люблю

Съемки. Съемки. Перерыв. И Кагами тащит свою задницу через половину планеты, чтобы опять увидеть это воплощение всех возможных несчастий в одном лице. Синго. Две гласные, три согласные. Одно большое «нет», которое часто значит «да». Иногда Кагами совсем забывается, и настоящее «нет» теряется в тысяче ложных, от этого сверлит за грудиной, но так недолго, что, наверное, это в какой-то степени неправильно. Что значит люблю? Следы от укусов вокруг сосков, новый мобильный дорогущей марки, желание завести мелкого прохвоста, совсем не похожего ни на одного из отцов? Что это, черт возьми, такое? Синго стирает ребра ладоней в кровь о прожилки между голубоватых кафельных плиток и сползает на колени, на дно душевой кабины. Если это слезы, то это конец. В кого ты, блять, превращаешься? В плаксу, мерзкий черный огрызок? О Господи, Синго, к этой круговерти можно было давно привыкнуть. Съемки. Съемки. Перерыв. И Кагами, звезда Голливуда​, Болливуда, Хуемпогубамуда, уже залезает под кожу, ебаный леопард, от него пахнет кошачьей мятой, всегда пахнет, а ведь он ей даже не пользуется, зачем, когда есть парфюм, стоящий больше, чем аренда квартиры, в которой жил Синго до встречи с ним. Кагами вечно забывает, что мания трахаться везде — это немного как бы болезнь. Что когда у человека в заду трещина, еще не значит, что у котооборотней такого не бывает. Что в таких случаях ни то что член в себя принять больно, иногда сидеть больно. А про походы в туалет вообще хочется забыть, но они как страшный сон, лезут и лезут. Синго рвет на себе волосы, они клочьями уплывают к сливу, а почти кипяток продолжает хлестать по спине, которая от него стала красной. И член, гребаный член, который Синго в последнее время хочет отхватить ножом, наливается кровью, становится больше. Мальчик на одну ночь превращается в мальчика на моменты перерывов между съемками. Тогда закат начинается с ощущения члена Кагами во рту и заканчивается его рукой, крепко прижимающей к себе, и горьким шепотом в ключицу «я люблю тебя». — Если ты любишь меня, оставь меня одного. Сейчас. Кагами тянет к нему руку, но останавливается на половине пути. Если у него встанет — это будет конец. Синго смотрит сначала в лицо, а после на ширинку узких брюк, но ничего не происходит. — Ты плачешь? — Нет, глаза с мылом мою. Кагами опускает конечность и задвигает полупрозрачную дверцу на место. — Я жду тебя. — Полотенце принеси. Кагами надменно хмыкает. Синго ударяется лбом о стенку душевой кабины, а руки так саднят и член неестественно дергается, что хочется немного так завыть. Если нет луны, можно и на какую-нибудь неоновую вывеску, вполне неплохая замена. Синго решает, что сегодня у него самый дерьмовый день, какой только мог быть в его жизни. Он выключает воду и выскальзывает из ванной, замотавшись в нежно-розовое полотенце (издевается этот мудак, что ли?). Отельные стены давят на голову, Кагами лениво листает телеканалы, а заметив Синго, отрывается от этого потрясающего занятия. Синго умудряется изящно наебнуться прямо ему в руки. Пластик лица вообще ни на что не реагирует, Кагами задумчиво хмурит брови, и его рука чертит штрих, пытаясь забраться под полотенце. Синго дергается, но не вырывается, только выдыхает — безнадежно. Синго красивый, когда выспавшийся. А сейчас на нем нет лица, одежды нет и он больше похож на свою страшную сказку, ободранного кота в картонной коробке, которого выбрасывают все, кто всё же посмел подобрать. Синго съеживается, и трансформация проходит мгновенно — он сворачивается у Кагами на коленях чернильным мокрым клубком. Кагами смеется. Кагами чешет коту живот. А когда тот засыпает, выпуская когти в брюки Кагами, и возвращается обратно в человеческую форму, Кагами перетаскивает его на кровать. — Мой котёнок, — шутливо шепчет он, утыкаясь острым носом в мокрые черные волосы Синго на затылке. Синго ерзает и смежает сильнее веки. — Весь мой. Внутри и снаружи. Мой. Кагами набрасывает на его спину одеяло, закрывая от прохлады. Он обрабатывает Синго стертые руки, заклеивает ребра ладоней прозрачным дышащим пластырем. Синго делает вид, что спит — он наблюдает из-под дрожащих ресниц, из-за наброшенных на лицо волос за Кагами. За тем, как он шумно дышит, и грудная клетка равномерно поднимается, как дергаются у него уголки губ, как кончик языка чертит линию по верхней губе. И что такое люблю? Когда Кагами пытается проглотить беззвучные слезы, но они все равно капают Синго на руку? И зачем быть актером, если можешь дать неконтролируемую слабину. Или ожог от сигареты, мимо которого слеза промахнулась? И зачем быть техником, если не можешь сделать вид, что не понимаешь намеков. Синго сжимает пальцы, хватаясь за руку Кагами. Кагами ложится рядом и утыкается лицом Синго в грудную клетку, чувствуя то, какой он еще горячий и то, как он обнимает за плечи и голову, путая пальцы в светлых волосах. — Только не трогай меня. Кагами кивает, вдыхает его запах — тягучий, сладкий — обнимает Синго за спину. Кагами вспоминает, что завтра ему опять придется уезжать, контракт все-таки. Зато потом отпуск. Солнце, играющее на плечах Синго мелкими пятнышками, и это ощущение, что иногда даже приятнее члена в его заднице, то как он сжимает ему пальцы своими — сильнее, чем нужно, но на той ноте, которая так и шепчет — я твой, это мой выбор. И несмотря на дерьмовые моменты, мы будем счастливы. Переживём депрессию парой десятков пачек сигарет, заведем детей, совсем не похожих на нас — обычных, но все равно любимых. — Я люблю тебя, — говорит Кагами. Он постоянно это говорит. Он уже полгода не трогает Синго. Мальчик на одну ночь взмахом превратился в мальчика на всю жизнь. Не потерять бы его.