Как Бонни и Клайд

Они сидят бок о бок, облокотившись о груду кирпичей возле полуобвалившейся стены, придерживая стволы на коленях. Та же стена прикрывает их от обстрела. Затишье. Она проверяет обоймы. Он затягивается пустой трубкой. — А если про нас снять киноленту? Такую, в духе старых немых фильмов… — Это должно быть весело, задорно, очень кроваво и под старый джаз. — Как Бонни и Клайд? — Нет. Как банды Нью-Йорка 1920-х. — Погоди, Бонни и Клайд — это 1926-й, и шайка у них была… — Все равно. У них тоже было весело и задорно, но у них не было этих очаровательных перестрелочек по полуподвальным помещениям, баррикад на перекрестках, всех этих милых вещей. — Ты считаешь перестрелки на баррикаде милыми? Серьезно? — Восхитительными. Ведь именно там я встретил тебя. — Ну вот не надо этого. Мы уже сто лет были знакомы. С той вечеринки, где старый мошенник Гэндальф представил нам тебя как лучшего взломщика в этом гетто. Смех. Сначала одинокий, потом на два голоса. Очень тихо. — Но согласись, в этом он вам не наврал. — Соглашусь. Взломщик ты и правда отменный. Он усмехается. — Я тогда очень хотел пришить старика. Думал, он издевается. Он ведь любил подколки. Во всем, кроме огненной потехи. Тут он был серьезен, как полицейский броневик. — Что, не вязалось — я и мокрушники? Он кивает. — Не пойми неправильно… Она заталкивает в щель между кирпичами промасленную тряпку, которой чистила пистолет. — Тогда у меня было больше шансов понять тебя неправильно. Правда, тогда бы я тебя на ежа прибрала. Наверное. Она намеренно использует жаргонные словечки. Он знает, что это — еще одна игра. Она любит такие игры — неявные, очень личные, почти без азарта. В любом случае, без того азарта, который просыпается за игорным столом. Он не против. Он знает ее и такой тоже. — Вот-вот. Наши девчонки все больше по мелкому рыжевью. Или кукольницы… даже старая Лобелия — та еще гагара, все Увалы под ней ходят, но чтоб по-мокрому — ни-ни. — Замазаться боится. Дура. Смауг бы ее сожрал со всеми ее закромами. Она кривит рот в презрительной гримасе. Он пожимает плечами. — Может, еще и сожрет. Она шипит, как рассерженная кошка или останавливающийся паровоз. — Мерзкий змей последние берега потерял. Аркенстон мой! Теперь уже он кривит губы, отказываясь продолжать спор. Откидывается назад, опираясь лопатками о стену, закладывает руки за голову и с наслаждением потягивается. — А все-таки это было бы красиво. На цветную пленку даже лучше. Представь: широкая пустая улица, закат, ветер гоняет обрывок газеты… — И совсем никого? — Сначала — совсем никого. Только баррикада в конце улицы, но и там сначала никого не видно. Потом появляются силуэты. Один, другой, третий… тут главное — не спешить. И музыку давать не сразу. Под пустую улицу и звучать должен только ветер. Пусть газетой шуршит. Она принимает игру. — А потом фортепьянные аккорды. Этак тихо, как в третьем акте «Звезды и смерти Фэанаро». На эпилоге. — Пожалуй. Потому что это и будет эпилог. Когда-нибудь, много лет спустя… — Когда от нас останутся только воспоминания? — Примерно. Может быть, еще какое-нибудь пожелтевшее фото, их ведь было несколько на каминной полке… Фродо хороший мальчик, он не станет выбрасывать наши фото. Жаль только, бумага все-таки быстро тускнеет. — Ничего. Отдаст переснять, теперь это недорого, а Фродо не жадный. Лучше всего — ту, в саду… на ней не видно, что я вчера из перестрелки, и ноги у меня в гипсе. — Согласен. Ты на ней красивая. И я… как всегда. Он улыбается. Она осторожно, чтобы не звякнуть лишний раз, ссыпает пустые обоймы в углубление между кирпичами. — Обещай мне. — Что? — Если меня сегодня убьют, ты уедешь. — Тебя не убьют. — Если меня не убьют, мы уедем вместе. Я передам дела Армстронгам, Фили вырос неплохим дельцом… а Кили пусть играет, можно будет прислать ему саксофон через пару лет. — Чтобы знал, что мы живы и счастливы? — Вроде того. Но если все-таки меня убьют — уезжай. Куда угодно. Подальше. Даже если племянники будут сулить тебе золотые горы. Все равно. Обещай мне. Он опускает руки, наклоняется к ней, целует в висок. — Обещаю. — И напиши книгу, как собирался. Она не просит — требует. Он улыбается, потирает переносицу. — Хорошо. Я напишу книгу. О нас. О тебе. Об этом приключении. А потом по ней сделают киноленту. — И вот уж в ней не останется совсем ничего от того, что было на самом деле. — Как всегда. Он снова смеется. — Зато в ней будет пустая улица и закат. И ветер. И никакого Смауга. И главная героиня все равно будет списана с тебя. — И в финале будет постаревший, седой Кили Армстронг, выходящий на молодую гоблинскую братву с ручным пулеметом. И над всем этим — первые такты его же хита: «…let my people go». Она, забывшись, напевает чуть громче, чем следовало бы. В стену над ее головой — и на несколько метров правее — ударяют пули. Она — быстро, очень быстро — проверяет оружие. Свое и его. — Я думаю, нам пора. Еще немного, и остальные не станут дожидаться сигнала. Ты все помнишь? — Конечно. — Встретимся после боя. — Торин. Любимая. — Люблю тебя, Бэггинс. Они встают и, пригибаясь, выходят из укрытия. Она — в свой последний бой. Он — создавать легенду о ней.