Память

Она плыла сквозь сон, и над головой вставали две луны — голубая и желтая. У этих лун не было имен, они называли их просто Эктиси и Рошата. Лед и огонь. Она помнила, у нее были сын и дочка. И мужчина, смуглый темноглазый мужчина. Она называла его мужем. У него не было половины переднего зуба — скололи в драке. Он умел смеяться так громко, что отзывалось эхо в предгорьях. Он звал ее Златоглазкой, а еще — Золотая и Золото, за странный для их народа цвет волос и глаз. Он верил, что она принесет ему удачу. Золота в этих реках не находили последние полсотни лет, но это не мешало каждому из колонистов мечтать о небывалом везении и богатстве. Они пришли в их деревню, когда Эктиси еще не поднялась над горизонтом, а Рошата была алой, как кровь. Алой, как знаки на их форме. Как пламя, которым быстро занялись дома. Их было не так уж много, не больше десятка — но у них было оружие, и они пришли убивать. Веселые, молодые, нетрезвые, они искали не то спрятанного дезертира, не то шпиона, не то золото... Хотя вернее всего — они хотели развлечения. И развлечение они получили. Мужчины умерли быстро. Те женщины, что были посмелее — тоже. Она надеялась отсидеться. Крепко стискивала зубы, борясь с тошнотой. Ребенок в ее животе пинался что есть силы. Крепкий, здоровый парень. Она зажимала детям рты — а надо было закрывать глаза. Когда они увидели соседку — шмат окровавленного мяса, способный только хрипеть — кто-то не сдержал стона. И она стала следующей. Они задавали вопросы — несвязные, путанные, повторяющиеся, — срываясь на бессмысленный смех. Она не знала на них ответов. Они били ее, целясь в живот. Они ржали, трахая ее по очереди. Они упражнялись в меткости, стреляя в ее детей. Они сплевывали на пол, добивая, и вытирали брызги крови кухонными вышитыми полотенцами. Она смотрела на загаженные доски и думала, что зря прибиралась утром. Уже светало, и в деревне не осталось живых. Сквозь кровавый туман она видела лицо мужа — выколотые глаза, разрезанный рот, торчащий к небу осколок зуба — и думала, что скоро она будет с ним. Когда один из этих сказал: «Мужики, сворачиваемся, не запалил бы комендант», — она стала ждать конца. Но им показалось, что недурно было бы еще и подзаработать. И они забрали ее с собой. При любой армии есть свой полк крыс: тех, кто купит, продаст, добудет и выручит. У ее первого хозяина были огромные глаза насекомого и открытая обезоруживающая улыбка. Он отмыл ее от крови и грязи, он долго поворачивал ее на свету, рассматривая, оценивающе щурил вертикальные веки и что-то цокал по-своему. Он вырезал ребенка из ее живота: с ребенка одни убытки, с нерожденного ребенка в убыток еще и красота матери. Она плакала и умоляла, валялась у него в ногах и целовала подошвы стоптанных сапог. Он морщился от слишком пронзительных звуков ее голоса и бил аккуратно, с оттяжкой. Он не счел нужным дать ей наркоз: это стоило денег, а наркотик и веревки всегда под рукой. Она хорошо запомнила сморщенное, недоразвитое лицо своего ребенка, все в потеках слизи и крови, маленькую руку, больше похожую на странную морскую звезду, с острым белым обломком кости, кровавые куски, медленно, как во сне, падающие в таз. Первый хозяин продал ее, когда срослись переломы и затянулись швы. Она снова была красива. Ее второй хозяин был неприхотлив. Он хотел молодое женское тело — он получил это тело. Оно было здоровым, проверенным, и обошлось ему разве что немногим дороже, чем пара ночей с хорошей умелой шлюхой. Прочее ему поначалу не было важно. Потом ему начало становиться скучно: даже собственная рука была с ним ласковее и разговорчивее, чем это тело. Он пытался ее бить. Ей было все равно. Он пытался дарить ей подарки. Она наматывала бусы на дроида-уборщика, размазывала дорогую еду по полу и вытирала ее яркими тряпками. Он бил ее снова, уже всерьез, ожесточаясь, но все еще не решаясь калечить. Она смеялась ему в лицо. Ей было все равно. Ему было жаль потерять выложенные за нее деньги. Он отправил ее на продажу — на ходу придумывая причину, пытаясь вернуть заодно и потраченное на ее подарки и еду. Она стояла, разряженная и накрашенная, как дешевая кукла с рынка, и плохо видела от наркотического дурмана. Ее третий хозяин был молод, тщеславен и глуп. Он думал, что купить женщину — не сложнее, чем купить ее тело. У него было не очень много денег, у этого малолетнего щенка богатых родителей. Он собрал все, что смог сэкономить на еде, книгах и шлюхах, и купил самую дешевую рабыню на рынке. Он вел себя, как богач, и думал, она будет счастлива попасть к нему. Ей было все равно. Он был с ней чрезмерно, назойливо-любезен, чтобы она стала признательна ему. Она смеялась над ним. Он мечтал, как она будет ласкова — он был ей отвратителен, как дохлая жаба. Он был слишком слаб, чтобы изнасиловать ее в одиночку. После подбитого глаза и вывихнутой руки он привел своих друзей в квартиру, которую снимали для него родители. В ту ночь она смеялась, как не смеялась раньше никогда. Захлебываясь от восторга, она говорила без умолку, смеялась — и смотрела, как страх поселяется в этих круглых, пустых, как у придонной рыбы, глазах. Его дружки пытались заставить ее замолчать — но она слышала, как они, забывшись, смеются вместе с ней. Она была уверена, что они не раз повторят ее слова. «Трус». «Слюнтяй». «Тряпка». «Только шлюха тебе и даст». «Слизняк». Она видела, как его дутое самодовольство отступает и тает, словно его и не было никогда. Она знала — неведомо откуда, но совершенно точно — он никогда, никогда не забудет этих слов. В любой женщине он увидит ее. Оставшись с любой женщиной, он услышит ее безжалостный смех. Никогда, никогда его жалкий червяк не выполнит своего долга. Ей было все равно, кто и сколько раз сейчас ее трахнет, она не запоминала этих лиц, ей было все равно, как ее будут бить. Сейчас она ломала его жизнь — и наслаждалась этим. Наутро, незваными, приехали его родители. Она думала, что сейчас-то ее и убьют. Может быть, так и случилось бы, если б она была простой шлюхой. Но они не захотели нарушать закон — или, может быть, захотели вернуть хотя бы часть потраченных денег. Рабыня куплена? Куплена. Официально? Официально. Документы? Вот они. Отец ее хозяина рассмотрел ее — как-то особенно пристально, цепко, с головы до пальцев голых ног, — а мать категорически сказала: на рынок. Чтоб и следа этого позора в доме не было. И, скривившись, что-то вполголоса добавила про утерянную древнюю традицию отрезания языков. Отец пожал плечами: за немую много не получишь. Она — голая, окровавленная, с разбитыми губами — стояла перед ними, едва сдерживая улыбку. Все это не имело никакого значения. Теперь она это знала. Она не помнит, кто был потом. Четвертый, пятый? Шестой? Были ли они, сколько их было? Какая разница. Люди устроены одинаково, одинаково и просто. Одинакового хотят, одного и боятся. И все, даже самые сильные — особенно самые сильные — боятся того, для кого их сила ничего не значит. О, как она любила эти мгновения! Как любила она видеть — вот, вот, еще чуть-чуть — сползает набок маска, и под снисходительным прищуром, под презрительно сжатыми губами, под надменно вздернутым носом проступает живое, человеческое, беспомощное: растерянность, смущение, испуг... Мягкое, нежное, жалобное. Она выжидала миг, смакуя — а потом била. Била, оставляя за собой сломанную самоуверенность, глубинный страх, опустошение — и беспомощность. Она сама не знала, не понимала — отчего ни один из них не убил ее? Отчего, поняв, что эту бешеную не проймешь ничем, ни один не пустил ее в расход, не разбил ей голову о каминную полку, не сломал ей позвоночник, не затравил собаками, не выжег раскаленной кочергой глаза — эти бесстыжие, бесстрастные, насмешливые желтые глаза? Много раз потом она задавалась этим вопросом, и много раз отвечала себе: страх. Вот что удерживало эти руки, делало их слабыми и беспомощными. От нее хотели поскорее избавиться, стереть из памяти, сделать вид, что ее никогда не было. Ее перепродавали раз за разом, не выдерживая. Она оставляла за собой ненависть и ужас. Она ничего не хотела. Только конца этому всему. Она нарывалась, она ждала, что вот этот-то, вот этот-то точно убьет ее. Ей ломали руки, ей загоняли под ногти иглы, ей разрезали кожу, засыпали пеплом и не давали срастаться... но не убивали, ни один, никто, не был достаточно силен, чтобы осмелиться ее убить. Только один из ее хозяев отличался от прочих. Тогда ее купил на рынке не человек — не господин, не слуга по поручению — а дроид, самый обычный протокольный дроид, которых тысячи в каждом городе. Расплатился, развернулся и предложил проследовать за ним. Как будто она была свободной. Как будто у нее был выбор. В этом доме на окраине было темно и гулко. Там пахло старостью, болезнью и чем-то душным, сладковатым — непонятным, но пугающим. Она впервые за долгое время ощутила напряжение в спине, будто покалывало тысячей иголок разом. Первой мыслью, когда она увидела своего нового хозяина, было: «Какой же он жуткий». Второй — «Интересно, и как же он собирается...» Додумать она не успела. Человек, полулежащий в скользящем по воздуху кресле, махнул рукой, отпуская дроида и одновременно подзывая ее ближе. Этому человеку было не шестьдесят лет. И даже не сотня. Казалось, не меньше трехсот лет он уже ходит по земле, и ветры обточили, обтесали его, стерли все лишнее, все налипшее на костях, все ненужное и мешающее превращению этого живого существа в скелет. Сложно было бы даже сказать, было ли оно раньше мужчиной или женщиной, а бесполое обращение «лорд» не оставляло даже шанса понять, что к чему. Его одежда казалась ворохом ткани, сваленным как попало на кресло, кожа была тонкой и сухой, как пергамент, волосы выглядели паутиной, налипшей на череп. И глубоко внутри этого черепа, жуткие, живые и цепкие, ярко-алым огнем горели глаза. И голос у него оказался под стать — тихий, шелестящий и въедливый, как пустынная пыль. — ...очень, очень простые правила, — повторил живой скелет. — Выполнять мои приказы. Двери не открывать. Никого не впускать. Не выходить без приказа. Все. Вопросы? — А иначе? — подбоченилась она, изо всех сил давя подступающий к горлу ледяной ужас. — Иначе ты умрешь. Долго и неприятно, — буднично сказал скелет и — она могла бы покляться! — поморщился. Он сказал это так просто, не угрожая, не предупреждая, а информируя, что у нее почему-то не возникло даже тени сомнения. Сделает. — А если я... ну например попытаюсь Вас убить? Скелет устало вздохнул и чуть заметно шевельнул пальцами. Она каким-то чудом, не иначе как чутьем, успела шарахнуться от яростно гудящей молнии. Она инстинктивно прикоснулась к виску. Оплавленные волосы обожгли пальцы и кожу, а молния исчезла, будто ее и не бывало. — Еще вопросы? — уточнил скелет. — А если я дом подожгу? Или вот... залезу к Вам в библиотеку? — она мотнула головой — наверняка там, за спиной, у этого мертвяка есть что-нибудь и поинтереснее молний, возникающих из ниоткуда. Ей показалось, что в красных глазах мелькнуло какое-то подобие интереса. — Мне кажется, ты не очень хочешь умереть, — задумчиво прошелестел скелет. — Я скажу, к чему прикасаться нельзя. Посмотрим, сколько ты протянешь. Ему не была нужна наложница. Ему даже не была нужна сиделка, как она подумала во вторую очередь. Все бытовые операции делали дроиды, и она не рвалась их заменять. Ему была нужна живая кровь для опытов. Ему было нужно чужое сознание рядом, когда он думал вслух. Ему было нужно живое тело для экспериментов — и, забывая о страхе за свою жизнь, она чувствовала, как внутри у нее разгорается жгучее любопытство. Получится или нет? Выйдет или нет у него в этот раз? Он ничего не говорил ей, но ей чудилось одобрение в глубине алых глаз, когда она снова и снова приходила в себя, выпутывалась из разрезанных веревок на каменной плите и, пошатываясь, уходила к себе, чтобы наутро снова приступить к своим обязанностям. Она, не задумываясь, рассекала кривым каменным ножом истерзанную левую руку, она привыкла предугадывать вспышки гнева своего хозяина, она вскрывала грудные клетки еще живым птицам и аккуратно, чтобы ни в коем случае не повредить теплого мозга, раскалывала черепа животных. Ей было разрешено ходить в библиотеку и читать — и она читала, пока хозяин в ней не нуждался. Читала все подряд, укладывала в память, не вчитываясь — запоем, ночи напролет, засыпая потом без всяких зелий на ритуальном столе. Пожалуй, если бы ее спросили, она бы сказала, что тогда была счастлива. А потом, однажды ночью, все кончилось. Пришли, выломав двери, другие — громкие и сильные, и прошли, топоча тяжелыми сапогами, и молнии летали по дому, превращая все в щебень и мусор, и сверкали алые разряды, и ненависть стояла в воздухе, плотная, как кисель, так, что нечем было дышать. «Я-не-буду-бояться. — сказала она себе, выбираясь из-под стола, куда нырнула в первый момент, зажмурившись и стуча зубами. — Никогда». Но прежде, чем она успела сделать хоть что-то — хотя бы сбежать из этого дома, рассыпающегося по камню — ее нашли. Выволокли, как мусор, швырнули в кучу прочей добычи. Они хотели смерти ее хозяину. Они хотели власти, денег и силы. Они получили все это. Только настоящую силу так получить нельзя. Поэтому ей было плевать на них. Пусть у них в руках были молнии и мечи, горящие алой плазмой — они были такими же, как все прошлые ее хозяева. Такими же, как все. А это не страшно. Страшен только тот, кто не знает страха — теперь она знала это. Следующий ее хозяин тоже был просто человеком. Просто человеком, который купил себе немного испорченную, но все еще красивую игрушку — и хотел с ней играть. Он пытался ею управлять, как все — лаской, угрозами, болью. Она смеялась над ним — но в его сердце росла ярость, а не страх. Она радовалась: неужто нашелся тот, кто убьет ее? Он не хотел ее испортить окончательно, поэтому так и не сунул ее левую руку в дробилку, хоть и обещал это сделать. Он вживил ей в лобную кость металлическую плату, он врастил в ее мозг тонкие нити электродов. Это было смешно, должно быть: управлять человеком, как роботом, нажимая на кнопки пульта. Она не могла говорить, она танцевала и кланялась, покорная электричеству, подчинившему себе ее мышцы, ее мозг — но не ее сознание. В ее сердце набирала силу и крепла ненависть. Ненависть искрами колола ее пальцы. Ненависть молнией прошивала ее позвоночник. Ненависть разрядами вспыхивала в ее глазах. Ее хозяин ничего не боялся. Как можно бояться того, кто полностью подчинен твоей воле, простейшему механизму в твоих руках? Он не успел даже ничего сообразить, когда пульт в его руке полыхнул фиолетовым и взорвался. Он успел только закричать, когда его охватило пламя. Он горел заживо, крича и обугливаясь, под ним занимался диван и стены, алыми огненными крыльями взмахивали занавески — а она смеялась — и смотрела, смотрела, смотрела в это лицо, где в глазницах от жара лопались глаза, где, рассыпая черную пергаментную кожу, распахивался все шире рот, где сквозь сквозь алое, одурительно пахнущее, сгорающее мясо, сквозь текущий потоками жир проступали быстро чернеющие кости. И это было смешнее всего, что она когда бы то ни было видела. ...Она очнулась и долго смотрела в темноту прямо перед собой. Справа от нее в иллюминаторе сияли звезды: она настояла на этой переделке корабля, и сейчас могла с замиранием сердца прижать ладони к обшивке, думая о том, что от космоса ее отделяет только тончайшая кожа «Ярости». Осколок, трещина, сбой — и вскроется брюхо металлической твари, и беспомощные теплокровные рассыплются по бесконечной пустоте, становясь заледеневшим космическим мусором. За изножьем кровати груда темноты дышала, шевелилась и светила имплантами в живом сильном теле. — Чужие мертвые души кричат сквозь тебя, — проговорила темнота. — Знаю, — вздохнула она, перекатилась на живот и обняла подушку. Подушка была горячей вокруг ее головы и холодной с изнанки. — Кхем, имей в виду: если ты их сожрешь, я буду тебе крайне признательна. — Их нельзя сожрать, мастер, — рассудительно и немного расстроенно — насколько она научилась различать оттенки этого рычания — сказала темнота. — Они в твоей памяти. — Но пахнут небось вкусно, а? — вздохнула она, уютно устраиваясь в гнезде одеяла. — Только не облизывайся у меня над ухом так громко, сделай милость. Темнота засопела, как обиженная собака, и по едва заметному колебанию воздуха она поняла, что осталась одна. Со своими призраками, всеми, сколько их есть.