***
Там действительно было светло. Вот только свет слепил глаза и выжигал спинной мозг. На шкале было сто делений, но О’Брайен никогда не использовал больше сорока. Совсем не подключать боль он не мог, они никогда не были одни во время допросов. Уинстону казалось, что они играют в какую-то бесконечную игру, в которой один человек — О’Брайен — делает вид, что ломает другого, а другой — Уинстон — делает вид, что ломают его. Уинстон спросил о Джулии тогда, когда они были одни. Он почему-то знал, что они одни и можно задать вопрос и получить ответ. Он научился читать по лицу О’Брайена, или это О’Брайен позволил себя прочитать — разницы между этими понятиями не было. — Она еще держится, — ответил О’Брайен. — И ты догадываешься, что с ней будет. То, что хуже всего на свете. Нетрудно было догадаться. Они влезут в ее душу, вывернут и заполнят своей пустотой. Они бы влезли и в его душу и выжгли бы и его чувства. Но с ним работает О’Брайен. О’Брайен не хочет ломать его по-настоящему, он хочет, чтобы Уинстон научился жить так, как живет О’Брайен. Братство существует, О’Брайен солгал ему тогда. Братство — это сам О’Брайен. Он выбирает достойных и сам руководит допросами. Но что будет с ними потом, даже если они научатся жить как все? — С ней вожусь не я, — словно оправдываясь, сказал О’Брайен. Прежде чем в камеру вошел техник, он сказал еще два слова. Эти слова были слаще наслаждения и больнее слепящего белого света.***
Они встретились в парке. Их интерес друг к другу не был прежним: теперь это было не пламя страсти, это был тихий огонек, согревавший их внутри. Они могли пронести его через остаток жизни и оставаться людьми, но кто знает, к кому они попадут во второй раз. Чтобы любить друг друга дальше, они должны были отдалиться друг от друга настолько, насколько это возможно. — Я предала тебя, — сказала она. Он знал, что это ложь. Но ему ничего не оставалось, как солгать ей в ответ: — Я предал тебя.