Родственные души

      Гарри глух к чувствам. Он не ощущает накала страстей или благодарности, не чувствует нежности и, уж тем более, любви. В груди его пугающая пустота, а сердце, кажется, и вовсе холодно ко всему происходящему вокруг.       У Гарри безразличный взгляд, отсутствующее выражение лица, отчуждённая ухмылка и совершенно пустые запястья.       Там нет ни слова с самого детства, в пять они не появились — и на тот момент маленький мальчик, ничего ещё не понимающий в устройстве этого странного мира, обнимает маму, отчего-то начинающую плакать, когда она смотрит на руки сына. Маленький Гарри не понимает, что произошло, гладит маму по рыжим волосам и сдерживает собственные порывы заплакать от того, какой грустной кажется его мать.       А она лишь прижимает сына к себе, взъерошивает непослушные волосы, поправляет рукава свитера, скрывая его совершенно пустые руки, и улыбается как-то натянуто. И Гарри не нравится эта улыбка, но ещё больше ему не нравится, когда мама плачет, поэтому он начинает что-то быстро бормотать про любимый игрушечный кораблик, подаренный отцом. Гарри не совсем понимает, почему лицо отца бледнеет, когда мать рассказывает ему про утреннее происшествие.       Маленький Гарри не понимает, расстраивается сильно-сильно, забивается в дальний угол своей комнаты и плачет горько-горько, надеясь, что родители придут и успокоят его, скажут, что любят. Маленький Гарри ждёт долго-долго, но почему-то никто не приходит.       В десять лет Гарри уже достаточно узнавший, как ему самому кажется, мир решается на отчаянный шаг. Он показывает свои совершенно пустые руки другу, рассказывая о том, как мама плакала. И Гарри, который уже почти совсем взрослый, как говорит его мать, видит наполненные ужасом глаза своего друга — Бена.       Гарри обидно немного, но он всё же расспрашивает растерянного паренька обо всём, и узнает причину, рассматривая руки друга, на которых красуется: «Не могли бы вы мне помочь?». Он уходит домой с тяжёлым сердцем, а потом забивается в уже родной угол и тихонько плачет, надеется, что родители его не найдут, потому что «негоже плакать такому взрослому парню», как говорит его отец. Гарри, по правде говоря, очень больно и он всё ещё не совсем понимает, почему же на его собственных руках ничего нет, но спрашивать у матери не решается, помня её горькие слёзы.       Гарри шестнадцать, и он уже однозначно взрослый. У него вечные тёмные круги под глазами, куча замечаний и дисциплинарных взысканий, плохая репутация и прокуренный голос. Он уже знает, что такое предназначение, знает, почему плакала его мать, и знает, что его руки навсегда останутся пустыми, потому что он «Отверженный», обречённый на бесцельное существование.       Гарри шестнадцать, он уже достаточно взрослый, чтобы понимать причины происходящей вокруг него несправедливости, с точки зрения своего юношеского максимализма, но он всё же не понимает, почему судьба, определившая, что ему суждено быть одиноким, забрала у него и мать.       Гарри, если честно, больно, и он сидит в дальнем углу своей тёмной комнаты и смотрит пристально на свои руки, которые, конечно, всё ещё пусты. Гарри не плачет, и ему даже не хочется, потому что теперь он по-настоящему взрослый.       Он прижимает свои отчаянно бессловные руки к голове, пытаясь заглушить мысли, но одно и то же слово всё продолжает всплывать перед внутренним взором. «ОДИНОЧЕСТВО», — и теперь Гарри в полной мере понимает его значение.       Гарри двадцать один, и он совершенно глух ко всем чувствам. У него усталый вид, беспросветный мрак в жизни, низкооплачиваемая работа и одиночество, иногда скрашиваемое единственным другом — Гилом, приходящим и вытаскивающим его из очередного дедлайна.       А ещё у Гарри запястья забиты татуировками, скрывающими немую пустоту, безразличие ко всей жизни в целом и к отдельным частям в частности и надоедливая подружка-соулмейт Гила, пытающаяся поднять ему настроение.       И, честно говоря, несмотря на всё внешнее равнодушие, Гарри иногда обидно и даже немного больно смотреть на счастливых Гила и его родственную душу — Иви. Гарри больно и по привычке хочется забиться в родной угол старой комнаты, но дом уже давно продан.       Гарри уже двадцать один, и он с безразличием рассматривает бледное лицо девушки, останавливаясь взгляд на фиолетовых волосах, тёмных кругах под глазами, выделяющихся на болезненно-белой коже, и яркие, на вид, чуть влажных зелёных глазах.       Гарри устало вздыхает и выдавливает из себя: «Чего уставилась?», — совершенно безэмоционально. А девушка смотрит отчего-то испуганно, рот открывает, но почему-то молчит. И Гарри уже хочет обойти её, как маленькая ладонь накрывает его собственную.

***

      Мэл переполняют сильные эмоции, чувства буквально разрывают её изнутри. Они наполняют её сердце, но не находят выхода.       У Мэл глаза светятся радостью, волосы вызывающе яркие, а улыбка широкая, искренняя.       На руке у неё на бледной коже выделяются слова, а маленькая пятилетняя Мэл плачет беззвучно, слёзы медленно скатываются по пухлым щекам. Мама смотрит внимательно, а потом улыбается, аккуратно стирает слёзы с лица дочери и треплет её по волосам.       Мэл не совсем понимает, как и за что ей так повезло, но она плачет от счастья и всё смотрит на метку долго-долго, потому что это внушает в её маленькое сердечко надежду.       Мэл ещё слишком мала для того, чтобы понять, что же написано на её руке, но уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что это настоящее чудо, реальнее, чем Санта Клаус и Пасхальный Кролик.       Мэл десять и она украдкой смотрит на метку своей лучшей подруги — Иви, пишет ей о том, что тоже имеет метку, а подруга радуется, улыбается и смеётся с облегчением, Мэл улыбается ей в ответ, но всё же не совсем понимает, за что заслужила это чудо, возможно, в прошлой жизни она спасла целую страну.       Мэл шестнадцать, и она понимает в полной мере весь ужас происходящего, когда вчитывается в свою метку внимательнее.       «Чего уставилась?»       А Мэл понимает, понимает, наконец, что это «уставилась» предел её возможностей, всё, на что она сама способна.       Мэл шестнадцать, взгляд её словно темнеет, теряет свой яркий свет, улыбка слетает с лица, кожа кажется мертвенно бледной, а маленькая надежда, зародившаяся в сердце, трескается, расшатывая картину её мира.       Мэл двадцать, и она уже многое понимает. У неё тёмные круги под глазами, контрастирующие с белой кожей, немного натянутая улыбка и тёмно-фиолетовые волосы.       У Мэл сердце разрывается от чувств и ей так сильно хочется кричать, рассказать о них, но она не может, поэтому стоит и крепко держится за руку незнакомого парня. Он смотрит на неё непонимающе, но на лице его проскальзывает что-то отдалённо напоминающее заинтересованность.       Мэл силится что-то сказать, открывает и закрывает рот, но ничего не выходит. Отчаяние охватывает её и она начинает плакать, понимая всю глупость и безысходность ситуации.       А Гарри смотрит, как по лицу незнакомой ему девушки катятся слёзы, и он чувствует, будто снова возвращается в свои пять лет, когда мама плакала, а его собственные руки оказались…       Он дёргается, вырывает свою ладонь из захвата девушки и, окинув её лицо ещё одним непонимающим взглядом, уходит.       Мэл смотрит ему вслед и совсем не понимает, почему именно она и за что это им обоим.       Надежда, бережно лелеемая в хрупком девичьем сердце разбивается вдребезги, и Мэл, если честно, больно. Она садится на пол в коридоре, где только что столкнулась со своим предназначенным, и, по правде говоря, она плачет горько-горько, всхлипывая беззвучно. Ей отчаянно хочется, чтобы он услышал, вернулся, понял её, но он не приходит.       Гарри, на самом деле, всё равно. Он надевает наушники, запахивает пальто и выходит на тёмную улицу. На лице его легко читается безразличие, а в глазах отчуждённость. Гарри глух ко всем чувствам и эмоциям, ничто не тревожит его холодное сердце.       А Мэл разрывают противоречивые чувства, которые никак не умещаются в её трепещущем сердце, вот только она тоже глуха, но совсем по-другому. Мэл не слышит, в её наушниках музыка не играет, а с уст её не могут сорваться заветные слова. И всё, что она может — это прочесть по губами заветное: «Чего уставилась?».       Мэл уже двадцать, но она плачет от того, что ей больно и обидно, но сделать она ничего не может, потому что запястья у Гарри пустые по её вине, ведь слова не могут покинуть её разум. Она честно пытается закричать, но с губ срывается лишь тихий хрип. Мэл пытается, но Гарри не может её услышать.       А Гарри вновь пять лет, он снова сидит в тёмном углу своей комнаты, подтянув колени к груди, плачет горько-горько, всхлипывает громко и отчаянно надеется на то, что хоть кто-то услышит его, придёт, успокоит и скажет, что он не одинок.       Он вновь смотрит на свои совершенно пустые руки, и не понимает: неужели его не за что любить, неужели даже судьбе до него нет дела, разве он недостоин предназначения?  Но слова всё не появляются, а Гарри устаёт ждать чуда и, наверное, сдаётся, но всё же напоследок кричит в зыбкую темноту, надеясь на ответ. Вот только Мэл не придёт, она его не услышит.       Но это вовсе не значат, что она не хочет его услышать, она просто не может, но Гарри не знает, да и ему уже всё равно.       Им уже далеко не по пять, и даже не по десять, надежды на чудо уже рухнули, полностью оголяя пугающее «Одиночество», которое всё ещё пристально смотрит на них из тёмного-тёмного угла комнаты, в которую они когда-нибудь наверняка вернутся, не услышав немого крика о помощи, потому что Гарри глух ко всем чувствам, а в частности, к её, а Мэл… Мэл просто глуха.