Цветение

Камеры настроены. Толпа в нетерпении. Ресторатор озабоченно оглядывался, тихо матерился под нос, большими глотками пил пиво — не то чтобы любил алкоголь, просто невыносимо не любил сборища людей, а это помогало успокоиться. Рикка подошел, сказал, что все готово, спросил, когда начинать; Саша отмахнулся, продолжил искать взглядом кого-то; злился, нервничал — сам не знал, что больше. — Я, блядь, что, собирать вас должен? — раздраженно спросил у подошедшего Лехи, но как-то даже чуть облегченно выдохнул — все-таки половина участников на месте, а это уже лучше, чем ничего. — Где Син? — Не знаю я, отошел куда-то. Все заебись будет, не переживай так. Не пропадет же он, в конце концов. — Саша нервно дернулся. Ему совершенно точно не хотелось еще одного баттла, вроде того, с Татищевским, не хотелось так же, как и объяснять потом, почему баттл вообще не вышел. — Ну, хочешь, поищу пойду. — Сам не пропади. Медь понятия не имел, где Син сейчас, но минут двадцать назад он сказал, что не очень себя чувствует и поспешно ретировался на воздух; что-то ему подсказывало, что он до сих там. Еще у двери, не успев открыть ее, Андрей услышал хриплый надрывный кашель. Казалось, что он давно уже мог разодрать горло человеку, которому принадлежал. Коробов выглядел жутко. Волосы растрепались — резинка валялась рядом на асфальте, покрасневшие глаза слезились; сам он скорчился на коленях, непрерывно содрогался от кашля и сплевывал мелкие светлые цветки. Андрея, замершего в ступоре от увиденного, он не замечал, да и не до того ему в этот момент было. — Эй, — он чуть тронул ладонью плечо Данила, — ты как? — Не видно? — раздраженно бросил он, не оборачиваясь, но Кузьмин почувствовал, как дрогнуло хрупкое тело и стало как-то даже расслабленнее под его рукой. Андрей наклонился и потянулся к цветку. Он был совсем простеньким: пять лепестков, желтая сердцевина. Единственное, что в нем привлекало — лепестки были прозрачными с тонкими жилками, напоминали крылышки стрекоз. Даня перехватил его запястье, но тут же отдернул руку. — Не трогай. Бля, заразишься ведь! Было уже поздно. Пальцы легко и трепетно, чтобы, не дай бог, не помять, держали полупризрачное соцветие. — Как называется? — наверное, самый неуместный вопрос, который можно было задать. — Да не особо интересовался как-то, знаешь ли, — не без сарказма. Повисло молчание. Андрей завороженно разглядывал цветок, Данил непонимающе разглядывал его. — Ну и нахуй ты это сделал? — Мне интересно, может, какие у меня, — ответил первое, что пришло в голову, хотя и сам не знал — нахуй? Коробов хотел бы высказать, что думал на этот счет, но очередной приступ кашля выбил из легких весь воздух и очередную порцию мокрых прозрачных цветов. Кузьмину стало как-то тошно от жалости и бессилия, невыносимо хотелось помочь, но что он мог сделать? Поддержать, разве что, морально, да и физически тоже, только намного ли легче станет от этого? Когда кашель наконец отпустил, Даня обессиленно держался за футболку Андрея, пытаясь удержаться на ослабших ногах. Крепкие руки на плечах неплохо помогали ему в этом. — А ты уверен, что не взаимно? Сам-то признавался? — Уверен. Не признавался. — Вдруг ошибаешься? — Андрей пытался зацепиться хоть за что-то. — Откуда такая категоричность? — Не твое дело. — Даня резко вырвался, едва удержавшись на ногах, поднял резинку, затянул хвост и торопливо вошел в бар. Кузьмину оставалось только пойти вслед за ним и удивляться, как ему удается выглядеть при всех так, будто все нормально. Хотя, не ему судить об этом, подумал он, с неприязнью проводя пальцами по шрамам на руках. Не ему судить…

***

— Смотри: первые, сегодня с утра откашлял, — в глазах интерес, почти детский; в руке — стебелек с десятком белых подушечек-звезд, на которые будто накапали что-то розовое. — Без понятия, как называется, но мне нравится. Забавно даже немного. Коробов сидел и слушал, удивляясь, как можно так легкомысленно к этому относиться, после того, как своими глазами увидел. А Андрей видел, в отличие от него самого. Он-то даже не знал, когда заразился. Просто года два ни в кого уже не влюблялся, может и тронул эту заразу, а когда, где — черт его разберет. Говорят, у некоторых оно вообще врожденное, просто проявляется не сразу. — Я тоже поначалу на похуй относился, ну цветы и цветы, ну кашляю иногда ими — не мешает и ладно. Только вот что ты делать будешь, когда задыхаться начнешь? Я сейчас только одного хочу: вырезать эту дрянь из груди. Но денег, сука, на операцию нет. — Поэтому на версус пошел? — Не, тогда у меня этой хуйни не было. Ну, заражен-то был, но… А потом… Не суть, — Даня как-то заметно поник, ушел в себя. — Признайся. Может, легче станет. — Андрею казалось, что это действительно выход. Дане-то, по крайней мере, уж точно проще чем ему будет это сделать. — Легче станет, когда я эту хуйню вырежу. — А вдруг все-таки взаимно? — Да что ты доебался-то? Сам признайся сначала. Сперва показалось, что это просто волнение — вот и руки задрожали, и голова закружилась немного, и тяжесть в груди, — потом к горлу подступил неприятный комок, и Кузьмин, сдавленно извинившись, сорвался в туалет. Кашлял, сплевывал новые цветки, такие же, как тот, что только оставил на краю стола; какие-то выходили поодиночке, какие-то целыми веточками. В голове эхом отдавалось: "Сам признайся сначала". Когда кашель не закончился так быстро, как в первый раз, это перестало казаться забавным, начало пугать. Дальше-то только хуже. Андрей вернулся на кухню словно другим человеком: потрепанный, взмокший, от былого интереса в глазах ни следа не осталось. Вытер рукой губы, сел и на выдохе еще раз извинился шепотом перед гостем. — Это еще ничего. — Если Коробов пытался этим утешить, то вышло так себе. — Иногда больше часа кашель не прерывается. Андрей не ответил, только откинулся назад, к стене, и прикрыл глаза. Отвечать, в общем, было и нечего. Ему казалось, что он чувствовал на себе пристальный взгляд; он не знал, как его чувствуют, но ему казалось, что это именно то. Но когда он вновь открыл глаза, Даня увлеченно разглядывал свои руки, и выглядел при этом настолько отстраненно, что создавалось впечатление, будто именно это он и делал до этого момента. Когда Коробов ушел, Андрей заметил, что цветка, того самого, первого, на столе нет, но не придал этому значения — пропал и черт с ним, наверняка упал куда-нибудь. Не Син же его, в самом деле, взял…

***

Стоило вновь начать думать, как к горлу подступала тошнота, и цветы с кашлем вырывались из легких. В туалет Андрей уже не ходил, сплевывал их прямо там, где находился. И ведь развиваться-то болезнь постепенно должна! Сначала пара цветков в день, потом чуть больше и чаще, а он в первый день чуть ли не целый сад выблевал. Куда ни глянь — белые с розовым поломанные «зонтики» соцветий. И пахнут. Так, что голова болит, и нигде в квартире от этого запаха не скрыться. Сам признайся сначала. Андрей и рад бы, и признался бы, будь это хотя бы девушка. А так… Не то чтобы страшно, но как-то не особо уютно. Реакцию — не такую, какой хотелось бы, а реальную — представить даже в мыслях сложно. — А может и признаться? Сам же говорил, что легче станет, — вслух, чтобы собственный голос хоть немного привел в чувства и успокоил. За окном темно. Кашель прекратился. Цветы почти совсем завяли, но все так же их раздражающий запах распространялся по квартире. От него болела голова, это мешало думать, а думать и без того было тяжело. Андрей весь вечер гипнотизировал взглядом значок «онлайн» напротив имени «Алис Коробов» и ничего не делал. Имя, в который раз перепрочитанное, невольно начинало казаться странным и непривычным. И ничего не происходило. Ничто не способствовало тому, чтобы хоть что-то произошло. При любой мысли о том, чтобы что-то сделать, написать, признаться наконец, сам же столько раз говорил об этом, все тело сковывало страхом, конечности словно немели, становились чужими. Еще один клик на «обновить страницу» — значок онлайна исчез. «Был в сети минуту назад.» Андрея ненадолго наполнила решимость. Мелко дрожащими пальцами он напечатал сообщение, не глядя отправил и быстро закрыл вкладку. Тут же волной накрыло сожаление, но он решил игнорировать его и лечь спать. Ни то, ни другое, впрочем, не удалось. Уже через пять минут его скрутило в очередном приступе кашля; он практически дополз до туалета, чтобы сплюнуть цветы в унитаз, хотя смысла особого в этом не было — они были уже везде. Кашель не оставлял долго, время, будто назло, невыносимо замедлилось. Хотелось только чтобы все это прекратилось и спать. Горло и легкие горели огнем; соседи, наверное, не могли уснуть из-за этого непрерывного кашля. В тесной комнате, казалось, не осталось ничего, кроме назойливого приторно-сладкого запаха. А еще утром это не представлялось таким уж страшным… В зеркале — нечто еще более жуткое, чем Син неделю назад на улице у 1703. Больно и плохо, но сейчас Андрей даже рад немного — кашель затих, а моральные страдания почти вытеснились физическими. Тихо. Тишина практически мертвая, только с улицы доносился привычный, уже незаметный шум ночного города. Внезапно ее прервала трель звонка, а после нетерпеливый стук в дверь. Устало, с трудом передвигая ноги, Кузьмин поплелся к двери, ожидая увидеть кого-нибудь из соседей с пожеланиями выпить хоть что-то от кашля (или умереть, чтобы и самому не мучиться, и другим спать не мешать). Едва открыл дверь и даже не успел увидеть, кто за ней, как этот человек впечатался в него и как-то чуть заторможенно, словно уверенность всего на секунду исчезла, а потом опять вернулась, впился в губы. Внутри — будто бабочки слетели с этих проклятых цветов, приятно коснулись легкими крыльями ребер изнутри и снова затихли. Низкий, значительно ниже самого Андрея; он пытался анализировать те детали, которые успел разглядеть, хотя прекрасно понимал, кто перед ним. А детали упорно складывались: вот короткий хвост, перетянутый светло-розовой резинкой, словно отнятой у маленькой девочки на детской площадке; неровная кромка зубов; плечи, точно те же, которые он держал, чтобы не дать Дане упасть, и — главное — глаза напротив. И все ясно и понятно, и как-то неважно остальное (например, то, что дверь так и осталась нараспашку открытой). Даня цеплялся за Андрея, будто он был его последней надеждой на жизнь, и наконец-то чувствовал, как освобождаются от цветов, мешавших столько времени дышать, легкие. Сообщение застало его в разгар очередного приступа кашля, когда в какой-то момент он уже начал думать, что задохнется. В него было сложно верить, еще сложнее было не верить и совершенно непонятно, было, что отвечать — все казалось слишком банальным и неуместным. Зато уместным показалось просто приехать. Среди ночи — не важно. Он знал, что цветы, вместе с листьями, стебельками, корневищами, еще будут выходить с кашлем какое-то время, но сухие, и больше от них ничего не останется. Это цветение изнутри перенесется наружу и перестанет причинять боль. Рядом с Андреем было легче и раньше, сейчас эту легкость Даня физически ощущал; еще было по-особенному тепло и все чувствовалось и воспринималось как-то иначе. Стягивая с Дани куртку, Андрей не заметил, как из кармана показался белый подсохший и помятый «зонтик» цветов и упал на пол, где до этого уже лежало несколько точно таких же. Почти сразу куртка накрыла эту и без того незаметную улику. Руки Андрея были теплыми, но все еще дрожали, и дышал он все еще рвано — боялся, что кашель сейчас так некстати вернется. Даня, напротив, был весь холодный, особенно пальцы; жался к теплому телу, стремясь скорее отогреться. — Может, чай горячий налить? — вполне серьезно предложил Кузьмин, чуть отстранившись. Будь это кто-то другой, он бы и не задумался о проявлении подобной заботы в такой момент, но сейчас предложить чай казалось не самым плохим вариантом. — Есть и другие варианты согреться, — едва сдерживая смех, парень снова потянулся к его губам и толкнул в сторону спальни.

***

— Хойя, — выдохнул в самое ухо Даня, едва отдышавшись, будто это было чем-то очень значимым, что он все это время держал в голове, боясь забыть. — Что? — Андрей не столько не расслышал, хотя и это тоже, сколько не понял, что это значило и к чему относилось. Все же, после секса более ожидаемым было бы нечто вроде "я люблю тебя" и долгая и счастливая жизнь после, а где-то между снова безудержный секс. Но Даня счел подходящим несколько другие слова, которые дальнейшего не исключали и даже придавали ему особенности. — Цветок, который был у тебя, называется хойя.