Сирота

Татуин

      Шми уже давно потеряла светлую, ранее такую жизнеутверждающую надежду увидеть любимого сыночка. Свою единственную любовь и отраду в этой страшной, наносящей прямые удары один за другим прямо в истерзанное ночными слезами и муками сердце усталой женщины.О, как же часто она уносилась в своих одиноких, наполненных болью и печалью мечтах к своему единственному ребёнку! Все, что она делала и на что была способна, она, не колеблясь ни секунды, приносила к босым, истерзанным жарким песком, ногам своего мальчика — своего Бога, своего идола вечного покорного поклонения. Все те покрытые золотом песков года, проведённые в молчаливом, непотревоженном ни одним живым существом одиночестве, она все же надеялась увидеть собственное, ненаглядное дитя хоть раз, прежде чем её веки на веки сомкнутся, а грешное тело покинет светлый, измученный дух.        Она не могла даже представить, нет, она даже не смела мечтать о том, что подарили ей все боги в одночасье в этот дождливый вечер. — Мама, мамочка…маам! , — Шми резко обернулась на крик. За долгие годы разлуки с самым ценным сокровищем, она часто слышала его голос, его крик, обращенный лишь к ней одной. И лишь спустя долгое мгновение она увидела бегущую к ней, сквозь серебряные, переплетающиеся между собой, тонкие нити вечернего дождя, детскую фигурку. -Эни, сыночек, солнышко мамино… -Мама, — малыш с разбегу влетел в раскрытые, словно, крылья его родного ангела- хранителя, объятья самого родного, самого близкого человека в жизни.       Шми крепко прижала ребёнка к себе, будто обороняя от дождя, беспощадно хлеставшего её мальчика, её солнышко, от той боли, которая заполняла сердце Энакина все время, все то мучительно долгое время их разлуки, от всего. — Идем, идём, в дом, в тепло, идём! — она уже почти не разбирая слов от накрывшей её вмиг волны необъятного, неожиданного счастья, повела сына в дом.       Шми быстро стащила с дрожавшего, промокшего до последней нитки своего джедайского одеяния, сына отяжелевший от проливного дождя плащ и велела тотчас же идти в ванную, принять тёплый душ и переодеться в чистую, сухую, хоть и старую одежду. Мальчик нежно поцеловал мать и исчез в конце плохо освещенного коридора.       Ощутив сзади присутствие чужого, но не таившего в себе зла человека, Шми обернулась. Прислонившись к дверному косяку стоял юноша, вернее сказать, молодой человек, лет так тридцать, может, чуть старше. Он пришёл вместе с Эни и стоял тут, вероятно, ожидая приглашение войти. -Здравствуйте! Проходите, и давайте знакомится. Я Шми- мама Энакина! — хозяйка дома ласково улыбнулась, видя смущение и робость в позе, взгляде и лице гостя. -Меня зовут Оби-Ван, я -учитель Энакина!  — Кеноби медленно прошёл в небольшую прихожую, давно не знавшую мужской руки и заботы. Было видно, хозяйка как могла, старалась спрятать, замаскировать отпавшую побелку с потолка и другие недостатки, которые в силу своего пола и небольшого роста не могла ликвидировать окончательно.  — Вы? Но разве не другой джедай обещал взять в ученики Энакина? Кажется, его звали Квай-Гон? Да, по-моему так! — от упоминания того родного, но такого далекого имени Оби-Ван пошатнулся, но устоял на ногах. Перед глазами вновь пронёсся поединок, забрак, учитель- последнее вновь оживило в памяти давно прошедший день. Прошедший, но не ушедший! -Что с Вами? Вам плохо? — Шми бросилась к гостю, поддержав того под локоть. -Н…нет, спасибо, все хорошо, — тихо произнёс молодой наставник, но Шми отчётливо уловила в его голосе явную неуверенность в сказанном. -Вам нужно присесть! Сейчас я принесу немного воды, вам должно помочь! — она помогла молодому человеку сесть. Даже беглого взгляда на вмиг побелевшего гостя хватило, что бы точно понять: не помоги Шми бедолаге, он вряд ли бы дошёл до дивана без посторонней помощи.       Не помня себя от испуга, Шми вбежала в крошечную кухоньку, по совместительству служившую столовой, быстро плеснула в старый, щербатый стакан воды. Так же быстро она вернулась в комнату, где оставила Оби-Вана.       Молодой человек полулежал на старом, но чистом диване, прижимая ладонь к груди в том месте, где расположено сердце, закинув голову назад, он, приоткрыв потрескавшиеся губы, глубоко дышал.       В эту ночь небо было особенно близко к земле. Усталые деревья тихо шелестели пышными кронами. Молоденькая, свежая травка тянула свои острые зелёные носики к темному бархату небес. Нет. Этого не было. Была война. Страшное, голодное время, полное бед, разрух, ненависти. Молодая женщина, в грязных лохмотьях с чужого плеча, в ужасе металась по перрону, выкрикивая смертельный приговор всем. -Война! Война! Они уже тут! , — на руках нищенки тихо скулил худенький ребенок. Его крохотное тело едва ли прикрывали куски какой-то старой, изношенной тряпицы. Он еще не твердо стоял на тоненьких, как соломинки ножках, и женщина не решалась дать ему идти самому. Лицо заморыша было покрыто сеткой царапин и ссадин. Глаза несчастной, полу обезумевшей от животного ужаса женщины горели дьявольским огнем. Она смотрела, как люди перешептывались, прижимаясь друг к другу. А вон и поезд. Она спасет своего ребенка, она спасет его!  — Возьмите, возьмите… — в бреду шепчет она, протягивая малыша людям, но те шарахались от плачущего младенца в стороны. Женщина уже не сдерживает рвущихся слез. Ее пораженные лихорадкой губы, кривятся от истеричной мольбы к стоящим. Снизу уже слышны выстрелы и душераздирающие вопли, истерзанных людей, так и не успевших на спасительный поезд. Внезапно кто-то выхватил ребенка из рук нищенки и крикнув на бегу вмешался с толпой:  — Я спасу его, — только и долетело до несчастной женщины. Нищенка, почувствовав, как выливаются силы, собранные на последний толчок опустилась на мокрый перрон. Она с титаническим усилием подняла голову, сквозь пелену дождевой завесы и жара, глядя вслед последнему прибывшему в место назначения поезд, на ближайшие шесть лет. Она слышит топот сапог у себя за спиной, звон оружия, грохот выстрелов, жуткие предсмертные вопли. И вот теперь метал снаряда вошел и в ее тело. Тихо-тихо, почти потеряв связь жизнью она шепчет:  — Бен… Сынок! Храни тебя Господь...