do you hear my music?

      Это всегда начинается с протяжного скулежа в груди — любая мелодия в Джагхеде Джонсе начинается с поскуливания. Рождается с протяжной нотой и голосом матери из прошлого, что уже не вернуть. В нем всегда играют мотивы печальные, терзающие струны глубоко в душе, и переходы всегда приглушенные, созвучные с биением сердца. У Джагхеда внутри, — прямо промеж ребер, — голос матери напевает колыбельные без слов; лишь мелодию, что тоской оплетает собой, горечью течет по венам.       Джагхед живет с колыбельными последние три года, знает каждую наизусть и порой даже подпевает им — когда дышать тяжело и перед глазами пелена. Он наслаждается ими, потому что так может слышать голос матери каждый день, а не только тогда, когда она может поднять трубку. Мелодии его темные и страшные, ночами разносящие мурашки по коже, а родной женский голос — с помехами и словно через старый приемник семидесятых годов. Песни наполняют его негативными мыслями, окрашивают его настроение в сизые тона и размазывают по лицу улыбку редкую, почти не показывающуюся.       У Бетти, в отличие от Джагхеда, музыка цвета сирени — легкая и воздушная, с голосами успокаивающими, заставляющими ее саму подпевать. В один из таких дней, когда она, не заметив, напевает мелодии себе под нос, Джагхед слышит и тянется к ним бездумно, потому что у самого слишком жуткие, не замолкающие и тяжелые. Он думает, что делает все правильно, что рядом с Бетти голос матери станет, как прежде, мягким и успокаивающим, но ничего не происходит. Они делят поцелуи, касаются рук друг друга и обмениваются неловкими улыбками, но страшные напевы из головы и тела Джагхеда не исчезают, становятся громче ночами и спать не дают совсем. Джаг пробует вновь и вновь, слышит голосом Купер песни в её душе и надеется перенять хотя бы частичку их, но не выходит, сколько бы ни старался. Остается вновь наедине с колыбельными матери.       Песни Арчи Эндрюса — рок-баллады известных групп восьмидесятых годов, протяжные и тоскливые лишь ностальгией. Он напевает их себе под нос ночами и в один из дней, когда сидит с ребятами в школьном дворе за столом и говорит о музыке, переносит их на гитару. Джагхед слушает тогда лишь для того, чтобы заглушить колыбельную хрипящую, держащую его в страхе уже вторые сутки, и о песнях, струящихся по венам Арчи, узнает случайно. Мелодии захватывают его, кажутся родными, и Джонс почти тянется навстречу — проводит пальцами по руке Арчи, чтобы убедиться, чтобы пропустить музыку через себя так, как не получалось с Бетти.       С прикосновением к руке Эндрюс играть прекращает, обрывает песню со звуком неприятным и смотрит на Джагхеда встревоженно — голос женщины, что поет колыбельные в голове Джонса каждую чертову минуту, он слышит отчетливо. Отпускать руку Арчи Джаг не хочет совсем; бесконтрольное желание продолжать касаться, приклеить себя к Эндрюсу, чтобы вытащил из болота того кошмара, в который завели колыбельные, застрявшие отголоском прошлого, горит и жжет кожу. Арчи оглядывает лицо Джонса и рукой тянется к шее, проводит кончиками пальцев по коже, и мелодии Guns N' Roses разносятся, накрывают теплой волной и растворяют в себе голос матери.       Джагхеда отпускает и ведет в сторону, потому что чужие мелодии внутри, эхом разносящиеся по клетке ребер, это что-то новое и сбивающее дыхание. Он смотрит на Арчи; на его руку, перекинутую через гитару, на рыжие волосы, беспорядком торчащие в стороны, и вспоминает, почему раньше голос матери был приятным, и её колыбельные согревали ночами и успокаивали сердце. Он смотрит на Арчи и понимает, что внутри все помрачнело с тех пор, как перестали быть друзьями и отдалились катастрофично. Слушая голос солиста, поющего в такт биению сердца, Джаг осознает, что друзьями вновь не получится ни у одного из них, потому что касаться, чтобы слушать мелодии чужие, новые и приятные, совсем уже не тоскливые, хочется дико.