Я дома

«Я не обязан защищать твой дом!» «Ты — человек!» «Жизнь людей для аякаши — ничто, краткий миг» «Где ты опять шлялся, Нацуме? Я не твой слуга, чтобы вечно тебя спасать» Нацуме кажется, что он все еще слышит скрипучее ворчание Мадары. Чувствует, как проминается под чужим весом футон и как пахнет всё вокруг цветущими полями Яцухары. Чувствует собственное одиночество — безграничное с тех пор, как всплыла правда о его даре.. А потом Мадара хмурится. Говорит, что если новый аякаши повернет время назад, то он постарается всё исправить. В его золотых глазах — сожаление, печаль и тревога. Мадара уходит, вместе с ним исчезают и поля Яцухары, и любящие объятия семьи Фудзивара, и скрытое за заботой волнение друзей. Нацуме просыпается в больничной палате. Отовсюду, словно сетью, его опутывает трубками капельниц и датчиками приборов. Где-то над левым ухом мерно жужжит монитор, в нос ударяет резкий запах лекарств и чистоты, свойственный лишь больничным палатам. Он жмурится, хочет поднять руку и вытереть глаза, полные слез, но всё тело — как вата, и даже пальцами тяжело пошевелить. Нацуме мучается слезами несколько долгих минут, пока дверь — темное пятно напротив койки — не распахивается, впуская внутрь сразу нескольких людей, одетых в белые халаты. Люди суетятся вокруг, что-то спрашивают, Нацуме не слышит их, потому что уши словно заложены влагой, и все звуки гаснут, не доходя до сознания. Он жадно вглядывается в дверной проем, смаргивает набегающую слезу, потому что белые халаты, потоком хлынувшие в палату, наконец-то закончились, расступились, в благоговении шепча: «Доктор, доктор!», и внутрь заходит рослый и широкоплечий мужчина. Нацуме не видит его лица, но не боится. Он откуда-то знает, что, хотя этот доктор вернулся не так давно, с его возвращением началось планомерное выздоровление. Он знает, что лежит в больнице, что легкая простуда, которую подхватил в первые каникулы в школе, дала осложнения. Нацуме помогают сесть, доктор трогает его руки, заглядывает в рот, исследует с такой тщательностью, словно Нацуме — космонавт, а не мальчишка, промочивший в луже все свои вещи, да бегавший еще несколько часов на стылом ветру за дворовыми кошками. Но тот кот был так красив! Нацуме очень хотел его поймать. Он даже знал человека, которому бы такой кот понравился: толстобокий, ленивый, наглый. Вся дворовая шушера — вороны, воробьи и, казалось, даже стрекозы — расступались перед этим котом. Белые бока, слишком упитанные для бродячей жизни, хитрый прищур и тяжелые лапы с огромными когтями. Этот кот должен был жить с ними, а Нацуме должен был поймать его и подарить… Подарить кому? Надо вспомнить. Доктор ходит вокруг. Осмотр закончен, его помощники в белых халатах суетятся, шуршат бумагами, что-то лопочут на своем языке болезней и смеси симптомов. Нацуме помнит осенний день, но за окном — талый снег. А собственные руки… Руки вроде бы не изменились, но Нацуме помнит их другими. Помнит маленькие и мягкие ладошки, в которые плакал, когда услышал, что мама больше не вернется. Помнит, как подрос, но всё еще с трудом держался за руку отца — широкую и мозолистую. Помнит день, когда его не стало, и как мерзли его руки, всё еще недостаточно большие. А потом — сотни рук, тысячи родственников, к которым он тянулся своей уже почти взрослой ладошкой, достаточно крупной, чтобы удержать хоть кого-то. Но не был нужен никому. И помнит самую главную, одну, схватившую его буквально за шкирку — тяжелую и узловатую руку, про которую все давно забыли. А Нацуме случайно нашел, упав к нему в сад, когда полез за мячом. И владелец именно этой руки сейчас мелькает в дверном проеме. Толкает коротко дверь от себя, всполошив маленьких и белых помощников доктора. Доктор дергается в сторону, закрывает Нацуме собой, ругается. Нацуме же, будь бы у него возможность, хочется кричать во все горло от радости, но получается какое-то жалкое сипение, когда знакомая рука (знакомая до каждого шрама, рубца и пятна на коже), отталкивает доктора в сторону. Нацуме часто-часто моргает, шумно дышит: в его ногах, вальяжный и наглый, сидит тот толстобокий дворовый кот. Умыт, вычесан, даже ошейник для вида нацепили. Хотя кот все равно смотрит на окружающих со снисхождением. Высокий, седой до белизны, пожилой мужчина, одетый слишком молодо для своих лет, даже вызывающе — в кожанку, поверх которой неловко накинут белый халат из приемной — подмигивает ему в ответ. В его кривой улыбке Нацуме замечает и зуб, сколотый, словно острый клык, и маленький шрам над верхней губой. Он тоже давится слезами, цапает Нацуме за ладонь, сжимая крепко тонкие пальцы, и смеется тем хриплым, скрипучим тоном, что так долго преследовал во снах: — Где же ты был, Нацуме? Где же ты был… Его кожаная куртка и одеколон — Нацуме жмурится, глубоко вдыхает этот запах — они напоминают о семье Фудживара, о заботливом и строгом Шигеру. От пухлого кармана слабо веет корицей и сдобой, от кота — цветочным шампунем, и Нацуме вспоминает, как гулял с Токо-сан вдоль цветочных полей. Вспоминает Тануму из своих снов, которого видел на соседней койке, вспоминает Таки, столь похожую на соседскую девочку. Бенихиме и Хиное, увлеченных девушек-студенток, живущих неподалеку, с которыми он познакомился после школьного спектакля, любимых актеров, на которых когда-то равнялся, а во сне приравнял к великим экзорцистам. Соседских детей, бабушек, чужих питомцев и свои детские рисунки и фантазии. Последним воспоминанием становится Мадара, его истинная форма. Рослый, благородный ёкай, пахнущий почти также терпко, как и этот мужчина. Мадара, который так презирал жизнь людей и сделал всё, чтобы Нацуме мог жить словно обычный человек. *** Нацуме улыбается, пряча лицо в чужое плечо: — Я дома, дедушка.