Око за око

Чезаре Борджиа… От одного только этого имени у Марко Антонио темнеет в глазах. Он проплывает мимо, с тем чувством высокомерного превосходства, какое, казалось бы, не может быть доступно смертному, но и в этом он превосходит всех прочих. Он не смотрит на Марко Антонио. Сейчас не смотрит, а когда-то было время, когда они не могли оторвать друг от друга глаз. Новая цепь на епископской мантии сверкает так, что больно смотреть. И ещё ярче блестит густая волнистая грива… За эти волосы его должны перестать пускать на причастие. На тонких губах — кривая насмешливая улыбка. Её не было прежде, и Марко Антонио не понимает, почему её не замечают другие. Она прячется в прищуре его глаз даже тогда, когда рука взметается для благословения, а губы шепчут «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti…». За одну эту улыбку его следовало бы сжечь! Но никто этого не замечает, и, словно на костре, сгорает сам Марко Антонио, когда его преосвященство новый епископ Валенсии проходит мимо, окутывая его ароматами мирта, ладана и кедра. **** Что Марко Антонио делает в Пизе? На этот вопрос он предпочитает не отвечать, потому что даже ему самому объяснение, что именно в тот день, когда Чезаре Борджиа читает воскресную проповедь, у семьи Колонна здесь вдруг нашлись дела, больше не кажется убедительным. В другой раз Марко Антонио не стал бы подходить слишком близко. Он натянул бы на голову капюшон и поднимал бы голову лишь тогда, когда был бы уверен, что его не заметят в толпе. Но не сегодня. Сегодня он хочет, чтобы его заметили, он не позволит Борджиа уехать и забыть о себе. Он устроился в первом ряду, чтобы хорошо слышать и видеть объект своего безумия, и чтобы его не могли пропустить. Они не разговаривали с того самого дня, как Марко Антонио заявил, что больше не хочет марать своё тело и душу о кардинальского ублюдка. Марко Антонио до сих пор не уверен, кому было больнее от тех слов. Это было грубо, подло и неискренне, но он не мог иначе. Их встречи зашли слишком далеко. Марко Антонио едва не застали в комнате Борджиа в монастыре, ему пришлось пролежать на полу почти час, пока Алессандро Фарнезе уговаривал своего друга пойти на прогулку. Удача, что у их «тайных» встреч не нашлось свидетелей, и по всей Италии не разлетелась новость о том, что наследник Колонна состоит в противоестественной связи с будущим священником Борджиа. Однажды Чезаре едва не сломал ногу, убегая по крышам от охранников Колонна, тогда все решили, что он был в покоях сестры Марко Антонио, и она не стала отрицать, но под угрозой разоблачения заставила Марко Антонио поклясться, что он это прекратит. Ему не оставалось ничего иного. Он шёл на их последнюю встречу, заранее зная, что ничем хорошим она не закончится. Он не хотел расставаться, им было слишком хорошо вместе, а Марко Антонио не привык себе отказывать. Если бы только они были немного осторожнее, если бы только ему удалось убедить Чезаре какое-то время не видеться, пока все утихнет, если бы только… Но он понял, что все надежды напрасны, едва только Чезаре переступил порог комнаты. На его лице было написано такое неподдельное счастье, что его не смогли бы стереть даже в подвалах Замка Святого Ангела. Чезаре скорее умер бы, чем отказался от него. Блаженный идиот! Но Марко Антонио был не готов к смерти или к раскалённой «груше». Он был для этого слишком молод, слишком богат, слишком знатен… Его ожидала впереди целая жизнь! Он позволил Чезаре поцеловать себя в последний раз, запоминая его аромат и вкус, а затем… Затем все закончилось. Он рвал по живому, с мясом и так, чтобы не было пути назад, потому что знал, что если оставит хоть один шанс, то вскоре вспыльчивый, но быстро отходящий Чезаре будет стоять у него под окном и просить прощения, даже если не будет понимать, в чем виноват. А Марко Антонио не сможет ему отказать, никогда не мог. Этого не должно случиться. Все должны поверить в их окончательный разрыв, а потом, когда все успокоится, Марко Антонио найдёт путь к примирению. Чезаре повёл себя так, как он и ожидал. Марко Антонио видел, как он побледнел, как затряслись приоткрытые губы, как расширились и без того огромные глаза, всего миг назад светившиеся от пережитого счастья… — Это… Это такая шутка, Марко Антонио? — прошептали непослушные губы, а руки, не найдя подол сброшенной второпях рубашки, просто прижали ее к себе в защитном жесте. Именно эту непорочность Марко Антонио так любил. Как бы они ни грешили, Чезаре не терял своей чистоты, он казался сошедшим на землю божьим посланником, потому что дьявол не мог быть настолько искусен, чтобы создать такое совершенство. Чезаре все ещё давал ему возможность передумать, сказать, что он все не так понял, что те чувства, которые они делили, прикосновения, которые они дарили друг другу, не могли быть поддельными, но этого не происходило. И Марко Антонио продолжил, ненавидя себя за то, что делал. Его слова ранили больнее плети, которой Чезаре наказывал себя за каждую их встречу, ранили и самого Марко Антонио тоже, но эта волна ненависти к самому себе лишь рождала ещё более грубые и отвратительные слова, и он не прекратил уродовать себя и их чувства до тех пор, пока Чезаре, спустя мучительно долгие пять минут, одевшись и выпрямившись, не посмотрел мёртвыми глазами сквозь него и не вышел, хлопнув дверью комнаты трактира и больше не сказав ни слова. **** Марко Антонио заперся в своём особняке и не выходил, не зная, на что может оказаться способен, если вдруг увидит Чезаре Борджиа. Он понимал, что совершил одну из самых серьёзных ошибок в своей жизни, но не понимал, в чем ее суть. Разве у него был выбор? Разве можно было продолжить эту ненормальную связь и позволить ей раскрыться? Ночи были наполнены воспоминаниями о нём, о руках, о губах, об объятиях; а дни были полны сожаления и горечи утраты. Ему хотелось то броситься к нему и молить о прощении, то ввязаться в драку и умереть от его руки, потому что жить стало слишком невыносимо, а смерть стала бы достойной платой за то, что сделал. Только через два месяца он наконец начал выходить из дома. Он стал избегать людей и мест, где мог хотя бы случайно услышать о своём бывшем любовнике, перестал появляться рядом с семинарией и в церкви, и во всех придорожных трактирах, куда они оба раньше захаживали. Он думал, что если не видеть его, если притвориться, что его никогда не было, пройдёт и наваждение. Это был самообман. Запертый в городе, где все напоминало о Нём, каждый раз одновременно ожидая и боясь встречи, Марко Антонио сошёл бы с ума, если бы отец не приказал вернуться в Марино. **** Прошло ещё почти полгода, прежде чем Марко Антонио смог увидеть того, чей образ неотступно преследовал его во сне и наяву. Он начал задумываться над тем, как все вернуть. Никогда во время их встреч Чезаре Борджиа не значил для Марко Антонио так много, как после расставания. Он использовал любую возможность бывать в Пизе, однако ему редко везло. Иногда он успевал заметить край плаща или проводить взглядом статную фигуру в отдалении, но почти всегда в чьей-то компании. В поисках встречи он бродил по тем же местам, которых когда-то избегал, где, ему казалось, Чезаре можно было повстречать на каждом углу. Возвращался он молчаливый и мрачный, обещал себе, что забудет, выбросит из головы ненавистного Борджиа… Но каждый раз снова искал возможность увидеть его. Вскоре прошёл слух, который Марко Антонио не мог пропустить: Чезаре Борджиа назначили епископом Валенсии, и он будет читать проповедь перед тем, как отбыть в свой приход. Ничто не смогло бы удержать Марко Антонио. Одно дело, никуда не торопясь, искать встречи, зная, что стоит очень захотеть, и вот он — в соседнем городе, в каком-то из трактиров, в университете или просто на улице; и совсем другое — знать, что до него теперь будут недели пути, и неизвестно, когда им снова представится шанс увидеться. **** Конечно, он пошёл, но… этого нового человека за золочёной кафедрой старого собора Марк Антонио не узнавал. Когда-то тёплые, как летнее море, синие глаза равнодушно скользили поверх голов, холодные и жестокие, каким не бывает снежный поток в горах. Некогда непокорные вьющиеся локоны, обрамлявшие его голову, словно нимб, были уложены по плечам гладкой блестящей волной, но это был не блеск солнца, а его отражение на клинке. Мраморно-белое лицо со словно высеченными на нем чертами будто не помнило ни того лёгкого загара, ни румянца, что раньше украшали его щеки. И самое ужасное — эта едва заметная насмешливая улыбка в уголках красных губ. Красные. Этот цвет — единственное, что в нем не изменилось, но от этого было лишь хуже, как будто без этого подтверждения можно было представить, что это кто-то другой, не он. Теперь все надежды были разбиты, и этого нового… епископа Марко Антонио возненавидел почти так же сильно, как полюбил своего теперь уже навсегда потерянного Чезаре. Служка прозвонил в колокол. Бледная рука епископа взметнулась, призывая к молчанию, и все затихли. — «Око за око, зуб за зуб», — взлетел к сводам красивый певучий голос. — Некоторые христиане часто вспоминают именно эти слова из Ветхого завета, когда рассуждают о справедливости. Я же предлагаю вспомнить, что это любимое правило фарисеев, тех кто благостен лишь на словах, кто судит Спасителя за то, что нарушает Субботу, исцеляя тяжело больных, кто не подаёт милостыню в дни поста, чтобы просящие не нарушили его. Сегодня мы поговорим о таких христианах. Не знаете ли вы кого-то, кого ослепили гордыня и мнение о своей праведности, кто не способен признать, что кто-либо может быть не менее чист и праведен, чем они? Марко Антонио показалось, что вокруг пропал весь воздух, когда Борджиа вдруг посмотрел ему прямо в глаза, и он понял, кому будет предназначаться сегодняшняя проповедь. — Мы вспомним о фальшивых речах и показном благочестии. О тех, кто целует в уста, чтобы предать в ту же секунду, и о тех, кто клянётся в верности, чтобы в ту же ночь отречься от того, кто был ему дороже всех на свете, убоявшись людского суда. Оглянитесь вокруг, всмотритесь в своего соседа, загляните в свою собственную душу и спросите себя, не видите ли вы там фарисея? Марко Антонио сжал кулаки, чтобы не вскочить и не закричать. Он не лицемер! Каждое его признание было правдой до самого последнего разговора, но он не мог разрушить свою жизнь ради греховной страсти! — «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст», — учил Господь. Не об этом ли предстоит нам помнить, когда мы насмехаемся над кем-то, гордясь своей непорочностью? — глаза епископа Борджиа не отпускали его взгляд, и, словно это было минуту назад, в его голове всплыли собственные слова: «Твой рот создан для этого. Я наслаждался — не скрою, но как мужчине может нравиться это делать? Неудивительно, что я спутал тебя с бабой». Марко Антонио похолодел. В этот миг он отчетливо понял, что сыграл свою роль слишком хорошо. Не будет никакого шанса на возврат. Марко Антонио вспомнилось каждое слово, которое он тогда произнес. Все они словно оказались высечены на обратной стороне его век, когда он зажмурился. Похоже, Чезаре тоже ничего не забыл. Ему хотелось броситься на улицу, сделать глоток свежего воздуха, позволить ветру охладить его пылающие от стыда и гнева щеки. Однако из первого ряда он не смог бы уйти незаметно. Ему оставалось лишь сидеть и слушать, то краснея, то бледнея, сжимая кулаки и зубы, потому что каждое слово било так же, как его собственные слова били по гордости и чувствам Чезаре. Он плохо запомнил тот день. Помнил лишь, как вышел, бледный и дрожащий, едва позволили приличия, и до ночи бродил, не разбирая дороги. Он не знал, как вернулся домой, как оказался в своей кровати, и следующие дни тоже почти не помнил. Он слег с лихорадкой. Странствуя между сном и явью, он то клялся кому-то в любви, то призывал проклятия на голову епископа Борджиа, то умолял простить его, то плакал и просил о смерти. Лишь на пятый день он пришёл в себя и смог подняться, чувствуя, что что-то в нем изменилось, какая-то часть его, как он и просил, умерла навсегда. В небольшом мутном зеркале он увидел знакомые черты: холодные мёртвые глаза, бледное лицо и горькую насмешливую улыбку на болезненно красных губах. Новый Марко Антонио больше не плакал. И вдруг с ужасающей чёткостью он понял, что еще никого и никогда так не хотел и не ненавидел, как нового епископа Валенсии Чезаре Борджиа.