Одно из звеньев замкнутого круга

      — Эй.       «Нет, я не стану вас слушать».       — Эй.       «Нет, я не стану!»       — Бесполезный человек.       «Нет! Нет!»       — Это всё твоя вина. Ничего бы не случилось, если бы ты не стал искать мать.       «Прекрати…»       — Та девочка обещала ради тебя. Только ради тебя.       «Прекрати!..»       — Ты убил нас всех, это ты убил нас всех!       — Лучше бы тебя не было совсем.       — От тебя одни несчастья, одни несчастья, одни несчастья. Одни несчастья-несчастья-несчастья-несчастьянесчастьянесчастьянесчастьянесчастья…       «Хватит!!!»       Должно быть, за окном светает. Наверное, где-то там даже щебечут птицы. Чашечки цветов раскрываются, чтобы напоить воздух ликующим ароматом. Лето — прекрасное время года. Не нужно мучиться с отоплением и застывать под тонким одеялом в своей аскетической постели. Действительно, приход лета прекрасен. Но господин управляющий не может им наслаждаться.       Каждое утро он просыпается в строгой комнате, где всё разложено по полочкам и нет ни одной лишней вещи, встаёт, пошатываясь и дрожа, приводит в порядок себя и свою измятую от хаотичных движений во сне постель. Он готовит завтрак, не обращая внимания на дымок, поднимающийся над подгорающей пищей. Завтракает, моет посуду, обходит музей, широко шагая на длинных ногах, проверяет, всё ли на месте, в целости и сохранности… хотя что могло случиться ночью, пока он спал?       Первый этаж. Книги и газеты стоят здесь скорее для него самого, чем для кого-либо другого. Желающих посетить библиотеку совсем немного. Как будто один вид библиотекаря отбивает у людей всякий интерес к чтению.       Второй. Когда в последний раз кто-нибудь приходил посмотреть на портреты легендарных личностей деревни? Кажется, это у Мотидзуки тогда выдалось свободное время. Добряк полицейский решил навестить управляющего музеем, а заодно и пройтись по выставке, чтобы получше узнать место, где довелось поселиться. Ему понравилась картина «Голос Маленького дождя». Это было довольно давно.       Управляющий останавливается на середине лестницы и слушает тишину. Третий этаж не оживляют звуки ничьих шагов, кроме его собственных. И уже не оживят. Больше он туда никого не пустит, даже Сакуму.       В окна светит солнце. Новый день будет на одно лицо с предыдущими, он знает. Он привык.       Иногда учителя в деревенской школе считают необходимым ознакомить учеников с историей Азакавы. Тогда на пороге появляются юные посетители, и управляющий вновь ловит на себе множество любопытных и настороженных взглядов, направленных на него без малейшей тени стеснения, обычно удерживающего взрослых от того, чтобы слишком откровенно пялиться на кого-нибудь странного. Безусловно, он странный. Взгляды щекочут, словно насекомые, но, в отличие от муравьёв или гусениц, их невозможно стряхнуть.       От детского смеха у него всё сжимается внутри и начинает кружиться голова. По счастью, ребятня не склонна веселиться в этом унылом тихом здании со старыми и, честно говоря, довольно скучными для них экспонатами, иначе музейный управляющий в один прекрасный миг просто упал бы на пол у их ног и разлетелся на множество сияющих голубых осколков.       Дети ведут себя послушно. Дети перешёптываются, но не повышают голосов и не позволяют себе ни единого сдавленного смешка. Шёпот терпеть легче. Иногда он задумывается, почему они так относятся к нему, но всегда чувствует себя слишком плохо, чтобы всерьёз размышлять над этим. Конечно, он и без того знает настоящую причину.       Даже если бы в его руке не было странно сверкающего голубого меча, он всё равно был бы страшным. Да, он действительно страшен. Когда он смотрит в зеркало, то видит там белое измождённое лицо с выступающим, словно клюв, заострившимся носом, блестящие обречённые глаза и глубокие тени под ними. Он вполне представляет, каким отражается в детских глазах: долговязое чёрное пугало, в мгновение ока оказывающееся рядом и склоняющееся над головой, с высоты своего роста тянущее длинную руку, чтобы при помощи исписанной бумаги для заметок что-то сообщить, запретить, спросить или ответить. Он хорошо помнит, каким увидел себя в глазах Сиори после долгой разлуки: жуткий незнакомец, от которого следует ожидать только самого худшего.       Сиори…       Ей удалось отстоять свои права на музей. Ничто больше не угрожает этому месту, потому что оно принадлежит ей.       Он может жить здесь и нести свою тяжкую ношу, которую никто не поднимет за него.       Он может связываться со своим единственным другом и беседовать с ней на привычном для него языке ровных письменных строк.       Одна мысль о ней наполняет сердце управляющего теплом, расширяет, заставляет биться так, что иногда он даже боится, как бы оно не разорвалось.       Наверное, было бы неплохо иметь Интернет и веб-камеру, чтобы видеть руки Сиори, а не только ряд выведенных ею на бумаге знаков, и её настоящее улыбающееся лицо, а не очередную рисованную рожицу, наивно силящуюся его изобразить. Улыбающееся… или нет? Глупый телефонный столб, может быть, и нем, но слепым он никогда не был. Он готов вглядываться в это лицо, в губы, складывающиеся в улыбку, в глаза, щурящиеся от смеха… или в попытке скрыть слёзы. Он уверен, что сумел бы прочесть все её выражения, понять, что она чувствует.       Он так отчаянно мечтает рассказать ей, что чувствует сам.       Тоску.       Тепло.       «Я… очень… скучаю… по тебе».       Она поняла бы даже при плохой слышимости и отвратительной дикции квакающие звуки голоса, вернувшегося так чудесно и неожиданно после стольких лет…       Но какой смысл в сладких и несбыточных грёзах? Только зря надрывать себе сердце. Она никогда не вернётся сюда. Он никогда не вырвется отсюда. И уж точно никогда не заговорит.       Господин управляющий бесцельно бродит по своему музею, не в силах найти себе иное применение. Близится вечер.       Где-то здесь вновь притаилась Сакума; это раздражает и радует одновременно. Он может отловить её и без церемоний выставить за дверь, позвонив предварительно офицеру Мотидзуки, чтобы тот забрал непутёвую школьницу. Он может дать ей чашку и напоить кошмарным чаем (любая еда претерпевает в его руках необратимые изменения), чтобы просто сидеть и слушать её колючий голосок, пока она рассказывает ему о своей школьной и домашней жизни и жалуется на приставучих призраков.       В любом случае, когда она уйдёт, он сможет закрыть лицо руками и сидеть так, пока не станет легче; а если не станет, он заплачет, и никто не увидит его слёз и не поразится его внезапной беспомощности.       После минутной слабости управляющий всегда поднимается, чтобы продолжить нести своё бремя. Он выходит из музея и запирает дверь; он идёт в лес, чтобы и там проверить, всё ли в порядке.       Жертв не было и не будет: он на всё готов, чтобы не позволить детям войти туда. Даже если придётся делать для них мрачные книжки с картинками, из-за которых их родители лишь укрепляются во мнении о нём как о ненормальном. Пожалуйста, сколько угодно. Лишь бы лесные тропинки всегда оставались пусты.       Он приходит вновь и вновь к тем, кто был потерян раньше, чем он смог бы их спасти, порой раньше, чем он сам появился на свет.       — Ты ужасен.       — Не подходи ко мне, мне страшно, страшно!       — Не смотри на меня, не смотри на меня, не смотри!       — Больно-больно-больно-больно-больно-больно.       — Где моя мама? Где моя мама?       — Ты зарежешь меня? Как тех?       В какой-то степени управляющий понимает узников леса: ему ведь тоже никогда не обрести покоя. Они будут вечно несчастливы вместе — маленькие сиротливые души и их невезучий, словно цепью к ним прикованный страж.       Лишь убедившись, что они по-прежнему не могут выйти отсюда, он возвращается домой.       За окном становится всё темней, опускаются плечи, и нет сил мыть посуду и протирать стол после ужина; но управляющий аккуратен. Он берёт себя в руки и наводит порядок, как делает это всегда и везде. Не имеет значения, чем полны его разум и сердце: тягучий поток однообразных действий поддерживает на плаву того, кто не склоняет головы… и топит того, кто позволяет себе уронить её на грудь. Наступает ночь, и он должен пережить её, как и множество других, чтобы продолжить широко шагать через сумрак своих дней, твёрдой рукой неся меч, вырезанный из голубого камня.       Совершенно беззвучно повторять самое дорогое имя. Даже если Сиори никогда больше не возьмёт его за руку, у него ещё осталась надежда, что когда-нибудь она прочтёт по губам.       Всегда помнить. Не позволять забывать другим.       Им нельзя забывать.       Это всё, что он может сделать. И это всё, чем он должен отныне жить. Отныне и навсегда.       С этой мыслью он закрывает глаза.       — Эй.       — Я ненавижу тебя.       — Ты никогда не вернёшь то, что было.       — Ты никогда ничего не сможешь исправить.       — Никогда. Никогда-никогда-никогда…       «Замолчите!»       За окном занимается рассвет.