Спиной к спине

По темному коридору капрал шел чуть шатаясь — усталость валила его с ног, заставляя веки чуть заметно дрожать, а дыхание учащаться. Кажется, Ривай не спал уже трое суток — как обычно, под конец месяца навалилась гора отчетов, которые нужно было проверить, а некоторые — и вовсе переписать. К тому же, удушающе-терпкая бессонница всегда шла за ним в веренице бесконечных дней. Как назло он забыл лампу, а в спальном крыле кто-то затушил весь свет. Капрал фыркнул и, отчаянно пытаясь не уснуть на ходу, продолжил пробираться на ощупь к той комнате, дорогу к которой не забыл бы, даже если его повернуть сто раз вокруг своей оси с закрытыми глазами. Стены холодные, снаружи зима. Все как будто чужое. Разведкорпус экономит на многом: на угле, свечах, еде — лишь бы хватило средств на ближайшую кроваво-красную вылазку. Командор всегда был против такой практики, но Ривай настаивал на том, что можно иногда отказаться от своего чрезмерного гедонизма и побыть бережливыми. А теперь сам страдал от собственных жадно-заботливых нововведений — тонкие пальцы мигом перенимали удушающий холод от стен на себя; становилось невыносимо противно, ненавистно, и хотелось держаться только за воздух. Ривай нащупал угол и лениво завернул за него. Командорская комната находилась в самом конце, казалось, бесконечного коридора, и капрала часто бесило то, что до нее надо так долго добираться. Особенно, когда ты уставший. Изнуренный. И замерзший. И скучающий. — Тц, — шепнул Ривай, закрывая за собой дверь. Свет от лампы ударил в глаза и заставил сильно моргнуть пару раз. Комната Эрвина не была слишком большой. Кажется, у Ханджи она в три раза шире, насколько помнил Ривай: ученой понадобилось место для массивного книжного шкафа, личного стола для опытов (и чего ей в лаборатории не хватало!), двух кресел, дивана и места под всякий хлам, который она никак не хотела убирать. То помещение, где проводил ночи командор, можно было назвать обиталищем одинокого человека, любящего минимализм, уют и чистоту. Человека, по которому хочется скучать. Но сейчас тут едва уловимо пахло пылью. Капрал сморщился. — Эрвин, тут нужна уборка, — заспанно прорычал Ривай вполголоса. — Воняет пылью. Командор лежал на животе на небольшой кровати в углу комнаты, подобрав под себя массивную мягкую подушку. Когда заявился капрал, он лишь по-доброму хмыкнул и повернул довольное лицо в сторону гостя. Волосы Эрвина были слегка растрепаны, а глаза, будто отражающие небо, слегка покраснели. Когда-то капрал уже видел эти глаза голубо-красными. Когда Эрвин сражался и крови на нем было больше, чем, казалось, бесконечной ослепляюще-ледяной ответственности. Ривай не надел по привычке шейный платок, рубашка расстегнута и немного съехала с левого плеча — Эрвин буравил его взглядом, пока капрал читал нотации по поводу неубранной пыли. Командор лениво почесал крепкую обнаженную спину и устало повернул голову обратно, уставившись в стену — улыбка с его губ не сходила. — Я же убирался вчера, — усмехнулся он. Капрал закатил глаза и подошел к кровати. Выдохнув и почувствовав, что утомленность распирает настолько, что ему хочется лечь прямо тут — на грязный, не вымытый со вчерашнего дня пыльный пол, Ривай мотнул головой, взъерошив руками непослушные пряди, чтобы хоть как-то взбодриться. Не вышло. — Устал? — спросил Эрвин, все еще не смотря на гостя. — Да. Командор услышал, как шуршит расстегивающаяся рубашка, и перед глазами сразу появился образ восхитительных тонких ключиц, к которым он прикасался тысячу раз. Он все еще лежал лицом к стене. Хотел просто слушать, затаив дыхание. В этот раз слушать — а не смотреть. Повесив рубашку на спинку стула, капрал выглянул в открытое окно — снег падал крупными хлопьями, устилая землю белоснежным покрывалом. Уже было почти утро, но зимнее солнце не спешило показываться — до рассвета еще далеко. Ривай усмехнулся про себя: в коридоре невыносимо-безгранично холодно, а в комнате у командора до ужаса-дико тепло. Он начал подозревать, что Эрвин не экономит уголь, как это должны делать без исключения все в ближайший безумно холодный месяц по указанию капрала, и топит печь. Но, оглянувшись, он узрел в углу старую топку — пустую, холодную, без намека на искорку. Тепло исходило откуда-то изнутри него самого, когда он приходил сюда. — Почему не спишь? — угрюмо спросил Ривай, залезая на кровать. Он провел согревшимися пальцами вдоль позвоночника Эрвина, коснулся шеи, гладко выбритой мягкой щеки. — Жду тебя же. — А если бы я не пришел? — поцеловал массивное предплечье, хмурясь и желая взаимности. Ривай устал, и ему просто хотелось прикасаться к нему. Запускать пальцы в гладкие волосы, чувствовать губами теплую кожу, обнимать сзади так сильно-нежно, чтобы возбуждать в себе неуловимое грязное желание. И наслаждаться невозможностью его осуществления. Изнурение дает о себе знать. Его привычка забираться Эрвину на спину иногда казалась самому командору весьма забавной. Такой детской, мальчишеской, резво-игривой. Всегда хотелось подробно расспросить капрала, почему он так делает, при этом пару раз шутливо съехидничать, чтобы немного вывести его из себя. Эрвину так нравились его маленькие морщинки между бровями и вечно уставший, молчаливо требующий ласк взгляд. Эрвин любил спать на животе. Ривай удобно устраивался у него на спине и подолгу смотрел в потолок. До этого они оба не спали по несколько суток, задыхаясь усталостью, но эта безумная, по-домашнему уютная привычка настолько приелась, что, казалось, не страшно было умереть от переутомления. Спиной к спине. Там, на поле боя, среди уродливых тварей, пожирающих человеческую плоть, они несколько раз стояли вместе, тяжело дыша и прижимаясь друг другу не по причине нежности, заботы или желания. Только потому, что не было выбора — сражаться бок о бок до испепеляющего звона в ушах от боли, спиной к спине, душой к душе. Или же неизбежная смерть. Там, на поле боя, среди мертвых тел и озер дурно разящей крови, они боролись до конца, чтобы потом вот так беззаботно-беспечно лежать в маленькой, тускло освещенной комнатке, пахнущей успевшей накопиться за очередной надломленный усталостью день пылью. Ривай ощущал спиной его спину. Ему хотелось осязать — и больше ничего. Его позвоночник касался чуть вспотевшей кожи, и капрал ощущал каждую невесомую капельку. — Эй, не тяжело? — грубо выдохнул Ривай, слегка заерзав. Дотронулся своими ступнями до ступней Эрвина, мягко провел вдоль голени до внутренней стороны колена — тот чуть вздрогнул, сладко потянувшись. — Ничуть. Валяйся на здоровье. — Идиота кусок, — фыркнул в ответ настойчивый гость, — это же неудобно. — Если не закроешь рот, я тебя прижму к стенке и жестко изнасилую, — смешок. Так по-доброму, твою мать. Ривай действительно заткнулся. Он представил на миг, как большие руки Эрвина резко сдирают его с такой удобной спины, сжимают плечи, давят, скользят все ниже и ниже, касаются возбужденной плоти, а пальцы жестко толкаются внутрь. Он заткнулся, потому что Эрвин действительно мог сделать такое, и это было бы правильно. Ведь он верил каждому его слову. Закусив губу, капрал уставился в потолок. Серый, весь в едва заметных пятнах — мог обрушится на него в любой момент. От изнурения Ривай начинал слышать знакомые-чуждые ненасытные голоса в своей голове, а потолок, обветшалый и такой же, казалось, больной, как и он сам, бредился бесконечно глубоким пепельно-дымчатым озером. Через пару часов взошло ленивое солнце. Через пару часов Ривай все так же смотрел в ненавистный потолок. Спиной к спине, душой к душе — спать уже не хотелось.