То, что сводит нас с ума

У меня сейчас внутри бочка пороха, Только спичку поднеси — будет шороху. А башка моя сама в петлю просится. То, что сводит нас с ума, то и по сердцу. К. Комаров, М. Башаков, К. Арбенин «Мы никогда не умрем»

Злые языки утверждают, что Мартен Фуркад не любит ничего, кроме себя. Ложь. Наглая и несправедливая. Антон знает точно: Мартен любит очень много разных вещей. Он любит свою семью, он любит победы, он любит свист ветра в ушах и золотой цвет, а после холода леса и трассы он обожает негромкий треск дров в камине и клетчатый плед. Да на самом деле проще сказать, чего он не любит. Этот список, как ни странно, будет гораздо короче. Назойливые журналисты, норвежское пиво и поражения. А два поражения подряд он не любит в десять раз сильнее. Такая вот занимательная математика. Ньютон отдыхает. Именно поэтому Антон вот уже битый час крутит в руках телефон и думает, стоит ли ему рискнуть и вызвать огонь мартенова раздражения на себя или же не портить замечательный день, с которым в этом сезоне сравнится разве что эстафета Хохфильцена. Он наконец-то ответил на все поздравления, от которых телефон чуть не взорвался, пожал руку всем бесконечным желающим ее пожать и аккуратно выпроводил из номера последнего гостя, взахлеб рассказывающего, как круто он обыграл Фуркада (а то он сам же не в курсе, ага!). А вот теперь надо решать, что же делать с этим самым обыгранным, будь он неладен. Он знает, что ничего хорошего из этого разговора не выйдет. Пара недовольных, натянутых реплик, неловкое молчание, напряжение, звенящее надорванной струной. Мартен, конечно, взбешен и зол на весь мир вокруг себя. И горе тому, кто в этот момент попадет ему под руку. По-хорошему Антону бы плюнуть на все его заморочки и беззаботно наслаждаться своей шикарной победой, не слишком уж часто в последнее время у него бывают такие отличные дни. Вот только что-то немного — правда-правда, совсем немного! — скребет, царапает в душе. Возможно, то, как кратко, мимоходом Мартен пожал его руку, финишировав в пяти секундах позади него. А, возможно, то, как демонстративно он не стал с ним общаться перед церемонией награждения, при этом мило воркуя с Йоханнесом. Вот когда пару недель раньше Антон в пасьюте Пхенчхана прыгнул с 23 на 2 место, это был совершенно другой человек, разливался соловьем и цвел ясным солнцем. Ну еще бы ему этого не делать, собираясь вот-вот в хрен знает какой раз вновь подняться на первую ступень! Антон практически не ползает в инете после гонок и не читает то, что пишут болельщики. Еще чего не хватало, психика дороже, а то порой можно такого о себе начитаться, что пойдешь и винтовку на гвоздь повесишь. Предварительно застрелившись. Всеми пятью патронами. Так что, нет, Антон не читает, но ведь не в информационном же вакууме он живет. Вот и тут, лениво перещелкивая страницы, он вздрогнул, случайно выцепив умиленный комментарий о них в ожидании той церемонии: «Такие милые! Мне казалось, сейчас поцелуются!». Аж дрожь по спине поползла: это, что, так заметно? Мартен, конечно, был весел и крайне доволен, покорив, наконец, этот пресловутый рекорд Бьорндалена. Он буквально цвел, сиял, активно жестикулировал и болтал. И, нет, он никогда бы этого не признал, но Антону и так ясно как божий день, что его присутствие рядом (и это при старте из третьего десятка!) тоже сыграло свою роль. Мартен всегда кайфует, когда Антон рядом с ним на пьедестале. Стоять рядом со своим тайным любовником на глазах у ничего не подозревающего мира, дежурно улыбаться лучезарной улыбкой, чувствовать тепло его тела, прижавшегося чуть теснее, чем следовало бы, и думать, как же самозабвенно он его сегодня будет трахать, — ради этого стоит побеждать, черт возьми! Антон и сам тогда был, как в тумане. Шикарная гонка, адреналин и эйфория, четыре ноля, выбитые впервые за шесть лет, — было, от чего потерять привычную бдительность. Так что расслабился перед камерами, отпустил себя, позволил хоть немного вырваться чувствам наружу, а, оказывается, нельзя. Он невольно думает: что было бы, если бы он вдруг взял да и вправду поцеловал Мартена, причем глубоко, по-настоящему, чтобы все видели и поняли. Думает и горько хмыкает. Что, что… Стали бы звездами экрана и интернета на ближайшие пару дней. В качестве главных прокаженных и отверженных. Мартена в этой его толерантной Франции, может, еще и простят, а его однозначно смешают с дерьмом. Интересно, насколько быстро он превратится из «АнтошаНашеВсе» в позор нации? А, значит, надо быть осторожнее: сухо пожали руки, кивнули друг другу и разошлись. Ты — направо, я — налево, вот и до свидания. А поздравить друг друга можно и позже. Наедине. Лучше несколько раз. (И, кстати, неплохо бы ввести правило «Проигравший — сверху», должна же быть в этом мире гармония!). Вот только сегодня и скрываться не пришлось, Мартен даже на церемонию вышел позже всех и встал не на свое место серебряного призера, рядом с Антоном, а после Йоханнеса, упрямо делая вид, что никакого Антона тут и в помине нет. Злится, психует, и на себя, и на весь мир, а на Антона больше всего. Ему и смешно, и немного грустно, но ни капли не удивительно: Мартен, конечно, всегда «за» Антона на пьедестале, но не особо «за» Антона на верхней ступени. И тот отлично его понимает. Потому что он сам такой же. Если честно, глядя назад, он до сих пор недоумевает, как они все еще рядом при их характерах. Два лидера, два победителя — по всем законам жанра они должны были вцепиться в горло друг другу при первом же сближении. И, в общем, не сказать, что это было далеко от действительности. Иногда Антон дико жалеет, что они — те, кто есть. Были бы, к примеру, булочником и, ну хотя бы, дворником. Булочник бы встал с утра, замесил тесто, напек сладких пышных булочек и, надев новый белый фартучек, подперев щеку, уселся у окошка ожидать появления своего ненаглядного с метлой наперевес. А тот величаво вошел бы в кондитерскую с видом короля мостовых и тротуаров, аккуратно поставил свою драгоценную метлу в угол, неспешно умял тарелку булочек и, растрогавшись, наконец, приемом, опустился напротив. Так и сидят рядышком, довольные, глазки друг другу строят да вздыхают трепетно. И никакого тебе соперничества, никакой тебе погони и желания разорвать любого, кто встанет на пути, никаких тебе пьедесталов и торжествующих взглядов с верхней ступени вниз. Красота. Идиллия. Антон уже точно знает, кем он хочет быть в следующей жизни. А пока, в жизни этой, приходится решать те задачи, что им подкинули откуда-то свыше. Дано: М, А. Победа А равна поражению М. Победа М равна поражению А. Вопрос: как сделать так, чтобы победили оба? Есть решение? Нет его. Зато есть очевиднейшее решение, как сделать так, чтобы оба проиграли. И все же, все же, все же… Вот уже сколько лет они ходят по этой грани между «Да» и «Нет», сколько лет они орут друг на друга, потом дуются, потом не здороваются при встрече, потом втихомолку проверяют телефон (ну просто так, на всякий случай!), потом стискивают зубы, столкнувшись в коридоре или на трассе, потом показательно заигрывают с другими у него на виду и все лишь затем, чтобы, в конце концов, проклиная все на свете и его в первую очередь, набрать навсегда впечатавшийся в память номер. Задачи существуют для того, чтобы их решать, не так ли? Именно поэтому Антон, уже наученный горьким опытом — неоднократно наученный и очень горьким! — сейчас крутит в руках телефон. Казалось бы, все — ерунда, плюнуть и забыть, в конце концов не кисейная же барышня этот чертов француз, переживет небось, но вот… Скребет, зараза. А еще упрямо напоминает, как этот самовлюбленный заносчивый гад тогда приперся советы давать, что со спринтами делать. А самое главное, Антон чувствует некоторые угрызения совести. Нет, он ни в чем не виноват, он все сделал правильно, так, как его обязывали долг и ответственность, и тем не менее… Антон знает, что Мартен не любит проигрывать, но проигрывать яркой победе он ненавидит. Вчера Йоханнес сиял перед родными трибунами, полностью затмив серебряного призера, а сегодня Антон выкинул свой любимый трюк с флагом. Ох уж этот флаг! Мало, что так выбешивает Мартена, как чужой флаг, нагло развевающийся у него перед носом. Быков бесят красные тряпки, а Мартен — бык-дальтоник: у него все флаги красные. И зная это, Антон, хоть и чувствует легкие угрызения совести, вновь и вновь просит Илью раздобыть триколор. Нет, он делает это не для того, чтобы раздразнить Фуркада, он делает это для страны, для ребят из команды, для болельщиков. Он искренне счастлив, когда пересекает финиш с трехцветным полотнищем в руках, вот оно — то, для чего он живет, вот она — квинтэссенция его борьбы и его Победы! И совершенно необязательно признаваться себе в том, насколько греет душу мысль, как снова наверняка скривился Мартен. Не зря же, каждый раз беря флаг, он кидает взгляд на француза и нахально подмигивает ему, пусть тот и не видит его глаз под очками. Что же, так тому и быть, лучше поговорить сейчас, чем оставлять этот камень за пазухой. Антон вообще сомневается, что Мартен ответит, поэтому, услышав голос в трубке почти сразу, несколько тушуется. — Привет, — это все, что приходит ему в голову. Молчание длится несколько омерзительно долгих секунд. За это время Антон успевает а) обозвать его напыщенным индюком, б) обозвать себя бестолковым придурком, в) в сто восемьдесят девятый раз решить послать все нахрен, сколько можно, достало уже! — Привет, — холода в голосе Мартена хватит, чтобы превратить африканскую пустыню средних размеров в филиал Антарктиды. В сто восемьдесят девятый раз Антон думает, что с разрывом стоит повременить: тесный контакт с холодом всегда полезен для здоровья. — Не спрашиваю, как ты. — Правильно делаешь. — … А все-таки, как? — Спасибо, все отлично. — Ну и прекрасно, тогда пока. — Пока. — Удачи тебе завтра. — Спасибо, тебе тоже. Антону хочется смеяться: ну детский же сад штаны на лямках, честное слово! Обидели. Игрушку отобрали. Ути-пути. Вот и стоит теперь величаво страдающий, одинокий и никем непонятый романтический герой посреди шумной и злобной толпы, лорд Байрон блин… Ну что ж, если Фуркад хотел его разозлить, у него это отлично получилось, сейчас он ему устроит. — Мартен… — успевает окликнуть он, прежде чем тот отключится. — Что-то еще? — по-прежнему ровно, но уже с ощутимым оттенком недовольства осведомляется страдалец. — А согласись, красиво я тебя сегодня сделал? Тишина, повисшая в трубке, не мешает Антону буквально ощутить волну негодования, охватившую его собеседника. Как?! Как он посмел?! Мало того, что напомнить об этом, еще и нагло похваляться?! Антон мысленно потирает руки: да, это запрещенный прием, да, это, можно сказать, удар ниже пояса. Но не нами миллион лет назад придумано про цель и средства. Злится? Еще бы! Взбешен? Конечно! Готов стереть в порошок? Само собой! Вот и чудно, вот и замечательно. Пусть вырвется наружу вся эта черная, ядовитая копоть, осевшая в его душе, та самая, которая, если ей не дать выхода, будет расти внутри, скрываясь за безупречно выдержанной улыбкой, выпускать свои жадные щупальца и отравлять, уничтожать то, что вопреки всему накрепко связывает их. Было же уже, сто раз проходили, с обеих сторон причем. Нарывы нужно вскрывать быстро и безжалостно, если не хочешь угробить пациента. Антон уверен, что хирург из него вышел бы ничуть не хуже булочника. — Ты, конечно, лихо припустил под конец, удивил, если честно, — непринужденно продолжает давить Антон. — Но, знаешь, у тебя сегодня не было шанса, это была моя гонка, моя и все тут. Если бы мыслями можно было убивать, Антон давно бы умер от удушья, инфаркта и взрыва мозга. Но, к счастью, даже Фуркаду это неподвластно, так что он решает нанести последний удар. — И извини за флаг, — видимой легкости, с которой он это произносит, позавидуют бабочки, порхающие над летним лугом. — Я знаю, ты этого не любишь, но и ты меня пойми: это слишком много для меня значит. Знаешь, как это круто? Когда выкатываешься на финиш первым и держишь флаг своей страны, когда только ты — победитель, единоличный и безоговорочный, и все видят только твою охрененную победу. Все. Дело сделано. Сейчас он взорвется. Обязан взорваться. И выплеснет из себя всю агрессию, недовольство и раздражение, которыми мрачно и горделиво упивался. Вот и ладушки. — Все сказал? — тихо, сквозь зубы, с обманчивым спокойствием тянет француз. — Да вроде все, — Антон едва ли плечами не пожимает, невинно хлопая глазами, словно Мартен может его видеть, — а что? — Ничего, все прекрасно, — едва ли не шипит тот. — Вот только что-то мне подсказывает, что завтра победитель будет другим. И, поверь мне, эта победа будет такой охрененной, что уже о вас все забудут. — Да ладно? И чем же ты так всех нас удивишь? Будешь поражать мишени без патронов, молниями из глаз, которые ты сейчас мечешь во все живое? — усмехается Антон. — Завтра увидишь. Он бросает трубку, не попрощавшись, что, в общем, довольно ожидаемо. Антон очень доволен собой: ну что ж, все идет по плану, осталось подождать завтрашний день. Спустя 24 часа он может только ошарашенно развести руками. Нет, он знал, что Мартен в таком состоянии способен на многое, но этого даже он не ожидал. Выпендрился так выпендрился, и ведь как громко это сделал! Просто стер всех соперников с лица Земли. Кто там второй, кто третий? Да пофиг всем, на все межсезонье теперь он — главная и единоличная звезда. Теперь вплоть до следующего сезона болельщики и спецы будут сходиться в жарких баталиях: должны ли были дисквалифицировать Фуркада или нет. Антон добродушно хмыкает: вот же сволочь французская! Ведь уверен был на все сто, что не посмеют его тронуть, и таки прав оказался! Его размышления прерывает писк телефона, оповещающий о входящей смске. Открывая сообщение, он на 99% уверен, от кого оно, и конечно, так оно и есть. «Спасибо за идею, заглянешь в гости после 8?» Отсылая лаконичное «ОК», Антон вновь хмыкает. Ну хоть в чем-то Мартен очень предсказуем, и это, черт возьми, приятно! В пятнадцать минут девятого (пятнадцать минут он героически выждал, дабы тот не возомнил, что он готов бежать в первую же секунду) он негромко стучит в дверь номера Фуркада. Она распахивается почти мгновенно, что вызывает у Антона невольную усмешку — небось тоже минуты считал. Мартен пару секунд смотрит на него, словно что-то для себя решая, а затем, видимо, определившись, буквально втаскивает его в номер. Он довольно грубо прижимает его к стене коридора и кусает за ухо. Все, как обычно, все так, как и должно быть. Сегодня он — победитель, а победитель, как известно, получает все. На самом деле они довольно часто меняются, но сегодня особенный день. Для Мартена победа — лучшая виагра. Такая победа — вдвойне, а в такой день — втройне. При одной мысли о «таком дне» Антон чувствует мгновенный укол где-то в левой стороне груди, но тут же усилием воли изгоняет эту гадкую мыслишку. Не сейчас, завтра, он подумает об этом завтра, а сегодня есть только они. Вместе. Пока еще вместе. Руки Мартена моментально оказываются везде: и вырывают рубашку из-за пояса джинсов, пускаясь в лихорадочное путешествие по его груди и животу, и сильно, до боли стискивают бедра и ягодицы, и непостижимым образом тут же вплетаются в его волосы и оттягивают голову назад, подставляя шею под жадные поцелуи. Антон плавится, Антон выгибается, Антон сгорает в этом огне, что бушует в крови и в совершенно сумасшедших глазах напротив. Фуркад торопливо расстегивает на нем рубашку, при этом умудряясь сам особо не отстраняться и изо всех сил вжимать свое колено между его ног. Когда последняя пуговица не желает ему подчиняться, он, чертыхаясь на французском, просто рвет ее ко всем чертям. Антон хочет возмутиться — совсем сдурел?! Как он потом объясняться будет?! — но в его рот тут же вторгается чужой язык, и он мысленно машет рукой. Черт с ней, пуговицей, придумает что-нибудь, первый раз, что ли… До пуговицы ли, когда голова уже идет кругом, когда и душа и тело просят всего и сразу, когда уже и джинсы оказываются стянутыми вместе с нижним бельем, и горячие — да какое там горячие, раскаленные! — пальцы ложатся прямо на член и начинают совсем неласково гладить и сжимать, а губы торопливо шепчут на ухо что-то французское и явно очень неприличное. Сам он лишь расстегивает свои джинсы и практически опрокидывает Антона на пол. Подготовка выходит быстрой и смазанной — ни один из них не желает тратить на нее больше самого минимума, и поэтому, когда Мартен, задержав дыхание, довольно резко входит в него, Антон на мгновение задыхается от боли и закусывает губу, чтобы не закричать. — Прости, прости… — шепчет Мартен, тут же замирая, но явно изнывая от почти жизненной необходимости двигаться. — Черт… Не могу… Пожалуйста, Антон, люблю тебя… Не могу… Антон на миг замирает от услышанного. Интересно, он хоть сам заметил, что именно впервые в жизни сорвалось с его губ? Неважно, Антон не будет напоминать ему об этом и никогда ни о чем не спросит. Он просто находит его губы и сам начинает двигаться в ответ. — Пошли в кровать, — довольно тянет разморенный Мартен. — Думаешь, стоит? — сомневается Антон. — Мне к себе пора, что я потом парням скажу? — Придумаешь чего-нибудь, мне тебя учить, что ли? — отмахивается француз, неожиданно бодро вскакивает с пола и тянет Антона за руку: — Пошли. Он понимает, что надо бы возразить, но… Но почему-то совершенно не хочется. Не сегодня. Только не сегодня. — Слушай, ну чего ты до меня докопался, а? — он идет за ним, но не может хотя бы не поворчать для порядка, нельзя же сдаваться совсем без боя. — Ты сегодня и так весь биатлонный мир раком поставил, тебе, что, мало? Мартен оборачивается и дерзко, многообещающе подмигивает:  — Конечно, мало! Теперь твоя очередь! Странная ночь. Бесконечная ночь. Дурманная ночь. Она тянется, крутится, рассыпается фейерверками, бьется в истерике, ставит вопросы и не находит на них ответа. Ночь, которая снимает маски, уничтожает все правила, стирает все фальшивое и лицемерное и оставляет две обнаженные, дрожащие души, прижавшиеся, проникшие, проросшие друг в друга крепче, чем тела. Странная ночь. Последняя ночь. — Ненавижу этот день. И слова эти ненавижу. — Какие? — Не скажу, ты глухой, что ли? Я их ненавижу! — Ладно, не говори… Я тоже буду скучать. … От все ускоряющихся толчков выгнуться еще сильнее, уже не пытаясь сдерживать стоны. Почувствовать, как его пальцы еще крепче впиваются в талию, останутся синяки, плевать. Он вдруг останавливается, нагибается, легкими, невесомыми поцелуями скользит по влажной спине. Издевается, сволочь, ждет реакции, ждет просьбы. Податься вперед, пытаясь вобрать его еще глубже — ну давай же, ну, двигайся, невозможно же терпеть! Услышать самоуверенный смешок, пообещать себе жестоко отомстить за это и тут же забыть, потому что он отзывается на немую просьбу, срывается и начинает двигаться так резко, что получается только уткнуться лбом в постель и судорожно стиснуть сбившуюся простыню… — Во сколько у тебя самолет? — В двенадцать. — А сейчас? — Три. — Три… Хорошее число, не находишь? … Опрокинуть его на спину. Нависнуть сверху, жадно улыбаясь и впитывая в себя его ответную улыбку. Неожиданно ласково и аккуратно пройтись кончиком языка по краю ушной раковины, а потом нырнуть внутрь — он это обожает, и его сбившееся дыхание тому лучшее подтверждение. Оторваться от уха, поцелуями спуститься до губ, прильнуть к ним на мгновение и вновь оторваться, невзирая на возмущенное мычание. Прижать к постели его руки, которыми он пытается схватить за голову и продлить поцелуй. Нет, еще рано. Сползти ниже, покрывая поцелуями охотно подставленную шею, чувствуя всем прижавшимся телом дрожь, охватывающую его все сильнее и сильнее. Найти бусинку соска, пощекотать языком, а затем весьма-таки чувствительно прикусить. Довольно улыбнуться, услышав прерывистую французскую брань, и проделать тот же фокус с другим соском. Опуститься еще ниже, лаская живот, он у него крайне чувствительный — вон как сразу сжимается и одновременно подается навстречу. Не глядя, нащупать член, обхватить его и начать гладить. Провести кончиком языка по всей длине, покружить по головке и взять в рот полностью, насколько возможно. Сделать несколько плавных движений, наслаждаясь его стонами, которые он безуспешно пытается подавить. Резко отстраниться, несмотря на сопротивление, рывком подняться вверх и прошептать, нахально глядя ему в глаза: «Хорошенького помаленьку»… — Надеюсь, ты давно составил планы на межсезонье? Не завалишь подготовку к сезону? — Что за тупой вопрос? — Да, видишь ли, мне бы уже хотелось, чтобы ты выиграл, наконец, это чертово олимпийское золото в личке. — О как… А тебе-то что? — Хочется, в конце концов, попробовать, как это: трахнуть многократного олимпийского чемпиона. — Рассказать? … Подставить лицо под теплые струи, ласково, бережно стекающие по ноющим плечам и дрожащим рукам. Услышать хлопок двери в ванную и удивленно хмыкнуть: да что это с ним сегодня, словно с цепи сорвался?! Почувствовать, как прижимается всем телом, стискивает, захватывает в плен объятий. Протянуть почти капризно: «Отстань, Мартен, все, меня нет. Не хочу больше». Мысленно усмехнуться, услышав в ответ безапелляционное: «Хочешь. И я хочу». Для виду постараться оттолкнуть его, добившись лишь того, что он прижимается еще теснее, так что становится трудно дышать, и буквально несколькими движениями руки заставляет организм предательски капитулировать, а дыхание — сбиться. Жарко шепчет, попутно лаская мочку уха: «Я же знаю, что ты меня всегда хочешь». Захотеть возмутиться и тут же плюнуть на это: да, знает, но лишь потому, что и сам — тоже. Опереться о холодный кафель соскальзывающими пальцами и выгнуться навстречу в неутолимой жажде… — А ты случаем не влюбился в меня, Фуркад? — Ты вроде не падал, где ж так головой стукнулся? — Не уходи от ответа. — Конечно же, нет, а что?! — Да все нормально. — А чего так подозрительно ухмыляешься? — Ничего… Я тоже. — Что? Тоже не любишь? — Неважно. Просто тоже. Последняя ночь все длится, длится и длится… Она будет длиться и тогда, когда на рассвете Антон, неловко попрощавшись и стараясь не встречаться с Мартеном взглядом, выйдет в коридор, застынет на пару секунд, борясь с желанием вернуться, тихо выругается и непривычно резким шагом пойдет по коридору, изо всех сил запрещая себе оглядываться. Она будет длиться и тогда, когда спустя несколько часов он будет смотреть в иллюминатор на мягкие норвежские облака и думать, как одновременно в его душе может быть так пусто, тихо и безмятежно. Она будет длиться и тогда, когда спустя несколько недель он будет замуровывать, запечатывать свою тоску где-то в глубинах сознания, прекрасно зная, что она вырвется, сметая все на своем пути, подобно лавине, стоит лишь услышать его имя. Она будет длиться и тогда, когда спустя несколько месяцев он, презирая сам себя, начнет считать недели, дни и часы до начала сезона. Она будет длиться вплоть до того момента, когда, спустившись на обед, в холле отеля он сухо пожмет протянутую руку, медленно поднимет взгляд и в его глазах увидит свое отражение. Тогда последняя ночь закончится. Потому что начнется новый день. Но все это будет потом. А сейчас Антон ловит напряженный, неожиданно серьезный взгляд Мартена, неловко проводит пальцами по его щеке и мягко улыбается в ответ. Это больше, чем я, это больше, чем ты, Это теплое солнце и ночью, и днем. Это наша любовь, это наши мечты, И поэтому мы никогда не умрем.