***
Виктор всегда обнимает порывисто, словно раскрывает вместе с руками свою душу — и укутывает в нее. Виктор всегда целует так, словно в мире больше никого нет и никто не прожигает спину любопытным, недоуменным или брезгливым взглядом. Виктор всегда делает, что заблагорассудится, и ему не важно, что подумают другие. Виктор не считает Юри «другим». — Прости, что я оставил тебя. Верно Яков говорит, никудышный из меня тренер, — снова извиняется он. Юри лежит ухом на его груди, потому голос Виктора для него немного искаженный, вибрирующий. Все вокруг Юри какое-то искаженное — и ему совсем не хочется в правильную реальность. В реальность, где Виктору правильнее было бы лежать сейчас не с ним. — А что касается слухов насчет моих романов — то просто фотографии, не больше! — Фото на память? — вдруг произносит Юри как можно более беззаботным тоном. Виктор издает немного неловкий смешок — видно, вспоминает их первую встречу. И пусть лучше предается воспоминаниям — сейчас, успокоенный его близостью, Юри совсем не хочет слушать его оправдания. Ведь в глубине души он согласен, что так было бы лучше, и потому все слова Виктора больше похожи на подорожник, накладываемый на перелом — авось срастется! Вот только русский «авось» не столь лоялен к иностранцам. — Я уже жалею, что вернулся на лед, — ворчит Виктор. Юри еле заметно качает головой — нет, не жалеет. Следя за выступлениями лишь как тренер, не имея возможности выйти и получить свои минуты на большом льду под вниманием тысяч глаз, Виктор не был до конца собой — хоть и старательно это скрывал. Теперь же словно исчезли держащие его оковы, сменились на коньки с золотыми лезвиями — и Юри каждый день боится, что именно эти оковы держали Виктора возле него, боится, что не сегодня — так в следующий раз — Виктор согласится с очередной девушкой не просто на "фото на память", а на что-то большее... Но сегодня — как и в прошлые разы — Виктор делит это "большее" с ним. И страх вновь потихоньку уходит до следующей фотографии. Юри привстает на локте, подается вперед, слепо нашаривая губы Виктора. Точнее, сначала его подбородок, потом почему-то сразу нос… но губы находит. И долго не может найти силы, чтобы отстраниться, чтобы прекратить целоваться каждый раз, словно в последний. Теплые пальцы, до этого лениво касавшиеся его разгоряченной кожи, вдруг скользят вниз по позвоночнику, и Юри хрипло выдыхает прямо в губы Виктору раньше, чем один из них мягко оглаживает немного саднящий анус. Юри хочет принять эту ласку, оставить разговоры на... никогда, но муторная метель, клубящаяся внутри ледяными мыслями о том, что у их отношений нет будущего — а есть ли вообще настоящее? Не придумал ли он его? — требует выхода. А Юри обещал себе быть сильным. Промолчать о том, что разрушает тебя изнутри — это ведь слабость? Потому, решившись, он заводит руку назад, переплетает пальцы с рукой Виктора и начинает: — Знаешь, Виктор… — Что, родной? — ласково спрашивает тот, поднося их сцепленные руки к губам, и невесомо целует тыльную сторону его ладони. Юри уже не уверен, что все еще умеет говорить, когда Виктор целует по очереди костяшки его пальцев — а потом вдруг вбирает большой палец в рот и начинает посасывать. В горле у Юри от этого перехватывает, будто он проснулся после долгого кошмара и понял, что это был всего лишь сон; глаза его внезапно щиплет. И, облегченно улыбнувшись, он шепчет совсем другое: — Как отвратительны в России холода. Темно и муторно, и хочется напиться… Виктор на секунду замирает, выпуская его палец изо рта и касаясь только губами. А потом Юри чувствует, как тихий смешок обжигает легким холодком влажную от слюны кожу. — Вот выйдешь, например, пугать кота, — все так же тихо смеясь, продолжает Виктор. О, он хорошо знает этот стишок — сам переслал его Юри, чтобы развеселить, когда первую ночь они были не вместе. — А он примерз к крыльцу и не боит…ся-а-а. Последняя строчка получается чуть смазанной: Юри вдруг прячется под одеяло, словно напуганный ребенок — вот только дети не целуют так низко. А Юри не только целует. Он полностью сосредотачивается на срывающемся дыхании Виктора, на его тихих стонах — и больше не хочет думать, что однажды Виктор даст свою фамилию другой девушке (возможно, даже той, с вчерашней фотографии, возможно, уже скоро). И это получается намного легче четверного сальхова (который он так и не научился за эти дни выполнять уверенно). Ведь у его Виктора Никифорова — аллергия на слово «должен». Ведь у его Виктора Никифорова — ответственность и степенность в спячке, как русский бурый медведь зимой, а зима в России долгая. Ведь у его Виктора Никифорова — уже золотое кольцо на безымянном пальце (такое же, как у Юри) и совсем другие планы на жизнь после завершения карьеры. Его Виктору плевать, что ведущему фигуристу России нельзя быть геем. Юри не плевать — плеваться вообще неприлично. Да, неприлично — это ковырять в носу, неприлично — это ругаться матом, неприлично — это целовать парня. Вот только Кацуки Юри — хочет повторить всю эту цепочку прямо на камеру — особенно последний пункт; заносит слово «неприлично» к себе в словарь и, скрываясь от своих кошмарных снов, переводит с помощью Виктора на множество языков долгими (не такими уж холодными) ночами. Вот только Кацуки Юри — совершенно не хочет скрывать своих чувств на льду и бесстыдно выписывает коньками заветные слова на «Л», катаясь только ради одного человека. Вот только Кацуки Юри — как кот из того нелепо-смешного стиха, тоже больше не боится. Вот только он не примерз. Оттаял.Часть 1
26 апреля 2017 г. в 18:56
«Как отвратительны в России холода!
Темно и муторно, и хочется напиться…»
Под такие мысли Юри глубже кутается в огромный шарф и ускоряет шаг. На улице и правда слишком холодно не то что для ранней весны, а даже для зимы. Юри еще не привык к такой погоде — и темнеет слишком рано, и мороз больно, до слез, обжигает щеки, и вырывающееся колючим облаком дыхание обдирает горло, а каждый вдох скребет, кажется, по дну души. Вот только холода в России — как и сам Юри — уже не первый день. Почему же он раньше их не замечал?
Потому, что раньше рядом был Виктор. Уже два дня — нет.
В квартире его сразу с порога встречает Маккачин — нетерпеливо кружит у ног, трется пушистым боком, а потом встает на задние лапы, упирается передними в грудь и смотрит прямо в глаза серьезно, требовательно. «Где хозяин? Почему ты не привел хозяина?» Юри в ответ извиняющеся треплет его по голове и ведет на кухню кормить.
Не привел, потому что хозяина не посадишь на цепь. Не наденешь ошейник, не прикажешь нетерпеливо «Домой!». Потому что Юри сам «хороший мальчик» и может лишь ждать — обещал же, когда отказался поехать с Виктором, быть сильным и провести время с пользой на тренировках. Маккачин же смотрит на печального человека, так пахнущего хозяином, и не понимает, отчего тот не замечает давно вложенный в свои руки поводок.
Юри замечает. Просто не верит. Как не хочет верить и новостям с их заголовками «„Живая легенда“ слишком долго был завидным женихом — возможно, пришло время стать завидным мужем?», «Турнир Nebelhorn Trophy — борьба за золото… и сердце Виктора Никифорова?». Но сложно оставаться атеистом перед свежими фотографиями — словно иконами — на которых его бог улыбается в камеру и приобнимает хрупкую темноволосую девушку, смотрящую на него совершенно влюбленно.
Все, что чувствует Юри, глядя на них, — страх, что у него больше не получается скрывать такой же взгляд перед камерами. Вдруг все уже знают, что это не из-за темы его программы? Вдруг он уже поставил репутацию Виктора под удар своей неосторожностью? Юри боится — но не ревнует.
У Виктора Никифорова — репутация, зарабатываемая потом, кровью и бесконечным вкладом времени и денег.
У Виктора Никифорова — известная фамилия, требующая продолжения.
У Виктора Никифорова — обязательства и давно расписанная жизнь после завершения карьеры.
Ему бы связать свою жизнь с перспективной молодой фигуристкой.
У Кацуки Юри — репутация вечно сдающегося, трусливого и легко набирающего вес.
У Кацуки Юри — не такое уж блестящее прошлое и сомнительное будущее.
У Кацуки Юри — нет возможности дать Виктору ни семью, ни даже золото.
Если коротко: не подходит.
Юри это знает. Как и то, что Виктор вернется завтра. Эти фотографии с банкета после турнира, куда Яков отправил Виктора добирать баллы перед Гран-при, а значит, осталось перезимовать в одиночестве всего одну ночь.