Обрывки

— Всё будет хорошо, — скорее для себя, чем для Пятницы, тихо произносит Джон, кончиками пальцев невесомо касаясь бледной, мертвецки холодной кожи щеки. Он кусает губы и думает, что ещё совсем чуть-чуть – и огонь в серых глазах снова будет пылать идеей, а губы растянутся в привычной предвкушающей полуулыбке. После парень отходит в сторону и стягивает одежду, чувствуя некую неловкость от своей наготы. И хотя Пятница продолжает пялиться в точку перед собой, в какой-то момент Джону кажется, что взор заинтересованных глаз обращён лишь на него. Как когда-то. От этой мысли пересохшие от напряжения губы непроизвольно растягиваются в улыбке, рвясь и причиняя тягучую боль. Но не сравнимую с той, что разрывает грудь изнутри. Джон бросает очередной беглый взгляд в сторону покорно ожидающего команды друга и садится в кресло, накидывая на ноги простыню Чтобы после не стало так неловко. Машинально отдав мертвецу прокручиваемые в голове сотни раз команды, парень устраивается в кресле поудобнее и прикрывает глаза, ощутимо вздрагивая от внезапно сковавшего запястья металла. Отчего-то вдруг становится непреодолимо страшно, и кажется, будто вся уверенность попросту испарилась. Джон дёргается вперёд, наровя прекратить эксперимент, вырваться из оков, но одного взгляда на застывшего в нерешительности друга, на его остекленевшие глаза и приоткрытые бледные губы хватило, чтобы вновь передумать, дать себе мысленную оплеуху за минутную слабость. Коротко дав добро на продолжение действий, Джон откидывается на спинку кресла и ежится; холод металла неприятно обжигает кожу, и парень вертит запястьями, стараясь согреться. На фоне Пятница набирает текстовую команду, разрывая тишину громкими нажатиями кнопок печатной машинки. И, признаться, Джон благодарен этому, потому что повисшая в комнате атмосфера вкупе с напряжённой тишиной ощутимо давила на сознание, заставляла его пошатнуться. Парень дёргается, едва сдерживаясь от желания спросить, долго ли осталось, и усилием заставляет себя успокоиться. — Наверное, тебе будет неприятно вернуться в такой мир, - почему-то Джон подумал об этом лишь сейчас, кинув взгляд на тянущийся за окном столб густого, непроглядного дыма. Мертвецы, напичканные взрывчаткой, всё ещё продолжали взрываться, разрушая и без того находящийся на грани разорения город. — Я бы и сам не был в восторге от этого. Но мне нужно сдержать обещание; я не могу нарушить его, ты знаешь. Прости, — Джон слабо улыбается, до последнего держа зрительный контакт с отрешённо наблюдающим за ним Пятницей. Затем с его губ срывается ещё что-то. Что-то, что он и сам не понимает, что тонет в пронзающей позвонки боли. Что-то, о чём на последнем издыхании кричит душа. Игла входит так глубоко, что кажется, будто пронзает насквозь. Джон раскрывает рот в немом крике и тянется к Пятнице, хватая его руку. Хочется переплести с ним пальцы, хочется увидеть, как душа возвращается к нему. Хочется снова любить его, и, как раньше, быть любимым в ответ. Но сил хватает лишь на то, чтобы оставаться в сознании, краем глаза наблюдая, как тают, превращаясь в жидкий кристалл, записки Виктора. Сжав постепенно начинающую теплеть руку Пятницы, Джон лихорадочно собирает все обрывки воспоминаний о нём, с ним, для него, и, сосредоточившись на них, позволяет мягко обволакивающей затылок пульсации забрать их, передать через канал Пятнице, глаза которого тут же распахиваются, а губы начинают шевелиться в попытке сказать что-то. Джон счастлив настолько, что хочется плакать. Отчего-то он абсолютно уверен в успешном завершении своего последнего эксперимента; ещё никогда он не чувствовал что-то настолько правильным, настолько нужным, как этот его отчаянный шаг. В пропасть, если буквально. А после он чувствует, как тело слабеет, отчего-то становится чуточку легче. «На двадцать один грамм, если быть точнее» - услужливо подсказывает чей-то голос в голове, и Джон, тратя последние силы, поднимает глаза, видя счастливо улыбающегося друга. Живого. Отныне Пятница – воплощение его утраченных воспоминаний, хранитель их общей могилы. Джон безвольной куклой повисает на кресле, удерживаемый лишь вонзённой в кожу иглой, и пальцы, до этого крепко сжимающие руку Пятницу, разжимаются, падая вниз. Но в последний момент их перехватывают, крепко сжимают, тянут к губам и целуют, целуют, целуют. — Я прощаю, — буквально захлёбываясь слезами, шепчет Пятница, падая на колени и прижимаясь к прикрытым лишь простынёй ногам возлюбленного, обнимая и утыкаясь в них лицом. — Прощаю…