Эпоха за эпохой

Джон Стивенсон не может похвастаться своей честностью, правильностью и адекватностью. Он умело проводит операции, пудрит людям мозги и снимает шлюх в тёмных переулках викторианского Лондона, чтобы затем перерезать им горло. Он имеет связи в высших кругах, большое состояние и навязчивое желание лишить кого-то жизни. Герберт Уэллс не исключение — Джон хочет лишить его скучной, тусклой и трусливой жизни. — Герберт, я верю в твоё изобретение, — нашептывает ему Джон, копаясь в чертежах и ничего не понимая в них. — Ты изменишь мир и докажешь своим тупицам-коллегам, что способен на большее, — говорит он, когда Герберт в отчаянии приходит к нему, жалуясь на очередной провал. Джон утешает Герберта по-своему: уверяет, что в будущем возможна утопия, о которой он мечтает; рассуждает о местах и временах, которые им суждено посетить (всенепременно вместе и больше никак). Джон помогает ему расслабиться, мягко сминая его плечи ладонями, скользя вдоль позвоночника до поясницы и обратно, обхватывая пальцами одной руки шею. Он каждый раз чувствует, как кисть сводит судорогой в желании сомкнуть пальцы на столь доверчиво предоставленной шее, перекрывая доступ кислорода. Герберт пленяет его своей наивностью, открытостью, преданностью. Своим шенячьим взглядом и глуповатыми усами. Своей пугливостью и тревожностью. Поэтому Джон не сдерживается и присваивает его себе. В собственной постели после очередного сеанса расслабляющего массажа он позволяет себе немного больше, чем должен. И Герберт отзывается на его ласку. Поначалу неуверенно сжимается, когда мужские ладони спускаются ниже поясницы. — Джон? — тихо зовёт Герберт, страшась того, что между ними происходит. — Все хорошо, — шепчет Джон, поворачивает его лицо к себе и целует с такой бережностью, с какой обычно делает надрез на особо уязвимых участках тела, чтобы не вызвать обильного кровотечения. Тогда он впервые сравнивает его с кроликом: таким же беззащитным, пугливым и милым. Герберт добровольно отдаёт себя в руки убийцы, но узнает об этом только спустя пару месяцев, после того, как Джон, не сдержавшись, лишает жизни свою пятую (по версии Скотланд-Ярда) жертву, и по его душу в дом писателя заваливаются полицейские. Герберт цепляется взглядом за окровавленный нож, а его ум сопоставляет факты. Джон ждёт, когда Герберт последует за ним в двадцать первый век, оставляет подсказки, намёки, только ковровую дорожку до своего номера в гостинице не стелит. Он знает, что его кролику нужно время свыкнуться с этой мыслью, что ему нужно поиграть в детектива, выслеживающего опасного убийцу, и позволяет ему найти себя. Его план чуть не портит одна глуповатая женщина, встретившаяся с Гербертом в момент его душевного раздрая, но Джон использует её как способ достижения своей цели: похищает прямо из квартиры и заманивает Герберта к себе, предлагая обмен. Джон согласен оставить её в живых, если Герберт его об этом попросит (и если она не будет ему мешать). Герберт сразу соглашается занять её место, отдать Джону ключ, свою машину времени и жизнь. И Джон пользуется такой покорностью, чтобы снова присвоить писателя себе, доказать, что хоть что-то не было ложью, доказать, что Джек Потрошитель не опасен для Герберта Уэллса. Когда Джон видит Герберта с привязанными к изголовью кровати руками, его сознание на миг затуманивается. Зелёные глаза источают страх, дыхание парня сбито, он что-то пытается сказать или прокричать. — Без глупостей, Герберт, — просит Джон перед тем, как отклеить скотч от его лица. Без усов его мальчику определённо лучше. И без этой одежды тоже. Джон не спеша расстегивает его рубашку, скользит ладонями по голой коже, касается пальцами брюк. Он ведёт губами по бледной шее, прихватывает ими кадык, зубами — кожу на ключицах. Джон поглаживает его пах, языком ласкает соски, а Герберт сдерживает стоны, выдыхая сквозь сжатые зубы. Сам Джон возбудился ещё тогда, когда увидел чужой испуг. — Герберт, — шёпотом зовёт он, перед тем как мягко поцеловать, приоткрывая его рот, затем скользнуть внутрь языком, выцеловывая из него все дурные мысли, страх и моральные терзания. Джон берет его прямо на прекрасно мягкой кровати, вновь привязывая к себе, завязывая в более крепкие узелки нити, что порвались между ними. Герберт стонет, выгибается и отдаётся. Не потому что связан, не потому что у него нет выбора, а потому что он принадлежит ему, давно принадлежит и добровольно. Потому что то, что Джон делает с ним — правильно. Потому что то, что чувствует Герберт к Джону — настоящее. Потому что путешествовать по разным эпохам вместе — мечта, которой он страшился. Потому что Джон — единственный, кто научил его побеждать свои страхи. И ни синяки на бедрах, ни кровоточащие после более бурных поцелуев губы, ни несколько свежих трупов в подвале дома не могут отменить тех чувств, что они друг к другу испытывают.