда ему снилась «циркачка», к которой он направлял отнюдь не дружественные взгляды. А вслед за расслаблением наступила пора иная — сны обрушились как лавина. И то, что было раз в месяц, не чаще, стало ежедневным. То, что было узким окном, стало широким провалом… Оно вторгалось, путало карты, мучило и терзало. Ежедневно в ночи появлялись разные странные люди, которые обращались к нему «Нефрит». Нефрит… Нефрит… Нефрит… Нефрит… Они убеждали его, что это имя, принадлежащее ему. Сильнее всех ему запомнились пятеро из «вторженцев»: черноволосый юноша с синими глазами, который часто щурился и хищно обнажал зубы, как хищник семейства кошачьих (каждый раз, когда он видел его, щемило сердце), суровый смуглый беловласый парень, губы которого очень редко складывались в неуклюжую улыбку, нахальный зеленоглазый золотистый рыжик, сухопарый зануда-блондин и женщина… О ней стоило сказать отдельно. Это была необычная женщина. Нет, она не вызывала романтического интереса (хотя порой представлялась в очень миловидном виде), напротив — заставляла забыть всякую мысль о том. Она была очень и очень опасна… — Ты предашь его, — её голос звучит откуда-то из-за его плеча. — Предашь и даже не заметишь как. — Ты больна, Берилл. Он неохотно оборачивается, встречаясь взглядом с вытянутыми миндальными глазами. Давно ли пожелтели белки? Шальные красные искры тоже не внушают спокойствия… А она в ответ трясет своими острыми кудряшками и почти шипит: — Предашь, Нефрит. Предашь. Вы все его предадите. — Я не понимаю, о чем ты вообще? Ты к тому, что ты единственно ему верна? …надо быть мягче. Она не так давно потеряла на эшафоте отца… надо быть мягче… — О, я верна. Верна Земле. Так же, как и вы все. А потому предательство неизбежно. В глазах мерцает и чувствуется тошнота. Он глотает ртом воздух, ощущая, как поднимается из груди волна сухого кашля. — Ты знаешь, что говорит мне Великая Мать по ночам? — Какая ещё Мать? Разговор вместо усталости от болезненной волны бреда вызывает почему-то табун мурашек. Тошнота усиливается… — Луна погубит Землю. Эндимион умрет в объятиях Серенити, поэтому мы должны спасти его. Спасти себя. Спасти Нас. Великая Мать молит меня о том… Мы должны предать, чтобы спасти. — Берилл, ты больна… …надо обязательно рассказать Эндимиону об этом разговоре, но ядовитый шепот скользит вдоль плеч, залезает в уши… — И тогда он поймет, кто он. Он осознает. Взглянет глазами Матери на себя. И придет ко мне. Потому что того, кем он является на самом деле, могу любить только я. Какой бред… Какой бред! Он думает, что очутился в несуразном кошмаре. Не может адекватная умная, пусть и безнадежно влюбленная в принца Берилл говорить такие вещи! Она сжимает руку на его плече. Багровые искры в глазах бесследно тают, а цвет возвращается к дружелюбно красно-коричневому. Белки белоснежные… — Нефрит, ты спишь на ходу, что ли? Эндимион ждет нас через четверть часа в кабинете. Ты не забыл бумаги? Что? Он смотрит на неё непонимающе. Перемены слишком стремительны, чтобы их отследить. Берилл усмехается: — Кажется, сегодня кто-то совсем не в форме. Соберись, лорд Юга. Она быстро удаляется от него, а он невольно ощупывает себя и щиплет за пальцы, пытаясь убедиться, что он не спит… …спит… спит. Он всего лишь спит. Прошло много времени. Масато сжимал в руке бокал и смотрел на своё отражение. Пиджак в полумраке казался темно-серым, да и рубашка тонула из-за скудности освещения. Казалось, будто он в мундире, который неоднократно видел во снах. Отражение смотрело на него нахальными синими глазами и улыбалось неизвестно чему. «Нефрит…» — Ты веришь в реинкарнации*(6)? Простертая на софе Наоки лениво повернула голову в его сторону. Коротко прошуршало скользнувшее по обивке дивана черное атласное платье. — Возможно, — хмыкнула она после кратких раздумий. — Никогда особо не задумывалась. — Да? А я, похоже, верю. Мне кажется, что во сне я вспоминаю свою прошлую жизнь… — Ты об этих снах про «лорда Нефрита» и «циркачку»? — девушка из его снов запомнилась ей под первым упоминанием. «Интересно, ревнует ли она?» — скользнула в голове шалая мысль. — Да, конечно, все это совершенно невозможно. В нашем мире. Но что если, подумать, что душа странствует по ряду измерений? В каких-то есть магия, в каких-то нет… В каких-то вообще конусы и пирамиды вместо привычных гуманоидов… — Что если… Хорошие слова, — Наоки потянулась. — Мне вот приснилось, что ты запал на какую-то слащавую рыжую девицу с голубыми глазами. Она глупо хихикала над твоими шуточками, приняла от тебя красную розу, да и вообще хвостом таскалась. И меня это дико злило. Так злило, что я даже кулаком тебе в солнечное сплетение засветила. И только потом поняла, что девица была во сне, а ударила я тебя по-настоящему. — Ах, вот что это было… — Масато хмыкнул, вместе с тем задумываясь о сказанном. Красная роза… в одном из снов он хотел кому-то подарить красную розу… — Не думай об этом. Давай лучше закажем катер и покатаемся по ночным каналам. Я так люблю целоваться под мостами, — книга, которую женщина до того сжимала в руке, захлопнувшись, словно раковина, упала на подушку, а она уже ленивой кошкой вилась за его спиной, обвивая холеными руками. Масато смотрел на своё отражение в зеркале — оно все так же улыбалось ему в ответ — хмельно и ярко. Вот только Наоки не было рядом… Отражение отсалютовало ему бокалом, в пламене свечей высветились золотистая окантовка мундира и эполеты… Наоки боялась подступающей старости. Масато подмечал, какой одинокой она выглядит рядом с ним, когда поджимает ноги ближе к груди и смотрит отсутствующим взором вперед. Короткие пеньюары пропали из её гардероба после пятьдесят шестого дня рождения в сопровождении слов «Давно пора, я не девочка». Щемящая тоска залегла в глубине её души, выплывая наружу в дождливые дни. — Я бы хотела, чтобы у нас был ребенок, — прошептала она как-то ему в спину, когда ночь расползалась синими тенями по их спальне. — Тогда ты точно не остался бы один, когда я… — Я не один. И не останусь один. Ты полна сил и свежа, а я… Она не дала ему договорить: — Ты такой мальчишка, Масато. Ты ещё не понимаешь, но потом обязательно поймешь. Мне лучше знать, какова я… Как жаль, что мы встретились только сейчас. Я думала о нашем разговоре в Вероне. Да, мне очень хочется верить в перерождения. Во второй шанс сделать все правильно. Все так, как надо. — А мы и живем сейчас наш второй шанс, — прошептал он в ответ, сжимая обнимавшие его руки. Масато вдруг понял это так отчетливо, что на минуту ему тоже стало горько о той пропасти лет, что легла между ними и заставляет Наоки сейчас переживать… и сладко, потому что в этот свой шанс они вместе и пока все можно исправить.***
…тр-и-чтр…тр-и-чтр…тр-и-чтр… Она в короткой юбке тюльпанчике, которая взмывает вверх, оголяя ноги, выскакивающие вперед так быстро, так ловко. Он еле-еле поспевает в ритм. — Масато, я… — Что? — О, ничего, совсем ничего, — и трясет головой. Тяжелые серьги в восточном стиле качаются, а мир вокруг расплывается морем огней…***
— Чем ты ей пригрозил?! Что ты ей сказал?! Это моя жизнь! Вы не можете так просто взять и выбросить её из моей жизни! Акиямо Санджойн сидел, нахмурившись, но без ярости глядя на своего сына. Он смотрел так, словно видел перед собой бурю, которая, так или иначе, иссякнет… — Ты же понимаешь, что мой сын не может растратить себя в бесплодном союзе со скандальной журналисткой и продолжать наставлять рога моему новому партнеру? — Это все из-за этого сноба?! Она разведется с ним! — Нет, Масато. Нет. Тебе уже тридцать один. Тебе пора стать мужчиной. Я должен знать, что могу тебе доверить то, что мы с твоим дедом, прадедом и многими другими доблестными сынами Японии строим на протяжении уже целого века. Ты не можешь меня подвести. А эта женщина тебя губит. Мне не пришлось ни угрожать ей, ни платить. Она все сама прекрасно понимает. Значит, в танцевальном вечере накануне звучало «прощай». А он не распознал. Масато был зол на себя ещё больше, чем тогда, когда был одержим идеей заполучить Наоки, ведя себя как наивный безумец… Отражение смотрело на него из зеркала хмуро и даже зло. Он не должен был дать ей уйти, но словам отца поверил. Если Наоки не упиралась и отпустила, может так действительно было нужно? Только кому? Пустота, поселившаяся в особняке, томила и злила. Ему было сложно смотреть на эту ножевую рану, которую оставили её спешные сборы. В ванной на зеркале пошло и горько «прости» красной помадой. — Куда ты? — прохрипел он в пустоту. — Мы же не сделали все, как надо… В ту ночь юная Наоки снова убила его во сне, прошила насквозь, напомнив клубком голубых и зеленых молний, чем окончился его незадачливый роман в прошлой жизни. Трудно было найти после этого силы, чтобы снова встретиться с ней… Он стал избегать приемов, где мог бы с ней пересечься. Это было нелегко, потому что отец буквально силком тащил его туда, где она не могла не быть. Масато должен был продемонстрировать, что одумался… что осознает груз ответственности, что принимает будущее. Судьба разводила их, удерживая в противоположных концах залы, и он просто с болью смотрел, как она раскатисто смеется, неприлично запрокинув голову, окруженная преданными поклонниками. Поговорили только спустя год, когда Масато от злобы и отчаяния уже успел затащить пару смазливых девиц на «их кровать». Обворожительная, как всегда, она стояла на балконе, куда он вышел покурить. — Наоки… — Масато… Подумать только. Сумрак смягчал искусственность её черт — он слышал, что она сделала операцию по подтяжке лица. Искорки мерцали в почти черных при таком освещении глазах. — Ты прекрасно выглядишь, — банальность выпорхнула автоматически, порываясь задать натужный фальшивый тон всей беседе. — Спасибо, ты тоже. Я прямо вижу на твоем лице всю запойно-разгульную жизнь, которую ты старательно скрываешь от отца, — хриплый смешок. Ему бы хотелось, чтобы она набрала в весе после их разлуки, но она наоборот похудела и выглядела по фигуре совсем юной — почти девочка-гимнастка, сбежавшая с арены цирка. — Предложишь даме сигару? — Разумеется… «Его Наоки» старалась бросить курить… Но сейчас у журналистки темные кончики пальцев. В свете дня, наверное, желтые… Он почувствовал терпкий запах табака, въевшийся в её волосы, и тихо вздохнул. «Что мы с тобой делаем? Почему разрушаем сами себя вместо того, чтобы быть счастливыми?» Её руки дрожали, когда она брала сигару. Щелкнула зажигалка, выхватив утомленные жизнью глаза цвета изумрудной травы. — Ещё видишь сны? — Редко, — он не лукавил. После её ухода сны навещали его за год всего десяток раз, и в них больше не было неприступной циркачки Несару. Только его товарищи из прошлой жизни и принц Эндимион. Рыжая ведьма порой на фоне мелькала, но не приближалась больше… — Может потому, что они ушли ко мне? — выражение её глаз было не разобрать. У него дернулось сердце, ладони взмокли, а во рту стало сухо. Неужели… — Знаешь, мне было тогда не просто. Разговор с твоим отцом… Необходимость уйти… Я понимала, что все это с самого начала было огромным заблуждением. Но… Он слушал, не встревая, дожидаясь самых важных и нужных слов, откровения, о котором он мечтал весь этот год, и её прорвало. — Я, кажется, питала к тебе преступную слабость. Однако хочу, чтобы сейчас ты знал — ничего нет. Живи и не оглядывайся… Я разделила с тобой после нашего расставания видения о том «первом шансе». И могу со всей ответственностью тебе сказать, что будь со мной эти сны тогда, я бы ни за что не приняла твою любовь. Я ни за что не захотела бы, чтобы ты… я… — Наоки, что ты такое говоришь? — Масато смотрел на неё пораженно и растерянно. — Но это всего лишь сны, так ведь? Сны, в которых ты убиваешь дорогих мне людей, а я пытаюсь тебя остановить… а лучше уничтожить и стереть с лица земли. А реальность — это восторженный юнец, о будущем которого я хочу позаботиться? Ведь как можно верить снам и ненавидеть в них с такой силой?! Как?! Масато?! Как можно тосковать о тебе днем и желать уничтожить ночью?! Я видела этот сон почти ежедневно! Он сводил меня с ума… Мой психоаналитик твердит, что дело в каких-то там недомолвках между нами, но сны столь реальны, что я… Гул вечернего приема доносился до них безупречно ровно, восполняя колкие паузы в разговоре. — Ты знал, что это я была ею? Ты рассказал мне как-то про неё. Назвал «циркачкой». Ты знал, что это я? Он промолчал, уныло разглядывая свою сигару. — Знал… Боже, это какое-то безумие. Но все эти разговоры про «второй шанс», реинкарнации, детали из твоих снов… Ты заразил меня своим безумием? Но как? У неё был такой несчастный вид, словно они обрушили плотину, помогавшую держать ей циничную насмешливость. — Наоки, мы были вместе пять лет… Я не думал, что такое может произойти. — Ты постоянно твердил мне об этих снах так, будто сам в это веришь… будто желаешь, чтобы это воплотилось в реальность. Я видела, что ты порой будто растворялся в личности своего героя из сна. Смотрела, будто не узнавала тебя… Мне казалось, что ты сходишь с ума, но ты сохранял рассудок, говорил также ясно, не терял представления о своей жизни. Ты гармонировал с тем, что видел во снах, а вот я так не могу. Если я приму ту себя из сна, то утрачу все самое лучшее, что имею к тебе в своей душе… Ей было горько, Масато видел это, но, похоже, ничем не мог помочь. Он боялся спрашивать уточняющие детали, хотя не помнил ни одной смерти в видениях, кроме смерти рыжеволосой девчонки с голубыми глазами, погибшей от рук Несару. Но должна же быть причина тому, что его возненавидели… Все потому, что он «предал»? — Хорошо, что так сложилось. Хорошо, что твой отец и мой муж заключили партнерство. Хорошо, что ты должен быть достойным наследником. Хорошо, что эти сны не пришли и не разрушили те самые счастливые пять лет, что я прожила с тобой. Хорошо, что я могу ещё посмотреть на тебя и сказать, что люблю… Голос Наоки сорвался на хрип и угас. Она растерла между пальцами остаток прогоревшей сигары и поспешила покинуть балкон, оставив его на растерзание отзвукам слов и осознанию того, как мало он знает о том «первом шансе». Он даже не понял, что первый и последний раз услышал от неё «люблю»… Через два месяца он прочитал её некролог. Пневмония сожрала её пропитанные табаком легкие. …тр-и-чтр… тр-и-чтр… — Пусть ты раз за разом не оставляешь мне никаких шансов, я попробую ещё раз, жестокосердная богиня Юпитера. — Катились бы вы, лорд Нефрит. Я не собираюсь быть пунктом из вашего послужного списка, — Несару морщит лоб. Грядет гроза. С каждым разговором они все ближе подбираются к черте невозврата, за которой она взорвется и уничтожит его. — Если ты примешь розу, то не будет никакого списка. Ничего ложного, враждебного, обидного, постыдного. Будет только одно — ты и я. Мы. — Ты с ума сошёл, — накал увеличивается. — Ты играешь девушками, потому что они «очень милы» и тебе нравится смотреть, как они ради тебя «поддаются желанию «казаться, а не быть»! Ты ходишь за мной хвостом только потому, что я не играю с тобой в эту игру! И ты как ребенок требуешь от меня неизвестно чего. Но ты не получишь, не заставишь меня играть по твоим правилам! — Я не лгу тебе! Мне больше нет ни до кого дела, кроме тебя. Я не хочу никого видеть из всего сонма девушек, кроме тебя. Мне на них плевать! И на игру плевать! — Вот именно! Тебе плевать на всех тех, чьими сердцами ты играл! Тебе плевать на всех тех, кто обманывается и считает, что что-то для тебя значит. Так и с чего я должна тебе верить? Больше всего ему сейчас хочется сказать ей правду, облаченную в три простых слова, но он понимает, что она ничего не услышит… И правда просто утонет в грозовом море, поэтому он закусывает губу и какое-то время молчит… Удивительно, но она не продолжает шквала. И смотрит, будто, с ожиданием и даже… тревогой? — Как хочешь. Я оставляю попытки достучаться до твоего упрямого сердца, — он кладет розовую розу на скамью. Слишком горд, чтобы сказать. Слишком удручен тем, что видит в её глазах. Своим отражением. Тем, кем он является на самом деле. — Больше ты не услышишь от меня ничего подобного… Поразительно, но её глаза распахиваются ещё больше, как будто она не ожидала, что он когда-нибудь сдастся… Масато больше не ходил танцевать. Категорически отвергал разговоры об эмансипации и правах женщин. Выкинул все журналы и фотоальбомы, где собирал снимки Наоки. Пытался жить дальше. Не получалось. Одна единственная фотокарточка, на которой было его собственное заспанное и недовольное побудкой лицо, настырно выглядывала с книжной полки, напрашиваясь, чтобы он схватил её и порвал… Не смог. Его жена, обладавшая безукоризненной родословной, покорная, тихая нежная как калла, дочь какого-то важного партнера по бизнесу, держалась в его тени, но пыталась затянуть шелковыми нитками свежие края раны. Она была далека от светских сплетен, но интуитивно чувствовала тень женщины, бывшей когда-то до, пусть Масато, как мог, затирал её следы. …к курению добавилась декадентская привычка напиваться перед сном. Чтобы не видеть больше яростных зеленых глаз, мечущих молнии. Чтобы не просить о снисхождении. Об ответе. Чтобы забыть, как можно скорее. Сны о «циркачке» ушли, но зато рыжая безумная женщина обосновалась в них крепко. — Нефрит! Нефрит! Нефрит! — звала она его и смеялась, запрокидывая голову и победно вскидывая руки. А он чувствовал злую дрожь на собственное бессилие сопротивляться её зову. Каждый свой сон он совершал шаг в её направлении, становясь все ближе и ближе… Когда его жизненный путь перевалил за полвека и опасно приблизился к шестому десятилетию, Масато снова встретил Наоки. Она волочилась за родителями в торговом центре, повиснув между их рук и поджимая ноги, крича «Качельки!». У неё была красивая смешливая мама и застенчивый мягкий отец, потворствовавший её баловству. Масато невольно встал со скамьи, где наблюдал за разномастной толпой (его способ находить нужные мысли), и последовал за ними. Сначала он подумал, что сошел с ума… Однако в маленькой девочке пяти-шести лет он узнавал свою роскошную богиню… свою сердитую «циркачку»… Наоки… Несару… Да, округлые детские черты прятали точенные скулы, но энергия взгляда, набросок улыбки, образ движений… Он не смог отпустить её даже спустя столько лет! Но разве можно назвать третьим шансом такое? Между ними полвека. Между ними стена. А, кроме того, что если он просто сошел с ума? Однако, не было никого рядом, чтобы остановить безумие: жена покинула его три года назад, а с единственным сыном отношения не клеились, и он виделся с ним только по большим праздникам и на рабочих совещаниях. Знакомый ритм вкручивался в уши, заставляя невольно приплясывать: …три-и-четыре…три-и-четыре…три-и-четыре… Ему не составило особого труда снять коттедж рядом с её домом и появляться там три раза на неделе. Он познакомился с её семьей, представившись преподавателем философии в университете (тут ему в помощь было все его актерское мастерство и отсутствие у прессы его свежих фото за последние лет пять). Сложно было привыкнуть к новому имени — Макото Кино. Её отец, Сусуми Кино, был архитектором, а мать Хикари, как часто и заведено, домохозяйкой. Масато боялся, что начнет желать вытворить какую-нибудь глупость рядом с «Наоки», но этого не произошло. Он чувствовал себя таким древним рядом с ней, что пытался стать ей кем-то вроде дяди или дедушки. Отпустил бороду, перестал подкрашивать волосы, не маскируя обширную седину… Подружиться с ней оказалось просто — Макото была застенчивой, но доброй и доверчивой девочкой. Через какое-то время он даже рискнул рассказать ей «их историю» под видом чудесной сказки, которая не могла бы случиться в этом мире или даже в следующем. К своим годам он кое-как увязал фрагменты, вырисовав на обрывках памяти прошлой жизни историю о смелом вассале могущественного короля-дракона, властвовавшего над югом, беззаветно влюбленного в принцессу с другой планеты. Его околдовала злая ведьма (почти как Моргана*(7) из сказаний о короле Артуре), и он был убит руками своей любимой. Макото полюбилась эта история, и она требовала рассказывать её каждое воскресенье, когда он заходил в сад к семье Кино. Со временем к истории добавилась игра… — Дядюшка Масато, дядюшка Масато! А что если бы Несару приняла розу? Что было бы тогда? — Дядюшка Масато, а что если бы Нефрит не гулял бы с Каллисто? Ведь тогда Несару могла бы верить его словам. Она бы знала, что он любит её. — Дядюшка Масато, а что если бы злая ведьма не заколдовала бы Нефрита? — Дядюшка Масато, а что если бы Нефрит не подумал, что ему показалось тогда странное поведение Берилл, и он рассказал бы об этом принцу Эндимиону? Так у сказки появлялись ответвления… в которых Нефрит был верен и благороден и не обидел ни одну даму… в которых Несару не была к нему так жестока, отвергая раз за разом… в которых Нефрит разоблачал заговор Берилл и спасал всех-всех-всех… в которых было возможно счастье. Макото минуло одиннадцать, а ему перевалило за шестьдесят, когда на закрытом светском рауте, куда он вышел крайне неохотно, он увидел «её». «Берилл» стояла у одной из колонн, попивая вино и смеясь в компании миллионера Кохаку Игараси, сделавшего по слухам своё состояние на игорном бизнесе и известного своими экстравагантными причудами. Ей было слегка за двадцать пять, у неё были теплые карие глаза и мягкие медно-рыжие волосы, коротко подстриженные… Аккуратно расспросив, он выяснил, что это «пассия миллионера» активный подающий надежды археолог, хорошо известная в своих кругах, несмотря на возраст. Имя девушки было Теруко*(8)… Глядя на её светлую шаловливую улыбку, Масато подумал, что это имя ей идет. Он не удержался и приблизился, чтобы поучаствовать в разговоре. Да, Берилл не нравилась ему, но её «второй шанс» невольно зачаровывал и привлекал, как теплый огонек мотыльков. — …и я решилась. Вы скажете, что это глупая фантазия, но мне очень хочется произвести поиски. Ещё ребенком я видела сон… Услышанное заставило напрячься все тело Масато. Неужели… — Мне снился мужчина с благородным лицом. От него исходило сияние. Он шёл во мрак, чтобы вернуть свою возлюбленную, безжалостно поглощенную жестоким подземным миром. Никаких сомнений, что это Идзанаги*(9)! С тех пор я брежу идеей найти настоящий вход в царство Мертвых! — О, правда, она очаровательна? — покровительственно сказал Кохаку своим друзьям, и те добродушно засмеялись. Масато заметил, как нервная складка обиды заломила губы Теруко, но она быстро справилась с собой. — Как интересно! — вмешался он, стараясь сгладить нарочитую восторженность в голосе, чтобы не звучало чересчур искусственно. — Я уверен, что вход в Царство Мертвых просто обязан существовать. Не зря же наши предки сохранили даже предположительное его местонахождение в своих сказаниях. — Масато, — поморщился Кохаку, — вы вечно в какой-то стратосфере витаете… Ну какое Царство Мертвых? Это всего лишь легенда, порожденная страхом смерти, необходимостью объяснить, куда все деваются, почему люди умирают. Это совершенно нормально для любой нации, для любого народа. Вы ещё скажите, что все подземные царства разом существуют! — А почему бы и нет? Теруко посмотрела на него с симпатией. Как бы не стать объектом её страсти… Он всего-то на пятнадцать лет старше Кохаку… — И вообще, мечтанья молодых — двигатель прогресса. Вы же не можете оставить в стороне историю Шлимана, который пользуясь лишь строчками Гомера, ведомый своей мечтой, открыл миру Трою*(10)? Кохаку только пожал плечами, поспешив сменить тему. К счастью, Теруко стремительно исчезла со светских раутов. С того короткого разговора у Масато остался странный солоноватый привкус во рту и мутная тревога, как будто что-то иссякает. Он решил пригласить своего личного юриста… Решиться на разговор с Сусуми Кино было очень нелегко. Он лгал ему больше пяти лет… Пригласив его на утренний кофе, Масато нервничал, мечтая покончить с этим побыстрее. — Сусуми, вы и ваша семья всегда были так добры ко мне… — О, Масато, что вы! — сверкнул в добродушном солнечном свете очками Сусуми. — Вы в свою очередь проявили такую приязнь к нашей семье, что мы даже не знаем как вас отблагодарить. Но почему вы решили поговорить об этом со мной? — Мне нужно признаться вам в кое-чем. Я лгал вам о роде своей деятельности. Я не преподаватель университета. Сусуми, кажется, закусил губу. Его каштановая борода была слишком густа, чтобы можно было быть в этом уверенным, а затем медленно произнес: — Простите, Масато, но я знал это. Мне очень жаль, но в своё время из-за истории, когда наш давний сосед попытался причинить вред моей Хикари, я стал наводить справки о каждом, кто приближался к нашей семье. Ведь моя обязанность защищать их. Так мне открылось, кто вы. Сказать по правде, я был очень удивлен и смущен, но, поняв, что вы оставили в стороне публичную жизнь, решил не говорить вам об этом. У вас наверняка есть основания, чтобы жить двойной жизнью. Масато смутился. Слова разбежались от него, и ему сильно пришлось постараться, чтобы ответить: — Сусуми, тогда я втройне обязан вам за вашу доброту, что вы не отказали мне от дома, зная мою тайну. — Макото вас очень полюбила. Я не мог так поступить. От этих простых слов сердце заныло. Масато прикрыл глаза, вспоминая ловкую боевую Макото, которая упрямо росла, как сорванец-мальчишка, а не нежная роза. Его «искупление». Его «третий шанс», которым он никак иначе и не мог воспользоваться, кроме «дядюшки Масато». — Я не то, чтобы дряхл, Сусуми, но люди моего рода должны заботиться о таких вещах заранее. У меня есть наследник — он получит моё дело. Но ваша семья подарила мне то, чего я не знал вот уже много лет — теплое семейное счастье. Я находил солнечный свет в вашем доме и хочу поблагодарить вас… Позвольте мне позаботиться о вас и о Макото, прежде чем я уйду из этого мира. В его словах было нечто такое, помимо основного посыла, что Сусуми смешался и горько посмотрел на него. Будто бы обреченность дохнула и ему в лицо. Времени оставалось мало… Слишком мало… — Дядюшка Масато! — Макото ловко взгромоздилась на изгородь и, сидя наверху, болтала голыми исцарапанными ногами. — Смотрите, что мама мне подарила! В кулаке она небрежно сжимала сережки в виде розовых роз. Масато, стоявший на садовой дорожке, посмотрел на неё, едва сдерживая грусть: — Замечательные. Идешь прокалывать уши? — Нет, — погрустнела девочка. — Она мне их отдала и сказала, что раньше были бабушкиными… И попросила не прокалывать до шестнадцати. — Тогда почему сейчас? — Хлам на чердаке разбирали, — наморщила нос Макото. — Они лежали в антикварной шкатулке. Мама сказала, что носила их, когда была чуть старше меня, а выйдя замуж, забыла… — Они будут тебе к лицу, — его улыбка вышла вполне искренней и даже ностальгически счастливой. — Я уже говорил тебе, что когда ты вырастешь, будешь писанной красавицей и не одному мужчине разобьешь сердце? — А сейчас я некрасивая? — растерялась девочка, и Масато про себя выругался, понимая, что допустил просчет. — Очень красивая. Но маленькая, — странно говорить это девочке, которая уже на голову выше своих сверстниц… — Но мне уже двенадцать будет на следующей неделе! — Не торопись. Детство — счастливое время… …в нем нет мучительных снов, горькой пустой борьбы и предательств. В нем каждый день ещё можно все исправить и переписать. Макото призадумалась, впитывая его слова, а потом соскочила с изгороди в сад: — А твоё время несчастливое? Он присел на корточки, глядя на рослую девочку-подростка снизу вверх. У неё на предплечье синяк с последней тренировки по баскетболу — кто-то грубо толкнул во время игры. А ещё она рассказывала пару дней назад, как ей чуть мячом в лицо не попали… — Я бы так не сказал, но оно больше ностальгическое и дряхлое. — Но тебе же не сто пятьдесят лет! — Нет, но эмоционально я чувствую себя на что-то около того, — он усмехнулся и потрепал её по волосам. — Я больше не могу танцевать джайв. — Что-что? — её брови поднялись забавным домиком. — Танец такой, был моден в дни моей молодости. …тр-и-чтр…тр-и-чтр… …он увидел, как это произошло. Ночью ему приснилась Теруко. Не Берилл, а именно Теруко, спускающаяся в какой-то обширный лаз. Она лезла с поразительным упорством, пряча в глазах одержимый блеск. Где-то наверху шумели камфорные лавры*(11). Металлические скобы, служившие ступенями, были покрыты ржавчиной и комьями земли. Внезапно одна из них выскочила, и Теруко сорвалась. Она попыталась ухватиться, чтобы удержать равновесие, но в тот же момент выскользнула ступенька из-под ноги. Девушка ударилась подбородком, и полетела вниз. Там в глубоком мраке она лежала какое-то время без движения. Масато подумал, что уже все — конец сна, но нет. Через какой-то томительный промежуток времени запрыгал тусклый луч фонаря. Сначала девушка направила его вверх, где мутнело слабое пятно света — вход в лаз, а затем вниз по сторонам. Подземная зала была выложена камнем, а не забетонирована. — Не бомбоубежище, — сиплым голосом констатировала Теруко. Она щелкнула по каске, надетой на голове, включая налобный фонарь, поежилась, чертыхаясь, ощупала конечности, а затем двинула в темный зияющий проход… Она шла долго, спотыкаясь и тихонько ругаясь, а воздух становился все холоднее и холоднее. Девушка завозилась, выуживая из рюкзака межсезонную куртку, отороченную искусственным мехом, оделась и накинула капюшон. Впереди скулила мгла… — Да как это вообще возможно! Теруко забил озноб, когда из темного туннеля она внезапно вышла на открытую местность: черное небо оскалилось на неё мириадами звёзд, а ветер вгрызся в плоть, пробирая сквозь всю совсем неподходящую для этого места одежду. Под ногами неубедительно хрустнуло — снег и лед. — Те-ру-кооо… В ветре почудился зов. Женщина попыталась нырнуть обратно в относительное тепло туннеля, но ничего не увидела: то ли вход затерялся во мраке, а луч фонаря его не нащупал, то ли он и исчез совсем. Она заметалась. Масато услышал, как отчаянно она дышала, стиснутая ледяным воздухом странного места, где прямо над её головой сияла Полярная звезда… Прямо Северный Полюс… — Те-ру-коо… — позвали настойчиво и ласково. — Иди же ко мне, Те-ру-кооо… И она пошла. Отчаявшаяся и потерянная, в неистовой обреченной надежде она побрела по запорошенному снегом льду во тьму, зная, что умрет, не пройдя и пары километров. Однако судьба распорядилась иначе. Через десять шагов луч фонаря высветил что-то большое и черное. Женщина с глухим стоном метнулась к этому объекту. Больше всего это походило на черную гладкую иглу. Только там, где у иглу обычно вход, оказалось закрыто. Перед Теруко блеснула в свете звёзд печать на двери — луна в окружении девяти круглых точек, располагавшихся по ободу кругляшка. Она отчаянно дернула на себя ручку, на которой покоилась печать. Не поддалось. — Те-ру-кооо… Сорви… Сорви печать… Ты будешь жить. — Нет… нет… — прошептал Масато. — Так неправильно. Так нельзя. Зачем? Почему ты не даешь ей свободного выбора? Почему только смерть или спасение в тебе? Неужели так можно? Но он знал, что говорит эти слова впустую. Все уже случилось, а он просто видит запись и ничего не изменить… Теруко отчаянно скребла дверь, как побитая собачонка. Она ощупывала печать, но никак не решалась сдавить её, причинить какой-то вред… — Давай же… Теруко… Пожалуйста… И ты будешь жить… Я спасу тебя от этого ужаса. …Берилл… Ветер усилился, Теруко едва не задохнулась. Из её глаз лились и тут же замерзали на щеках слезы. Зажмурившись, она все-таки сдавила руку на печати… Что-то хрустнуло в её ладони, и тонкая серебристая струйка устремилась вверх. Сфера содрогнулась… — Масато Санджойн, я полагаю, что вы помните меня? — безумно красивая женщина вошла в его кабинет. Длинные буйные рыжие кудри, горделивый профиль, тонкие подведенные вишневой помадой губы, и глаза… вытянутые миндалевидные злобно желтые глаза, от которых стыла кровь в жилах и кружилась голова. — Как вы вошли? Мой слуга ничего не докладывал, — он изобразил балаганное удивление, чтобы не сразу сдать все карты. Берилл явилась к нему в полном одеянии, не оставив даже возможности заблуждаться в чем-то по поводу её визита. Хорошо, что она не застала его в съемном коттедже рядом с семьей Кино… Крупный зеленый камень во лбу и не менее крупные камни в ушах искрили в электрическом свете. Темно-синее платье с декольте, увенчанном полумесяцами… все это он уже когда-то видел. — Естественно не докладывал. Ваш слуга не менее стар, чем вы. Я сказала ему, что поспать для него будет гораздо лучше, нежели идти и беспокоить вас. Масато опустил газету, которую читал до её визита, на стол, стараясь рукой под ней дотянуться до ящика с револьвером. — Не надо, что за пустяки! Я ваш старый друг, а вы за пистолет, — Берилл хищно усмехнулась, обнажив острые зубы. — Он все равно не сработает против меня. Правда. В этом, пожалуй, и не стоило сомневаться. — Впрочем, к чему я развожу церемониал? — сказала она весьма хриплым голосом. — Тебе давно надоело прятаться под этой дряхлеющей личиной, да? Мой пылкий Нефрит… Отважный генерал Юга. Ты ведь чувствуешь, как зовет Земля? — Я не понимаю, о чем вы говорите, мисс Теруко. По-моему, вы переутомились и нуждаетесь в отдыхе. Воплощение сна в реальности вызвало тошноту… Вот его кошмары. Вот предтечи тех призывов, от которых потом не скрыться и не сбежать. — О, я слишком долго спала. И теперь мои залы пустынны и холодны. И ни души на моей стороне, чтобы вновь объявить бой, чтобы вернуть утраченное… Она приблизилась к нему, плавно покачивая бедрами, и Масато решил не сопротивляться. Он давно ждал этой встречи. Он был готов… Если то вообще было возможно. — Папа, дядюшки Масато сегодня нет, — Макото повисла на калитке, надув губы. Ей хотелось плакать, но она ведь взрослая? Не так ли? — Милая, он сказал мне в среду, что ему нужно будет уехать по делам. Надолго, — Сусуми решительно уронил последнее слово, чтобы дочь в полной мере ощутила его гранитный вес. — Передавал, чтобы ты себя хорошо вела. Тогда он привезет тебе гостинец. — Больно надо, — Макото с тревогой посмотрела на пустующий дом. Она чувствовала подвох острее, чем мог бы предположить её отец. Вчера какие-то люди, человек пять, пришли к дому вечером, вошли с помощью ключа и что-то там долго делали… потом погрузили коробки в подъехавшую машину. Мрачные суровые лица, как будто и не какие-то там грузчики. И все в черном. — Масато не придет. Никогда, — шепотом проговорила она, смахивая горячую слезу со щеки. Сусуми промолчал, словно и не услышал этих слов. В руке он крепко сжимал газету, в которой на целый разворот была статья о знаменитом миллионере Масато Санджойне, скончавшегося в своем особняке от сердечного приступа два дня назад. Странная штука память. Нефрит размышлял об этом, стоя прислонившись к стене когда-то своего съемного дома. Пока он жил личностью Масато, он довольно отчетливо чувствовал, как напряженно взывает к нему прошлое, но почти игнорировал это, стараясь дистанцироваться от того, кем был раньше. Он хотел прожить жизнь доблестно и счастливо, как и положено использовать свой второй шанс. А судьба посмеялась над ним… Макото ревела на крыльце соседнего дома, обняв колени. Его малютка, о которой он столь долго заботился, теперь совсем одна, не считая какой-то там тетки то ли с отцовской, то ли с материнской линии. Авиакатастрофа, о которой звёзды почему-то промолчали. Хотя первым делом, получив доступ к своей силе, он спросил, что ожидает семью Кино… Нефрит не сомневался, что это происки Берилл, настаивавшей на скорейшем разрыве любых связей с прожитой жизнью. Ведь и его «Несару» погибла бы, если бы по какому-то стечению обстоятельств он не решился взглянуть, как она живет. Результат — больше сотни погибших пассажиров с членами экипажа, и каким-то чудом выжившая девочка подросток. Если можно назвать чудом то, что он спешно телепортировался в разваливающийся в воздухе самолет и сгреб в охапку уже потерявшую сознание от недостатка кислорода девочку. Да, он корил себя за то, что не спас остальных… Не спас доброго благородного Сусуми, мягкую сердечную и хрупкую Хикари… И многих других. Он выбрал всего одного человека — как когда-то выбрал из сотни сотен людей Наоки. Как когда-то выхватил Макото взглядом в толпе в торговом комплексе… Нет, никаких шансов, что они будут вместе. Ведь он снова её враг, и, что самое страшное, не очень-то сопротивляется этому. Так, совесть слегка зудит под лопаткой, но это пустяки. — Прощай, Мако. Береги себя, — шепнул он в воздух, зная, что скоро вообще забудет об этой истории. Ведь разрыв с прошлым неизбежен в объятиях Металлии… Прощай. Примечание: *(1) Джайв — танец афроамериканского происхождения, появившийся в США в начале 1940-х. Является разновидностью свинга с быстрыми и свободными движениями. *(2)Наоки — яп. «честное дерево» *(3)Тесла Никола — известный изобретатель и радиотехник, в данном случае Масато проводит параллели с трансформатором Теслы: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D1%80%D0%B0%D0%BD%D1%81%D1%84%D0%BE%D1%80%D0%BC%D0%B0%D1%82%D0%BE%D1%80_%D0%A2%D0%B5%D1%81%D0%BB%D1%8B *(4)Розовая роза — здесь символизирует новое начало отношений, намек на то чувство, которое, возможно в скором будущем, разгорится во всю силу и поразит двух влюбленных в самое сердце. *(5)Красная роза — бывает, как символ настоящей любви, но здесь скорее страсть и желание. *(6) Реинкарнация — в восточных религиях: учение о повторном воплощении души после смерти тела в другое существо; переселение душ. *(7) Моргана — волшебница, персонаж английских легенд артуровского цикла, единоутробная сестра и одновременно любовница короля Артура. *(8)Теруко — яп. «яркий ребенок» *(9)Идзанаги — бог творения, супруг богини Идзанами. Его супруга заболела, ослабла и сошла в Царство Мертвых (страна Ёми). Он не смог смириться с утратой и попытался её вернуть. Предположительное нахождение страны Мертвых — вблизи городка Хигасиидзумо (Higashiizumo) в префектуре Симанэ (остров Хонсю): http://yamidako.livejournal.com/5258.html *(10)Шлиман — немецкий предприниматель и археолог-самоучка, открывший миру Трою с помощью текстов воспевшего её слепого поэта Гомера — «Иллиада» и «Одиссея»: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%BB%D0%B8%D0%BC%D0%B0%D0%BD,_%D0%93%D0%B5%D0%BD%D1%80%D0%B8%D1%85 *(11) Камфорный лавр — вечнозеленое растение тропического и субтропического поясов: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B0%D0%BC%D1%84%D0%BE%D1%80%D0%BD%D0%BE%D0%B5_%D0%B4%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B2%D0%BE#/media/File: Cinnamomum_camphora20050314.jpg