Смерти, и жизнь Мэг Жири

Мэг Жири уже, кажется, ничего не понимала. Она знала, знала всего лишь одну вещь, знала ещё до того, как её мать выдала всё своим острым взглядом. Она видела её в отсутствующем иногда взгляде Кристины, она видела в нервно ведущем плечами Лефевре, видела в пьяных разговорах Буке. Что-то должно было произойти. Ей не было страшно за себя. Она была сильная. В глазах Кристины стояли слёзы, когда она молилась вечерами. Кристина была слабая, и Мэг боялась за неё и вместо неё. На полке в комнате мадам Жири стояли часы. Они никогда не работали и молчали столько, сколько Мэг себя помнила. Она поймала себя на мысли, что эти часы стучали в её голове. Что-то должно было произойти. Она гладила Кристину по голове, когда та плакала тёмными ночами и обнимала её, и прижимала к себе так близко, как только можно. Кристине снились то ли кошмары, то ли сумасшедшие мечты, отравляющие её мозг как «целебный» дым, от которого умер отец Мэг. Кристина зажимала себе рот рукой, чтобы не разбудить остальных балерин и часто говорила о тех временах, когда её отец был жив. Месье Лефевр смотрел на Карлотту с затаённым страхом, загадочный Призрак пугал танцовщиц, и только Буке оставался верен себе и обещал всем скорую (очень болезненную) смерть. Мэг никогда не считала себя впечатлительной. В то время как другие девушки падали в обмороки от перетянутых корсетов, она могла танцевать в них. Во время истерик Карлотты ей поручали передавать ей «задабривающие» подарки. Она была дочерью мадам Жири, в конце концов, самой пугающей женщины во всей этой чёртовой опере. Мэг Жири разве что боялась Призрака – но только немножко. Только потому, что после каждого учинённого Призраком беспорядка Кристина подолгу проводила у фотографии отца. И тогда... Что-то произошло. Она не поняла этого сразу. Не поняла – ни когда Лефевр представил новых директоров, ни когда Кристина узнала Рауля, ни когда она спела так прекрасно, что даже Буке плакал тайком в бутылку. (или она просто не хотела признавать?) Она была первой, кто заметила Рауля, бегущего вниз по лестнице с обезумевшим видом. Она была первой, кто поняла, куда пропала Кристин. Она была первой, кто поняла. Мадам Жири почти наверняка всё знала, и была необычайно спокойна, – а Мэг проплакала все глаза, потому что... Что могло случиться с её Кристиной? С её маленькой, слабой, нежной, в опасности Кристиной? Мэг Жири впервые почувствовала себя такой же маленькой и слабой, ни на что не способной. Она не могла защитить то, что ей дорого и не могла даже признаться себе, насколько Кристина на самом деле дорога для неё. Мэг плакала до самого утра и чувствовала себя самой беспомощной девушкой на свете. И если она встала с кровати с утра, и если она сама переодевала Кристину, боящуюся, кажется, даже двигаться, и если она чувствовала в себе отвратительную ненависть, когда смотрела на скопище идиотов, заботящийся только о своих деньгах, и на Карлотту, заботяющуся только о славе... И если она делала всё это – то только потому, что Кристина была здесь, и она была жива, и нуждалась в Мэг Жири. Только поэтому, кажется, она сама была живой. Она целовала тонкие запястья Кристины – исступлённо, стараясь не разбудить её своими всхлипами. Кристине, конечно, было в сотню раз хуже, чем Мэг. Но стоит ли осуждать их за то, что именно сердце Мэг замирало каждый раз, когда Кристины не было рядом, и стоит ли осуждать Кристину за то, что она стремилась скрыться от своей подруги, предпочитая вспоминать голос Призрака, отражавшийся от стен позёмного грота? Стоит ли осуждать Мэг за то, что именно она нашла тайный проход, что за зеркалом в гримёрке? Она думала о Рауле. Рауль был молодым и влюблённым, а ещё он был благородным и принадлежал к знатному роду. Уж точно лучшая партия для Кристины, чем Призрак... Уж точно лучше, чем она сама. Мэг одновременно надеялась на Рауля и ненавидела его. Взгляд мадам Жири прослеживал пути в подвалы, а сумасшедшие наивные директора вернули Карлотту. Часы в голове Мэг не останавливались ни на секунду. Теперь она знала: это обратный отсчёт. Что-то ещё не произошло. Она спокойно пережила постановку «Il muto»: Буке её не заботил, и она не могла ничего сделать для неё, хотя и волновалась изо всех сил. С Кристиной был Рауль – и Мэг как никогда хотела верить, что он – именно тот, кто сможет помочь ей. Мокрые капли на её щеках – не большее, чем девичья переменчивость. Она смеётся и сладко улыбается заезжему барону, и пытается забыться в тёплых поцелуях и бархатных руках на талии. У барона была светлая кожа и тонкие запястья. Мэг представляла Кристину и уже почти не испытывала стыда. Призрака она видела в первый раз на балу. Застыла в отчаянном, глупом страхе и могла лишь молча наблюдать за тем, как Кристину – её Кристину! – пугают и очаровывают и тащат куда-то далеко-далеко в бездну, где у Мэг никогда не будет шанса найти её. Она почти вслух благодарит Бога (она не уверена, что верит в Бога теперь. Несмомненно, он бы не послал Кристине такого «ангела»), когда Рауль исчезает в кругах пламени вслед за Призраком. «Прикончи его, Рауль. И возможно, я даже поверю, что ты достоин Кристины». Достойна ли Кристины она сама, Мэг старалась не думать. Часы отстукивали ровный ритм, где-то за лбом, и всё более-менее успокоилось после маскарада. Кристина плохо спала (опять) и звала отца во сне. Мэг носила ей чай с кухни и почти не спала сама. Она заботилась о милой подруге так хорошо, как только могла, даже если это значило недовольные взгляды матери на репетициях. Она начала замечать, что Опера никогда не спит, только на вторую неделю. На пятую она поймала смазанное движение по пути к кухне. Готовя чай, она почти убедила себя, что ей всё показалось. На шестую она уверилась в том, что стала первой балериной, которая увидела Призрака и выжила. На десятую неделю она заснула беспокойным сном, с Раулем, сторожащем за дверью. На десятую неделю и один день она разрывалась между желанием умереть и убить. С этого времени Кристина не спала вообще. Кристина – бедная, бедная Кристина – была бледной ещё больше, чем обычно, часто дышала, как будто собиралась упасть в обморок каждую секунду, а чёрные круги от бессонницы ей ежеутреннне приходилось замазывать. Она ходила на репетиции «Дона Жуана», сочинённого дьявольским, несомненно, гением Призрака, она с трудом терпела нападки Карлотты и верной ей труппы девочек из хора. Она почти перестала проводить время с Раулем – о, как Мэг ненавидела то, на что он заставил пойти Кристину – и всё больше уходила в какой-то другой мир, в мир своих грёз. Она будто пыталась вырваться из своего маленького слабого тепла и воспарить к небесам. Мэг стояла на земле за них обеих. Она (как и всегда в последнее время) заботилась о том, что они будут есть, будут ли они спать, и когда перестать петь, чтобы не посадить ненароком голос. Её душа пылала ненавистью ко всему миру. Она ненавидела Призрака больше всех, конечно. По ночам она спускалась в тайный проход, что за зеркалом в гримёрке, и подолгу стояла там, в тиши – не отходя от спасительного выхода больше, чем на пятнадцать шагов. Мадам Жири иногда находила её стоящей так, но ничего не говорила. Если Призрак находил её тоже – что же, он никак этого не показывал. Представление она помнила с трудом. Часы (или это всё время кровь стучала в ушах) били время быстрее, чем шли настоящие секунды, и Мэг знала, она знала-знала-знала. Таинственное «что-то» было не просто на пороге, оно уже заходило в дверь и вальяжным жестом аристократа наливало себе чаю в твоей тёмной комнатушке. Погружало в вязкое, бессильное, чёрное отчаянье. Мэг знала, что скоро всё решится. Она просто не представляла, что должна делать сама. Падение люстры, и всё эти пышные юбки, скатывающиеся по ступеням Оперы, давящие друг друга фраки – это не беспокоило её. Она любила Оперу Популер когда-то, и даже считала её домом. Не считала больше. Призрак, новые директора, Рауль со своими друрацко-золотыми волосами и неспособностью хоть что-то сделать – всё это отобрало у неё тот мир, в котором она хотела жить. Мэг бы давно покинула Оперу, если бы не Кристина. И может быть ей было всё равно на дальнейшую судьбу этого места. Но она не могла забыть выражение ужаса на лице Кристины, когда Призрак снял маску. Самой Мэг не было страшно. Она увязла в топком отчаянии слишком сильно, чтобы бояться призраков. Она хотела спасти Кристину. Она хотела спасти её и отдать Раулю, отдать мадам Жири, увезти куда-нибудь подальше – лишь бы только Кристина была счастлива. Она, Мэг, хотела быть счастливой сама, хотя давно смирилась с тем, что этого не случится. Потому что поцелуи Кристины были мягкими, как дуновение ветра, а её объятия стирались с кожи быстрее, чем стряхивалась присыпка с пуантов. И потому что они совершенно ничего не значили.

***

Мэг Жири всегда была смелой девочкой. И когда ход, что за зеркалом в гримёрке, привёл её в обиталище Призрака, она жалела только о том, что его там не было. Горящий по бумаге и атласной ткани факел должен был уничтожить всё, что ему дорого. Кристина была жива. Часы в голове Мэг замедлили свой ход, пока не остановились совсем. (Люстра из Оперы Популер была представлена на аукционе много-много лет спустя)