In Its Cold Way, Coming Alive

Беспокойство Чезаре она наблюдает так же, как когда-то его первые неловкие шаги, когда он хватался за руку Лукреции, притворяясь, что её нужно вести, в то время как сам едва сдерживал дрожь. Она видит, как он смотрит на них, на них всех, как будто готов переломать им ребра и выпустить их кровавые секреты на пол перед своим отцом. Ваноцца далеко не глупа, она успела пожить в мире, где её дети только собираются оставить свой след, но Чезаре… Чезаре всегда смотрел не в окно детской, а в угол, на что-то, чего она не могла видеть. Нет, её мальчик не безумен — в этом она уверена: Господь не может быть так жесток — но… он словно известь и кислота одновременно: разъедает сам себя, хотя и сдерживает сумасбродство Хуана. Пасторство угнетает его, власть прельщает, но все же сковывает, как будто дар, что Родриго сложил к его ногам, затягивает цепь вокруг его шеи. Ей помнится случай с рыжим псом с конюшни, с тем несчастным, которого так любил Чезаре в юности, и которого однажды ночью жеребец Хуана лягнул по узкой острой морде. Чезаре стоял там, молча и дрожа, и просто смотрел, пока Лукреция вытирала его слезы, и на один миг, на один безумный, безрассудный миг ей стало страшно за свое дитя… но она не смогла бы сказать, за которое. Родриго воззвал бы к Богу и наорал на остальных, она-то знает, но Ваноцца сумела сдержать свое беспокойство и свой язык. Лучше не торопиться и, прежде чем искать новые угли у чужих, посмотреть в своей печи. Ей еще многое предстоит сделать: для дочери, для Родриго, для мальчиков. Хуан вот-вот перевернет все с ног на голову, и если они хотят выстоять, им стоит поучиться у нее, что огонь нужно сохранять, не только раздувать, но и беречь. Обеты Чезаре легли на него тяжким бременем, и может случиться непоправимое, если его мать позволит себе отвлечься в такой момент. *** Чезаре приходит к ней в трактир, когда за окнами уже темно. На нем мантия, которая еще вчера давила на его плечи, но сегодня… Ваноцца откладывает в сторону счета, убирая бумаги с колен, и откидывается на скамейке. Её сын — прямо перед ней, но проходит целое мгновение, прежде чем она понимает, что сегодня иначе: Чезаре… умиротворен. Удивление лишает её речи, но в кои-то веки Чезаре заговаривает сам, начиная болтать о том о сем, так непринужденно и чарующе галантно, как она только могла себе представить. Он садится рядом с ней, так близко, что мантия накрывает её платье, берет за руку и целует костяшки. — Все ли у вас хорошо, моя госпожа? — спрашивает он, и она тянется, чтобы очертить его подбородок. — Так же, как всегда, — отвечает она, склонив голову. — Что же доставляет моему Чезаре столько удовольствия? Он моргает, отстраняясь от её руки. — Удовольствия? — переспрашивает он, и улыбка, которую она не видела уже много лет, пробегает по его губам. — Разве вы не знаете: достаточно лишь вашего присутствия, матушка. Она смеется, запрокинув голову, и вдруг все это так напоминает ей его отца, что приходится рассмеяться еще громче, чтобы скрыть замешательство. Как они временами похожи, один в один! Она отводит глаза, прикрывая улыбку обратной стороной ладони, и замечает тень у двери её трактира и жесткий, пронзительный взгляд голубых глаз, словно проклятие. Смех обрывается, и Ваноцца опускает руки на колени. — Кто это? — спрашивает она, указывая подбородком в сторону тени. Чезаре поворачивается, чтобы проследить за её взглядом, и его спина выпрямляется. Руки ложатся одна на другую на коленях. — Это? — спрашивает он — А, это Микелетто, матушка. Его голос так беззаботен, как Хуану и не мечталось, все чувства тщательно скрыты за маской равнодушия, если бы не напряженная спина. «А, это Микелетто, матушка», — говорит он, но она слышит ложь, словно свой собственный пульс. — Подойди сюда, — говорит он тени. — Поклонись. Этот человек, Микелетто, переступает порог, но дальше не идет. Свет свечей танцует в его рыжих волосах и теряется в жестких завитках бороды. Будь она помоложе и поглупее… да будь она кем угодно, кроме Ваноццы Катанеи, она бы съежилась, но Ваноцца слишком многому научилась. Она лишь кивает этому Микелетто и протягивает руку. Её пальцы не дрожат. Чего не скажешь о руках её сына. — Ты служишь у моего сына? — спрашивает она. — Я тебя не помню. Микелетто ждет кивка Чезаре, и только после этого бесшумно приближается. Его шаги напоминают ей кого-то, кого она когда-то знала, кто никогда не надевал дважды те же перчатки и не носил с собой ничего, что хоть каким-то образом не представляло бы опасность. Он напоминает ей о её прошлом до Родриго, о том, куда может привести определенный образ жизни. Поклон Микелетто не идеально гладок, но достаточно хорош; всё тело — под его контролем, каждый вдох и выдох. Он прижимается к её костяшкам тонкими губами, жесткими и сухими, а Чезаре рядом с ней следит за ним так, будто он может исчезнуть. — Я новичок, моя госпожа, — говорит Микелетто, отступая, чтобы встать перед ними. — Я лишь недавно пришел служить вашему сыну. Она кладет ладонь поверх сложенных рук Чезаре и ощущает его дрожь. Вся неугомонность, которая, как она боялась, могла погубить её сына, направлена сейчас на этого человека. Микелетто неподвижен, но его взгляд не задерживается на ней — тот, кто слева от нее, притягивает сильнее, и его губы приоткрываются, когда Чезаре подается вперед. Это лишь слабый намек, но именно на него она променяла свою жизнь в ночь, когда выбрала отца Чезаре. Увиденного ей достаточно. Она крепко сжимает руки Чезаре, успокаивая его дрожь. Он должен научиться держаться, как этот человек, такой же неприметный, как темный угол, если не знать, где искать, и такой же ошеломительный, как последняя звезда, озаряющая небо. Ваноцца улыбается и кивает. — Очень тебе рада.