Терпение

I would die for you I would lie for you I would steal for you (make me wanna die) Когда Билли впервые пробирается в покои Делайлы, её переполняют торжество и плохо скрываемый азарт, больше похожий на болезненную лихорадку; разве что не бредит. Самодеятельность в их банде иногда наказуема, но она уверена, что ценность полученных сведений перекроет её возможную провинность. Тем более, что ей так нравится быть выделенной. Особенной. Наедине с самой собой Билли даже, пожалуй, это признает. В поисках чего-нибудь важного и интересного она обыскивает всю комнату: просторную, светлую, но ужасно пустую. Пахнет краской, свежей штукатуркой и чем-то затхлым, пыльным. Стоит только закрыть глаза, как представить, что ты находишься, скажем, в старой библиотеке, не составит никакого труда. Рабочий стол, застеленный простой белой тканью, кое-где заляпанный свечным воском и красками, с пугающей аккуратностью разложенные кисти и письменные принадлежности. Место пребывания явно временное и не основное — второй раз она её тут не найдет. Пара бессодержательных записок: у Делайлы почерк каллиграфический, и Билли, кажется, почти может восстановить в своем воображении движения её руки по листу; точные, как хирургические надрезы. Гребень для волос — явно штучная работа. Билли заглядывает под кровать, проводит рукой под тяжелым матрасом, ощупывает подушки; все складывает на место, как было — никто не должен знать об её присутствии. Вздрагивает от почудившегося ей стука за дверью. Всегда закрывай за собой двери. Платяной шкаф отзывается ей саркастичным и издевательски громким скрипом. Она замирает перед ним, чувствуя себя мелким воришкой, напряженно прислушивается, еле дыша. Ей кажется, что внутри, в темноте, что-то мерцает, смеется и перешептывается, зовет её к себе: загипнотизированная этим странным ощущением, Билли тянется вперед, осторожно раздвигая облаченной в перчатку ладонью тяжелые вешалки. В этот раз — бесшумно. …Железная хватка на её руке никак не вяжется с изящностью сложения и длинными — есть в них что-то паучье — пальцами обладательницы оной. Билли вдыхает судорожно — вдох обжигает легкие страхом, — позволяя себе растеряться всего на долю секунды. Делайла двигается молниеносно; под лопаткой вспыхивает, тут же затухая, колющая боль. Следом за болью приходит подкашивающая слабость, и Билли привычкой считывает: клятые бромиды, от которых у нее непременно скрутит желудок. Разум гаснет скоро, скорее, чем она успевает выругаться, и в темноту ее провожает снисходительная улыбка Делайлы. Во всяком случае, она исчезает последней. Вместе с мыслью, очень глупой и смутной. «У неё же короткие волосы. И зачем ей такой красивый гребень?» *** Билли приходит в себя накрепко связанной. Руки перетянуты так, что уже затекли. «Ну и кто так делает? Непрофессионально», — фыркает она про себя. Этот упрек в непрофессионализме позволяет ей хоть как-то внутренне сохранить статус-кво. С трудом фокусируя взгляд, сквозь подкатывающую к горлу тошноту Билли понимает, на что так мучительно похожи это ощущение и это восприятие. Как будто мозги прокручиваются в мясорубочном вальсе шарманки смотрителей, но… ни звука. Попытка переноса в пространстве ни к чему не приводит. Она пытается себя успокоить тем, что отрицательный результат — тоже результат. — Я вколола тебе кое-что, моя славная, моя дорогая Билли, — объяснения не заставляют себя ждать, хотя Делайла стоит к ней спиной и, казалось бы, не должна видеть её попытки. На столе, еще недавно занятом кистями и письменными принадлежностями, теперь стоят несколько разноцветных склянок, и в одну из них она сосредоточенно подсыпает какой-то порошок. — Как прекрасно, как чудесно, что ты пришла, — медленно, будто получая удовольствие от каждого своего движения, Делайла оборачивается и подходит к ней, и голос её почти мурлыкающий, почти безопасный, с той только разницей, что не бывает у людей с таким голосом такой пугающей улыбки. — Ты, — она наклоняется, и только теперь Билли замечает, что лежит в центре выведенного мелом круга, явно имеющего ритуальное значение, — так вовремя, — Делайла тянет звуки так же неторопливо, как разжимает её челюсть. — Фактически всех нас спасаешь, — и смеется так же колко и ядовито, как жжется вливающийся в глотку раствор. Билли старается не глотать, но один раз все же приходится, чтобы не захлебнуться. — Будешь служить мне, — Делайла не спрашивает, а утверждает. Ярость обжигает, и Билли дергается в бессмысленной попытке высвободиться, от которой лишь туже стягиваются веревки. — Птичка, пташка, — в силках. Делайла ласково гладит ее по голове, садясь рядом, пропускает волосы сквозь пальцы, ловит Билли за подбородок. — Ты будешь лгать для меня, ты будешь красть для меня, — ее голос становится тише, но слова отчетливее. — Умрешь для меня. Билли думает, что успеет возненавидеть Делайлу задолго до этого. Билли кажется, что это ничего не изменит. Действительно, ведь какая разница, если она все равно с готовностью — ненавистью — бросится под чужой меч, и она безропотно — обреченно — проглотит горчащее зелье, и она нырнет в самую черную воду и никогда не выплывет, стоит Делайле захотеть. От этого понимания у Билли кишки будто покрываются изморозью, и она прокашливается, впервые пытаясь что-то сказать: — Попробуй. Заставь, — взгляд затравленный, взгляд испуганный, взгляд яростный; как будто все эти чувства вдруг оказались равны и ни одно никак не может стать главным. Но Делайла только гладит её по голове и улыбается так безмятежно, будто знает в самом деле и все, что было, и все, что будет. Тем сильнее диссонанс с её голосом, от которого всё внутри Билли обрушивается куда-то в бездну. — Уже. *** Когда Билли возвращается к китобоям, первое, что она делает — идет в душ. И там, в неприглядной ванной комнате с сизым налетом грязи на полу, пыльными полками и дверью, держащейся на хлипкой щеколде, она яростно трет грубой мочалкой свою кожу. Больно. Несколько раз ей стучат в дверь («Эй, ну что так долго?!»). Но Билли просто не слышит. Её как будто бы и вовсе тут нет. Вода, впрочем, не помогает; и через полчаса оных процедур она всё еще чувствует себя грязной. Ей не с чем сравнить это чувство, кроме как с ощущением присохшей корки на коже, источающей отвратительный запах, который, как ей кажется, чувствуют все вокруг. «Мерзость» Выход ей кажется до ужаса логичным: пойти и прямо сейчас рассказать Дауду все. Это несколько успокаивает, и она засыпает под этой мыслью и немного — под алкоголем. Вместе они составляют необходимую ей компанию для хоть и смутного, но все же покоя. Впрочем, как всякий покой, взятый взаймы, он оплачивается похмельем. Куда как более жестоким, нежели алкогольное. Когда она находит Дауда, то молчит и просто долго смотрит. Он в конце концов не выдерживает и немного раздраженно спрашивает: — Ну, что? — Билли открывает рот, набирая воздуха и храбрости, чтобы заговорить, но в голове — лишь ехидный смешок; кислотой разливается внутри черепной коробки. «Ты будешь лгать для меня» И Билли лжет. Ненавидя каждое слово, фальшивым звуком рождающееся в её горле, ненавидя собственное лицо, которое лжет даже одним своим выражением, словно кто-то её подменил, ненавидя то, как легко ей это дается. Но она не может остановиться. Что-то изнутри ломает её волю в точно необходимых для целей Делайлы местах. Только то, что имеет значение: ни на гран больше. Только так, как нужно этой ведьме, всё остальное можно выкинуть. Потрясающая эффективность, торжество экономии. Все внутри вопит: остановись! Но она продолжает лгать человеку, который дал ей будущее. Единственному, кому по-настоящему есть до неё дело. Отчаяние вторит эху шагов в пустом коридоре, когда Билли возвращается к себе. И окутывает ее полностью раньше, чем она запирает дверь на ключ. В комнате, у зеркала, она выхватывает клинок и подносит его к своему языку, исполненная решимости. «Я не сделаю этого снова» В её груди разливается чувство, похожее на улыбку — и это продолжает быть омерзительным. «Сделаешь» …Клинок замирает в сантиметре от языка, так и не коснувшись. С бессильным стуком падает на пол из разжавшихся, ослабших рук; вслед за ним на пол оседает и сама Билли. Она так давно не плакала. Не плачет и сейчас, только дрожит нервно, загнанно и потерянно. Фантомное ощущение теплых ладоней на её плечах заставляет дернуться, как от удара в спину, но, вопреки своей призрачности не желает исчезать. «Иди ко мне, моя потерянная Билли» Голос журчит, упрашивает и ласкает, но она прекрасно знает, что на самом деле он делает. Приказывает. И Билли приходит, пусть и спустя время. Это кажется таким неправильным: Делайла кивает не глядя, когда та замирает на подоконнике. Словно просто горничная зашла протереть пыль. — Входи. Но через дверь, стало быть, никак? — осведомляется она, утомленно трет переносицу, и откладывает в сторону книгу; выглядит абсолютно расслабленной и незаинтересованной. Это почти унизительно. Билли фыркает: — Стало быть, никак, — в ответ на ядовитую интонацию Делайла поворачивается в её сторону и поднимает бровь. — Манеры, право слово, про них не стоит забывать — она устало вздыхает. — Хотя чего я хочу от такой, как ты, — с каждым её словом Билли чувствует, как и без того присутствующее в ней глухое раздражение нарастает и нарастает, чтобы в конце концов взорваться, точно емкость с ворванью: — От такой, как я? — её голос практически звенит, — Ты залила мне в глотку какую-то дрянь, ты проводила надо мной странные ритуалы, и после этого я должна быть с тобой вежливой? Сходи-ка ты нахер, будь любезна! — Делайлу, кажется, даже забавляет её реакция; во всяком случае, она не выходит из себя, напротив, словно прячет улыбку. — Предпочитаю иное, — спокойно отрезает Делайла. — Подай мне бумаги, что я просила тебя найти. Билли протягивает руку — в ней несколько смятых листков. «Ты будешь красть для меня» Она испытывает желание отдернуть ладонь, как будто по ней проходятся грубой плетью, но ничем себя не выдает. Делайла недолго изучает их после чего вздыхает, тянется, чтобы взять свои заметки с края стола, что-то из них вычеркивает, что-то туда, напротив, дописывает. Билли ждет. Спустя некотором время Делайла заканчивает и поднимает взгляд; она будто удивлена, что Билли еще здесь. — Ты еще тут? — Ну да, — Билли недовольно поджимает губы, — ты же не сказала мне, чтобы я ушла. И тут Делайла заливается совершенно обычным хохотом: сначала слегка, сдерживаясь, затем по нарастающей. И это выглядит так странно, так человечно, не увязываясь с мрачным образом и действиями. — Что? — угрюмо спрашивает Билли. — Что смешного? — Ты так выглядишь, — отсмеявшись, Делайла снова становится устало-серьезной, — как будто перед тобой сидит безумная правительница. — Будто это не так, — Билли закатывает глаза. — Может, ты и не безумна, но ты всерьез думаешь, что у меня не хватило мозгов понять, что у тебя за план? Тот, где ты чаешь сесть на имперский трон и забрать себе весь Гристоль? — Может, и не безумна? — цепляется вдруг Делайла, улыбаясь насмешливо-ласково, впервые глядя на Билли по-настоящему заинтересованно. — Ты права насчет трона, Билли Лерк, вот только где ты видишь банальное захватничество, я вижу совсем другое. У монеты всегда две стороны. Билли кривится: — Но монета-то одна. С какой стороны ни смотри. Они спорят еще недолго, после чего Делайла раздраженно машет на неё рукой. Этот жест — что-то среднее между «иди уже» и «да что с тебя возьмешь». Билли пожимает плечами и, схватившись за разрешение уйти, исчезает. …И, на удивление, после этой встречи в её голове тихо — никаких вмешательств. То ли Делайле не нужно ничего, то ли что-то случилось, но у Билли даже возникает тревожное ощущение, что на самом деле ничего не было, и это все шутки Чужого, а она никогда не встречалась с этой ведьмой. Это грызущее изнутри подозрениями чувство становится только сильнее, когда Билли снова пробует заявиться в ту квартиру, что была ею найдена в первый раз. Она не удивляется, не застав там Делайлу, но то, что вообще все признаки их пребывания там исчезли, заставляет её сердце сбиться с ритма в нехорошем — возможно, беспочвенном — предчувствии. Просто пустая комната. Даже запах исчез. Внутри загорается нехороший азарт, похожий на плохо управляемую химическую реакцию. «Я нашла тебя один раз. И теперь смогу найти всегда» Билли — безупречная ищейка, если ей это нужно. Она связывается с людьми, подкупает и угрожает. И в конце концов ей дают адрес — да и тот, впрочем, смутная наводка. С вероятностью там может оказаться какая-нибудь чудаковатая молодая женщина, а вовсе не Делайла. Кто сказал, что Дануолльские крыши — не дорога? У китобоев тут есть свои перекрестки и свои спуски. И Билли знает их так, что, кажется, даже ослепнув, нашла бы дорогу, а потому добирается быстро и без приключений. Эта квартира выглядит в разы уютнее и намного богаче; как будто тут проживает не один человек, а двое. На стене висит небольшой портрет, нарисованный, кажется, акварелью; две молодые темноволосые девушки стоят рядом и держатся за руки. У одной из них мягкие, изящные черты лица. Другая же, кажется, только и скроена, что из углов да остро торчащих костей. Картина чем-то неуловимо завораживает, притягивает к себе взгляд, и только спустя пару минут, Билли наконец отрывается от неё и продолжает обыск. Все вещи выглядят так, словно ими давно никто не пользовался — старье, явно принадлежавшее Делайле в прошлом. «Хлам», — думает Билли про себя, но оторваться от перебирания не может. В этом что-то есть: как в самом деле увидеть ту самую другую сторону монеты. «Все еще одной монеты» — напоминает себе Билли, но продолжает аккуратно обшаривать все, и в одном из нижних ящиков ночного столика она находит запертый на ключ, кажется, дневник. Взломать замок не составляет труда, и все же, прежде чем открыть его, Билли несколько секунд размышляет, одновременно прислушиваясь. И раскрывает его на середине. Записи не датированы, не подписаны и ничем не отмечены. Она цепляется за одну строчку и уже не может остановиться. «Каждый раз лекарство оборачивается мне ядом. Это кажется смешным: я получаю от тебя в подарок красивый гребень, чтобы следующим утром отрезать волосы. Я убеждаю себя: единственное украшение, которое мне нужно от тебя — это императорский венец». *** «Мы проводим много времени в библиотеке, иногда, впрочем, занимаясь вовсе не тем, что задает придворный учитель: таскаем книги с верхних полок, откуда их обычно берет отец, рассматриваем редкие иллюстрации, читаем друг другу. В такие моменты я почти забываю о разнице между нами. Зря». *** «Можно ли говорить о доверии или любви, если единовременно с тем они пожираемы завистью? Мрачный голос изнутри нашептывает мне: „у нее будет все, а у тебя — ничего“ И однажды я ловлю себя на том, что даже не стараюсь его не слушать». *** «Раньше мне казалось, что единственное, в чем мы можем быть равны, это ум. Сегодня я видела, как этот серконосский ублюдок поцеловал тебя. И ты его не оттолкнула. Что ж, видимо, и в этом я ошибалась — и в этот раз не в твою пользу. Только что это за чувство? Такое неприятное. Ах, да. Разочарование Ты — разочарование». *** «Иногда ты просишь посидеть с тобой перед сном, распускаешь свои темные, тяжелые волосы; как будто отпускаешь себя. Иногда я глажу тебя по голове. Иногда мои руки дрожат. Это похоже на насилие. И насильник — не я». *** «Единственный раз ты забираешься в мою постель; очевидно, вы поругались. Ты льнешь ко мне до отвратительного слепо, зная, что я не оттолкну. Обнимаю тебя нехотя. Ты говоришь о всякой ерунде, говоришь-говоришь, все не можешь заткнуться, и мне хочется приложить тебя лбом об железное изголовье. Но ты успокаиваешься раньше, чем я допущу даже мысль о потере контроля, и засыпаешь на моем плече. Мне так хочется разрушить твою идиллию, ударить тебя до синяка поверх поцелуя твоего любовника; чтобы ты потом, как всегда по-сучьи, прятала этот синяк, боясь, что он решит, что ты принадлежишь кому-то, кроме него. Нет, конечно, я не делаю ничего из этого. Кто станет жертвовать целями ради мимолетных желаний? Касаясь губами твоего лба, я осторожно вытягиваю шпильки из волос и думаю, что желания — блажь» *** «Через неделю, за завтраком, ты улыбаешься, рассказывая, что тебе снились сны о твоем лорде-защитнике, сны эти, с твоих слов, светлы, и я лишь молча киваю в ответ, поджав губы. Изо дня в день я все мрачнею. Ночь за ночью стоит мне сомкнуть веки, я вижу одно и то же: бога с черными глазами и крыс, обгладывающих твои кости». *** Запись, чернила которой поплыли, Билли разбирает с трудом: «Я плачу за твое малодушие В каждом порыве ветра я слышу свист кнута Понимаю, что вздрагиваю, и сжимаю кулак от злобы Ты, сидящая у очага, который меня уже никогда не согреет, защищенная стенами, не видевшая ни че го дальше стен. Ты помогла мне узнать, что ненависть греет не хуже огня, Джессамина Обещаю себе, что верну услугу Мне ведь тоже есть, чему тебя научить Джессамина Ты узнаешь, что значит быть выкинутой Однажды ты узнаешь» Несколько вырванных страниц. Следующие две записи написаны каллиграфическим почерком, почти идентичным тому, что Билли видела в записке: «Сегодня ты умерла. Жаль, что не от моей руки. Но я найду его. Не сомневайся». И еле разборчиво, сквозь несколько перечеркивающих линий: «Смерть не забрала тебя из моих снов». Это что-то меняет внутри. Она вздрагивает, будто её обжигает, инстинктивно отдергивает руку от дневника. Её накрывает гнетущим желанием убраться отсюда подальше. Это что-то меняет. Билли исчезает, стерев за собой все следы, и в этот раз ей никто не мешает уйти. *** В следующий раз Делайла снова зовет ее сама. И Билли приходит; но, кажется, не совсем вовремя. Она замирает, бесшумно перелезая через подоконник. Делайла рисует и выглядит расслабленной, полностью поглощенной тем, что делает. Билли непреднамеренно любуется ею, отмечая про себя, что такую кожу, кажется, способен передать только мрамор; эти руки созданы для того, чтобы быть холодными. Ей почему-то хочется почувствовать их на своём горле. Билли дергается от осознания влечения, и оно тоже кажется ей какой-то темной магией, насилием над её сознанием и волей. Издевкой. Ей хочется откреститься от него, провести черту между собой и ним; но вместо этого получается только почти физически ощутить, как оно пускает в её груди ядовитые корни и распускается выдохом на губах. Делайла вздрагивает и оборачивается, и в этом есть что-то мучительно беззащитное; несколько секунд, прежде чем она становится прежней, выдержанной и спокойной, кажутся Билли вечностью. Ей трудно дышать — возможно, дело в маске. Или в Дануолльском воздухе. Да, сегодня очень душно. Надо снять маску. — Я ждала тебя позже, — Делайла здоровается с ней кивком, и голос её слишком холоден, настолько, что выдает её растерянность, — с чем ты пришла ко мне сегодня? Билли подходит ближе. — С тем, с чем ты просила меня прийти. Новости. Он идёт за тобой, — она выплёвывает это сквозь зубы, куда более грубо, чем это необходимо. Она злится на Делайлу, хотя на самом деле — на себя, потому что чувствует себя слабой. — Это хорошо, — Делайла кажется почти равнодушной. — Мы будем готовы. Благодаря тебе, разумеется. Билли презрительно фыркает. — Это же то, чего ты хотела, так? Делайла мягко смеется, беспечно поворачиваясь к ней спиной: — Если ты думаешь, что я желаю бессмысленной резни, то ты сильно ошибаешься. Впрочем, можешь продолжать ошибаться, — она пожимает плечами, — некоторые из нас созданы быть вечно заблуждающимися, в том числе и в собственных убеждениях. Подобная снисходительность злит, и Билли срывается переносом быстрее, чем успевает что-то подумать и осознать. Приложить клинок к шее Делайлы оказывается и проще, чем ожидалось. Билли испытывает почти физическое удовлетворение; это пугающе прекрасно. — Яремная вена или сонная артерия? — в её голосе вибрирует гнев, низкий, глухой и рычащий, но Делайла дышит ровно, кажется даже расслабленной в её руках. — Стало быть, ты спрашиваешь, быстро или медленно? — даже голос у неё — как покойная водная гладь. Словно к этому горлу уже не раз прикладывали нож, словно нет в этом ничего удивительного. — Ну, если ты даешь мне выбор, то я его, конечно, сделаю. Делайла медленно поворачивается в её руках, и Билли с оторопью и удивлением замечает, что не может ей сопротивляться. Делайла неторопливо отводит ладонь с ножом. Это очень странное ощущение, когда собственное тело делает то, чего ты не желаешь. — Если что, — Делайла так близко, что Билли чувствует её дыхание на своей коже. Это парализует даже больше магии, — я предпочитаю медленно, — она хмыкает еле слышно и улыбается, и Билли понимает, что ощущает ее улыбку своими губами. Это короткое прикосновение оборачивается взрывной реакцией внутри, когда проходят первые несколько парализующих секунд. Билли отталкивает ее стремительно, с перекошенным от омерзения лицом; чувство столь всепоглощающее, что совершенно не ясно, кому оно адресовано — Делайле и тому, что она делает, или же самой Билли. Едва ли это остается важным — потому что ее не отпускают. Щиколотки обвивают упругие стебли, так прочно, как плющ обнял бы вековую статую. Это не дает ей мгновенно исчезнуть, как хотелось бы, а Делайла получает секундную фору. И она ею пользуется совершенно спокойно, почти оскорбительно безразлично. — Я бы продала свою душу Чужому со всеми потрохами, только бы никогда тебя не встречать, — Билли шипит это ей в лицо. Это ложь; сопротивление из страха-по-инерции. Делайла глядит пронзительно. Билли сглатывает — наждак по горлу, — и нехотя отворачивается от ее взгляда, выдыхая сквозь сжатые зубы. — Делай что хочешь, — Билли как будто сдается, но на деле — лишь отдает на откуп свое тело, стараясь тем самым охранить от чужих рук что-то более важное. К счастью, Делайле не нужно тело. К несчастью, Делайле нужно именно то, что она так умело прячет. — В насилии есть определенная красота, — Делайла задумчива, ее движения размеренны и выверены, — но это не та красота, которую я хочу сегодня, — она раздевает Билли медленно; сначала глазами, и только потом руками. Она с удовольствием ловит каждую тень реакции на лице Билли. В ее точных движениях сквозит скрываемая жадность, она вся — сдерживаемое желание обладать. Эта жажда так заразительна, что Билли чувствует ее кожей; жарко. Душно. «Просто сегодня очень душно» И от того, как скользит по коже ткань, как падают на пол один за другим, как пульс стучит в висках невыносимо громко. Все заканчивается на удивление быстро — от нее отстраняются, оставляя лишь приковывающие к полу стебли. Билли кажется: это для того, чтобы оценить, как лучше ее унизить сейчас. Делайла же молча берется за кисть. На поверку это оказывается самым оскорбительным и восхитительным одновременно. Настолько, что мгновенно выветривает из Билли все возможное омерзение. Ей становится любопытно и трудно устоять на месте; ее удерживают по-прежнему, но она уже давно достаточно пришла в себя, чтобы перенестись даже так. Она хочет спросить, но мнется. В конце концов не находит ничего лучше, чем буркнуть: — Я замерзла. Может, хватит? Что ты там мазюкаешь? — Делайла практически не открывается от холста, и даже взгляды, что она бросает на нее, коротки и резки, как удары хлыста. И столь же равнодушно-инструментальны. Делайла ничего не отвечает, но Билли почему-то продолжает стоять и ждать до самого конца. Они встречаются так еще несколько раз. Делайла рисует. Билли молчит и бесится. Иногда ей хочется, чтобы та уже вытрахала ее — так, кажется, тишина наконец перестанет рвать ее на части. Но Делайла предпочитает ей то кого попроще, то кого поблагороднее. Билли следит за всеми ее похождениями, так и находя никакой связи между теми, кого она выбирает себе в постель, кроме одной: никто не задерживается дольше, чем на одну ночь. Однажды Билли решается на отчаянный шаг: она красится. Подводит темным веки — благо, ее рукам тоже не занимать точности — очерчивает ярким губы. Одна известная особа недосчитывается на своем туалетном столике флакона дорогих духов; одна горничная лишается работы, зато находит пухлый кошель с золотом. Кардамон, черный перец, смола, морская соль, металл и полынь. Ей кажется, это должно понравиться Делайле. А еще: что этот запах подходит больше самой Делайле, чем Билли — и очередной раз незаметно подносит запястье к носу, вдыхая. До выбора костюма дело не доходит, хотя она несколько дней сосредоточенно думает об этом, перед сном представляя себе, как эффектно, должно быть, выглядела бы; но вспоминает о том что она наемник, а не светская красавица, и ее фигура, пусть и крепкая, ладно скроенная, все равно останется фигурой ассасина. Бархат перчаток скроет мозолистые пальцы и шрамы на руках, но не заставит их исчезнуть. А пиджак? Да в нем же плечи у нее будут шире, чем у головорезов с Боттл-стрит. Слишком массивные бедра, слишком высокий рост, слишком широкая талия. Что толку в тонком шелке блузы, если Билли все равно помнит, что она представляет собой на самом деле? Дойдя в своих мыслях до шляпок и каблуков, она, сгорая от стыда, прячет лицо в подушку, навсегда вымарывая из памяти саму идею об этом. Ей намного больше идет привычная одежда; к тому же, в ней она чувствует себя уверенней. Так она утешает себя, старательно забывая о своих фантазиях, которые причиняют немало страданий ей не только потому, что заставляют вспоминать, как она выглядит. Они заставляют вспоминать о грядущем предательстве. О том, что ей предстоит сделать. В какой-то момент, впрочем, оправдания находятся совсем просто. «Он все равно стар», — убеждает она себя. «Он все равно потерял хватку», — и надеется, что эти мысли принадлежат ей. Что у нее остается, кроме этого? Что у нее остается, кроме надежды, когда она впервые стучится в дверь, а не пролезает в окно, когда Делайла открывает ей, когда грудь словно стянута собачьей сбруей, и каждый вздох жгуче — вот-вот перекроет — встает поперек глотки. Когда она вдруг понимает, как нелепо, наверное, выглядит, и когда Делайла улыбается ей отчего-то так просто, без привычной скрытой подоплеки, приглашает внутрь и почти оглаживает по щеке? Билли в этот момент кажется, что еще лишняя секунда прикосновения, и она котом уличным у ног свернется; тем самым, что за жалкий кусок консервированной миноги готов быть ласковым и мурчащим, самому каждый раз возвращаться к одному и тому же порогу, предавая свою собственную природу ради — редкого, к чести сказать — куска тепла. — Неожиданно, — говорит Делайла. — Впрочем, как и всегда, — окидывает взглядом Билли, резюмирует: — Неофициальный визит, стало быть. Выпить? — и наливает в граненый стакан что-то темное, не дожидаясь согласия. Билли в очередной раз думает тоскливо, что ничего не решает, но стакан берет. Пойла любой крепости она обычно не боится; это, не мешает ей попробовать, прежде чем сделать полноценный глоток. Терпкий алкоголь обжигает гортань, но это хотя бы ненадолго заглушает сжимающий горло раскаленный обруч страха, так что Билли не против. Она кидает на Делайлу настороженный взгляд исподлобья, краткий, оценивающий. Вообще-то ей нравились женщины, и вообще-то Билли умела их брать, но ни с одной из них Билли не было так сложно, как с этой. Немудрено. Разговор никак не желает идти в нужную сторону: о погоде, о чуме, еще раз о погоде. О картинах. Билли вдыхает поглубже, прикрывает на лишнюю секунду глаза, и решительно говорит: — У тебя есть кто-то, — звучит утвердительно. Делайла смеется; Билли поджимает губы. — Про тех, кто у меня есть, вряд ли можно сказать, что они мои, если я правильно понимаю, о чем ты. Много лет у меня в этом смысле никого нет. Однажды у меня было чувство. Одного раза мне вполне хватило. — Как-то я видела картину, — начинает Билли осторожно. — Так, — кивает Делайла. Ни тени волнения — пока что. — На этой картине были ты и Джессамина, — продолжает Билли, глаз не сводя с Делайлы, стараясь поймать мельчайшую реакцию. — Ходят слухи, что вас что-то связывало. —Кто-то говорил, — Делайла непринужденно кивает, пожимает плечами, словно в этом ничего такого нет. — Люди любят болтать. — Значит, — Билли делает из стакана последний решительный глоток, — люди врут, что ты любила ее. — Врут, конечно, —Делайла утвердительно кивает, откидываясь на спинку кресла. — Досужие сплетни. — Я так и думала, — Билли улыбается озлобленно, — Похоже, ты была слишком умна, чтобы запасть на эту безмозглую смазливую бабенку. И хватка на горле могла бы удивить Билли, не храни она давешнее желание ощутить эти руки сжимающимися резко, больно и накрепко. Сквозь хрип, закашливаясь, Билли смеется. Выходит надсадно и жалко: — Лгунья. И Делайла было сдавливает пальцы сильнее — но — через мгновение все же справляется с собой и отпускает Билли, резко шагая назад. — Убирайся, — наконец холодно говорит она. Билли криво улыбается, разворачиваясь резко, и дергает дверь на себя. Про себя Билли клеймит ее лгуньей почем зря, повторяя это, как мантру. Ну, конечно же, она не любила Джессамину. Она любит ее до сих пор. *** Признавать свою ревность всегда было для нее тяжело. Признавать свою ревность к мертвой императрице — и того труднее. Даже если бы Билли собиралась конкурировать, то сейчас — и это кристально ясно — лучшее время, чтобы сдаться. Потому что можно конкурировать с живым человеком. Но как играть против мертвеца, Билли не знает. Билли корит себя за грубость, несдержанность и злой язык уже к утру. Чувство вины — хороший усилитель и Билли подкидывает Дауду нужные наводки и сведения; как того и хотела Делайла. И в этот раз она уже не слышит принуждающего голоса в голове, и в этот раз ей еще страшнее. И так хочется его услышать. — Я предлагаю тебе сделку, — Делайла хмурая и кажется мрачнее обычного, хоть и ведет себя как будто их стычки не было. — Я располагаю силой. Властью. Намного большей, чем Дауд. Я могу дать тебе настоящее место в этом мире, настоящую жизнь. Билли еле дышит; и впервые за долгое время так радуется, что не стала снимать маску при встрече. — Я не уверена, что ты способна на сделки. Помнится, в последний раз вместо попытки договориться ты просто подчинила меня своей воле, — в ее голосе очевидно слышатся раздражение и плохо скрытая боль. Делайла морщится. — Этот эликсир уже перестал действовать. Ты уже давно, к слову, действуешь по собственной инициативе, — она поворачивается к ней спиной, — чем меня несказанно удивляешь. Я не хотела поднимать этот вопрос, потому что ты — хорошее подспорье в моих делах. И это причина, почему я нахожу возможным предложить тебе сейчас сотрудничество. — Что тебе нужно? — Билли спрашивает прямо, и резко. — Твоя помощь, — уклончиво отвечает Делайла, — разве не очевидно? — Нет, — Билли ловит себя на саркастичной улыбке, — не очевидно. Какого рода помощь? Делайла скрещивает руки на груди, поворачиваясь к ней и сверля ее взглядом. — Мне нужно, чтобы ты помогла мне справиться с Даудом. Если все зайдет слишком далеко., Билли вздрагивает. Ее разум ищет лазейки судорожно, ища оправдания уже на самом деле принятому решению; как голодный оправдывает кражу тем, что ему очень хочется есть. — И я получу за это «место», — без вопроса спрашивает Билли, — и какую-то «настоящую жизнь». — Или все, чего ты захочешь, — будто невзначай добавляет Делайла после непродолжительной паузы, — в разумных пределах. — Я хочу все то, что ты предлагаешь, — соглашается Билли и чувствует себя одуревшей от того, что собирается сказать, — и еще тебя саму. Делайла поднимает бровь; улыбается снисходительно. — Ты получишь и то, и другое. *** Но прежде чем Билли исполняет свою часть сделки, Делайла назначает ей встречу в одной из тех странно-вычурных квартир, что, очевидно, используются ею как временные жилища, и, когда в означенный час перед Билли открывается дверь, напряжение между ними уже можно резать ножом. Им обеим совершенно ясно, что случится сегодня вечером. Терпение обращается шипящим кипятком и переливается через край. Взгляд у Билли мутный. Она гасит лампу не глядя; слабое свечение фонарей за окном не способно открыть им выражений лиц друг друга, но тут у Билли есть неоспоримое преимущество: она привычна к темноте и тому, чтобы действовать в ней. На ощупь. Так она чувствует себя даже уверенней, сильней, и это как раз то, что нужно. Тянет Делайлу за руку, прижимает к стене, искусывает ключицу и, вопреки ожиданиям, слышит ее тяжелое дыхание. Ладони, ложащиеся ей на лопатки, кажутся слишком тяжелыми для художника. Билли думает, что это жестоко, чтобы спустя мгновение перестать думать вообще; ей движет нестерпимая жажда обладания и присвоения. Обещанная награда горька, как будто получена насильно. Билли тащит ее в кровать; неловко вышедший, поспешный поцелуй ощущается как дозволение. Не согласие — «да», — но снисходительное разрешение — «если тебе это нужно». Или ей просто кажется, что это так. Билли стягивает с нее одежду ловко: что-то рвется, что-то расстегивается — это кажется таким неважным. Прикосновения к обнаженной теперь коже резонируют в ней усиливающимся трепетом. «Так долго». И она берет её, выкидывая вместе с мыслями страх, не замечая, как грубы ее прикосновения. Трудно соизмерять силу, когда непривычен к этому: Билли никогда не была нежна ни с женщинами, ни с мужчинами, она трахается крепко и быстро, зажав мозолистой ладонью текущий слюной рот. Билли кажется, что она могла бы сломать Делайлу, всю вытянутую и костлявую, но она знает, что льстит себе. Билли почти впечатывает поцелуй в рот Делайлы, языком раздвигает губы, а рукой — бедра, худые и единственно широкие для ее сложения. Билли вылизывает ее рот и сосет язык, и даже сейчас ей кажется, что Делайла горькая, как от бренди — или как от заклятий, сломавших ее, Билли, волю. Чем больше Билли думает об этом, тем яростнее становится, и она загребает жесткие волосы на лобке, больно дергая. Делайла шипит ей в рот, как змея, но не вырывается, и Билли понимает: она попросту уверена, что ей ничего не угрожает. А разве это не так? Билли вторит шипению смазанным рыком, въезжая двумя пальцами в ее мокрый вход, и трахает ритмично, заботясь больше о своих желаниях, чем о ее удовольствии. — Хоть здесь ты горячая, — шепчет Билли, отрываясь от ее покрасневшего рта, и Делайла мягко, шелестящего выдыхает, и — горькая — слюна тянется между ее губ. Нравится? Еще хочешь? Билли вгоняет в нее пальцы так резко и часто, что руку сводит, и Делайла дышит тяжело, но не дрожит и не стонет, и даже не глядит на нее, опустив тяжелые веки, намазанные черным. Лишь придерживает за загривок холодной и тяжелой ладонью. Как будто трахается не с Билли, а с ее рукой, как будто ее тут вообще нет. Билли рычит снова, глухо и зло, но не может никак возразить. Ты сама этого просила. Билли роняет голову на худую грудь — задерживает дыхание, как под водой — и лбом утыкается между маленьких грудей. Лижет тонкую кожу, кусает острый от прохлады сосок — несдержанно и сдерживаясь, — языком пересчитывает ребра. Вниз, вниз, вниз. Губы у Билли шершавые и обветренные, Делайла фыркает, морщится, путается паучьими пальцами в ее всклокоченных волосах, что-то насмешливо говорит, но Билли ее не слышит, не слушает — в ушах у нее и в самом деле шумит море. Руками, тяжелыми и жилистыми, Билли гладит ее, сжимает бедра, царапая неухоженными ногтями. Билли думает, что главное предательство совершает здесь, сейчас, на этой постели с пыльными и тяжелыми покрывалами. Как голодной собаке достаточно сочной кости, ей, чтобы предать саму себя, оказалось достаточно просто Делайлы. Голову ведет от — собачьего — голода. Это, понятно, от недостатка воздуха. — Сочная кость, — тихо бормочет Билли, губами присасываясь к белому боку. — Что? — недовольно и будто нехотя переспрашивает Делайла. Ты заплыла слишком глубоко, Билли. — Сука, — так же невнятно, небрежно роняет Билли, и мокрым языком раздвигает ее небольшие губы, и сосет набухший клитор. Делайла стонет наконец своим резким голосом, созданным командовать толпами и казнить без жалости, а не стонать под такой вот простецкой девкой. Но Билли нравится, так нравится этот звук, и она вдыхает полно, судорожно, заполняет легкие запахом смазки и потных волос Делайлы. Билли нравится думать, что Делайла хотела бы сдержаться, и она обязательно позлорадствует позже, когда Делайла не будет так оглушительно пахнуть, что хочется прямо сейчас кончить. Билли жмет себя между ног и сосет ее клитор, и забирается в нее длинным и широким языком, и Делайла дергает ее за волосы и давит на затылок ладонью, как не давят те, кто не хочет. Делайла кончает быстро и без предупреждения — просто разом дрожит мелко и вскрикивает требовательно. Билли глядит на нее, забывая трогать себя сквозь штаны и вымокшее белье, глядит, как вздымается худая грудь, как блестит на шее пот, как Делайла на мгновение прикрывает глаза рукой, хоть тут и темно, как в ящике. Делайла приходит в себя быстро, так же быстро, как кончает, и хватает Билли за волосы без ласки и трепета. Билли позволяет уложить себя на спину, подчиняется тяжелой ладони, охватившей вдруг ставшее беззащитным горло. Случайной нелепостью Билли вспоминается строка из первой прочитанной книги. Это было так давно: когда Дауд заставлял ее осваивать грамоту. Но как же там было? Руки… что-то про руки и про художника… Точно как сейчас. Делайла сдавливает сильно, до кашля, и Билли хватает ртом воздух, но даже не думает сопротивляться, как будто ничего естественнее и быть не может. Руки, рисуют руки… руки художника рисуют… Делайла улыбается, и ночной мрак прячет ее улыбку. Билли слепо глядит в темноту, где слабо угадывается ее лицо, и в голове вдруг щелкает: Верно. «И руки художника рисуют смерть». *** Смерть на поверку оказывается просто дурацким обмороком; впрочем, по приходу в сознание Билли явно жалеет, что летальный исход был не её концом. Что ж, это не так трудно исправить, правда ведь? «Не хватает только записки „не ищи меня“», — думает она мрачно. И еще думает, что у этой ситуации нет удобного и правильного решения. И что выхода отсюда красивого и бескровного точно нет. В этот момент она принимает решение бороться — бороться за её персональное безумие, выбирает сторону, отметает сочувствие. Ведь была же Делайла вчера с ней, да? Она же сама ее пригласила, так? (Она так упорно хочет игнорировать очевидную снисходительность и дозволение) Значит, все хорошо. Все ведь хорошо? (Она дрожащими руками застегивает одежду, трижды сбиваясь и начиная сначала) Через неделю ровно она становится отыгранной картой Делайлы, что до конца прячется в рукаве: так ближе к телу. Она говорит «Прости, Дауд», но, кажется, просит прощения у самой себя. Она надеется, что Делайла смотрит, но она не смотрит. «Ты умрешь за меня», — шепчет слабеющий голос в ее голове. Билли соглашается с ним. Да. Умру. Смотри, я могу умереть за тебя. Я могу умереть! Хоть что-то общее с твоей мертвой императрицей. Интересно, хотя бы смерть сделает меня достойной в твоих глазах, уравняет мои шансы с призраком? (Она уворачивается от ударов отчаянно и яростно, вкладывая в свои все силы, что у нее остались и все отчаяние) Смотри! Когда я должна буду остановиться? Этого — удар — достаточно? Или — у Дауда идет кровь, она наконец зацепила его — или еще — удар — нет? Она говорит с ней в своей голове, но голос Делайлы внутри — это лишь память, эликсир давно перестал работать, между ними нет никакой связи. Последний вздох покидает ее горло вместе с лезвием вспоровшего живот клинка. Падая оземь, Билли успевает подумать, что за последние месяцы это был самый свободный ее вздох. «Ну, теперь-то я тебе нравлюсь?» Делайла исчезает еще до конца схватки; ей скучно, а дома ждут дневник и старый коньяк. «Любовь требует так много жертв, моя дорогая, так много жертв. Я бросаю их на алтарь и все никак не могу почувствовать, что ты отомщена. Скажи, Джесс, ты же знала, что я украду для тебя? Что я буду лгать для тебя? Что я убью для тебя? И что в один из моментов во мне окажется достаточно ненависти для того, чтобы полюбить тебя снова. …Бездна являет мне призраков; они говорят твоим голосом, что я не права и что могла бы быть счастлива, если бы остановилась. Что смерть Билли была ни к чему. Они твердят о милосердии, успокоении и приюте для истерзанной души. Они лгут, дорогая. Они лгут.»