Мгла

Оборванные провода свисали с коряжистых опор, как водоросли, а разбитые окна заброшенного цеха в одиннадцатом районе смотрели на залив понуро, без увлеченности. Вещи куда интереснее происходили внутри самого цеха, в отсыревших подвалах, где пахло ржавым железом нефтяных бочек, дизелем старого генератора и — менее ощутимо — кровью. — Он рухнул замертво неподалеку от базы. — Татара держал за шкирку Норо, его голова неестественно опрокинулась на шее вниз, как на пружине. Зубастую маску с правой стороны покрывала грязь, и Норо стыдливо улыбался Это, как ребенок, упавший в лужу. — Посади его куда-нибудь. — Она сбросила накидку. Без нее Это была одета символически, бинты спутались и повисли в беспорядке. Те, что мешались, она небрежно подоткнула или намотала на запястья, и, хотя Татара уже столько раз видел Это обнаженной, он все равно не мог не смотреть на прорехи между бинтами. Вид ее сдавленных бедер отвлек Татару от скользкого чувства, которое с самого падения Норо во влажные рытвины ворочалось в груди, точно спрут. Татара и раньше ощущал острый, исходивший из-под одежд Норо, смрадный запах, но считал, что так пахнет его гнилая пища, — его молчаливый компаньон питался всем без разбору. Татара взгромоздил Норо на одну из бочек, Это с щелчком поставила на место свернутую голову, а затем сняла маску. Спрут стиснул легкие Татары и замер. — Так он действительно мертв? Подлинное лицо Нороя оказалось сморщенным и высохшим, как у музейной мумию. Это расстегнула его плащ. — А похож он на живого? — шутливо спросила Это, разрезав нить, скреплявшую края безобразной раны на груди Нороя. Когда собранные в хвост волосы соскользнули с воспитательского плеча и прилипли к почерневшей плоти, она заботливо их убрала. Это легко разомкнула ребра, словно они были на защелке. И внутри Норой оказался практически полым, вместо горячей крови из раны по животу струилась бурая жидкость. Только сердце вздрагивало, как испуганное, и надолго замирало перед следующей судорогой. Встречный вопрос заставил Татару приблизиться к Норою и взглянуть поближе на содержимое разверзнутой груди. Именно это содержимое и источало тот самый смрад давно неживого тела. Сама плоть напоминала скорее мастику, которой был вымазан скелет, нежели функционирующую мышечную ткань. — Не похож. И на мертвого не похож. Еще больше Татара удивился швам на лице Нороя, которые стягивали его рот и глазницы. Правый глаз Нороя вытек, а второй, с нездоровой желтизной и мутным зрачком, выглядел как восковая отливка, над посеревшими губами проступал край сточенных зубов. Стежки были свободными и ничего не удерживали, так что их назначение осталось неясным. — Значит, он ни то, ни другое? — Это вытерла перемазанные гнилью руки об плащ Норо и вытащила из его внутреннего кармана часы на поблекшей цепочке. Обе стрелки показывали двенадцать. — Такого не бывает. И для Татары такого действительно быть не могло. Мир мертвых очевидно не был местом, откуда возвращались обратно, иначе почему до сих пор никто из его рода так и не заявил о себе громким терактом? Он сощурился, пытаясь разглядеть остатки рассудка в уцелевшем глазу Нороя. Бинты на лопатках Это треснули и расступились, выпуская кагуне с пальцами-обрубками, которое протиснулось в грудную клетку, заставив Нороя дернуться, как от разряда. В углу захлебывался дизелем генератор, и свет истерически мигал, иногда вовсе пропадая, и подвал на несколько мгновений погружался в совершенную темноту. По стенам и потолку ползли чудовищные тени. Кагуне углубилось плотоядными лианами, и единственный глаз Нороя невротично задвигался под стежками, будто заметив вторжение внутрь тело. Татара поморщился — ему не хотелось в очередной раз признавать свое невежество, но пробуждение Нороя могло иметь лишь одно объяснение. — Он марионетка. — Уже ближе к правде! — Она с чувством погладила Норо по щеке — сквозь жилы просвечивала челюсть. — Но все еще неверно. Вдоволь насмотревшись на Это, разбуженный Норой воткнул неприятный взгляд в Татару, стоявшего рядом с ней. —Тебе придется мне многое объяснить. — Глаз в зеленоватых прожилках, как и его хозяин, вызывали у Татары всего два желания: вернуть маску на место и убить Норо «насовсем». Плащ натянулся на плечах, заскрипел и прорвался над хребтом. Кагуне проросло насквозь и теперь плодилось в сыром пространстве подвала. Огненно-красное, оно напоминало фракталы застывающей в воздухе лавы. И это зрелище можно было бы счесть даже красивым, если бы у множества отростков не открылось такое же множество ртов, и все они не завопили вразнобой, стараясь перекричать и перегоготать друг друга. Нороя колотило как в приступе эпилепсии — туловище, удерживаемое кагуне, пульсировало, хлопали истерзанные гниением губы. Дребезжащий звук выплескивался из десятков ревущих гортаней — их бессвязный гомон был набором сожалений («Если бы не…», «Как же такое…», «Почему я позволил этому произойти… »), перемежавшихся с истерическими выкриками («Это ты?! Это действительно ты?!», «Я больше не выдержу!», «Я не хочу уходить!», «Я так голоден!»), протяжными вздохами и хохотом. В вое и клацаньи обезумевших челюстей Татара отчетливо слышал лишь одно слово — «Это». Оно выпрыгивало выше и чаще всех остальных, как будто свору сумасшедших заперли в темной комнате, и, молотя по стенам, все они страстно желали увидеть одного-единственного человека. И очень кстати Татара обернулся на Это — она и сама заходилась хохотом. Какуджа поглотила ее на треть, приподняв так, что босые ступни болтались в воздухе. Голова покрылась костяным шлемом Совы, смех клокотал в горле, плечи и неприкрытая бинтами грудь тряслись, руки дрожали. Из-за дрожи Это никак не могла завести часы, ноготь то и дело оскальзывался на металлической крышке, цепочка гуляла туда-сюда. В конце концов они просто выскользнули и застучали об бетонный пол, но Это не успела их подобрать — Татара вложил часы обратно в холодные и липкие от пота ладони. Огорошенные чужим теплом руки замерли. «Чертовщина какая-то» — Татара просто не мог описать то, что видел, другими словами. Норой и Это походили на сросшиеся организмы, уродливые кораллы, растущие из полумрака во вспышках мигающего света. Они оба не двигались, кагуне покачивалось по инерции. Стоящий в подвале гомон поутих, рты зашипели и перешли на шепот, некоторые совсем умолкли и только хищно щерили зубы. С них капала слюна, звонко ударяясь о сваленные в кучу пустые металлические бочки. Смутно, но Татара догадывался, что Это и Норо говорили друг с другом, но их беседа существовала в какой-то другой плоскости. Плоскости, которую Татара не видел, и только рты иногда изрыгали отголоски этого диалога, слабые шумы и помехи передачи, транслирующейся на недоступной волне. Бинт на девичьей лодыжке размотался и тащился по полу, пальцы ног подергивались. Миниатюрное тело как будто было вживлено в гигантскую машину-транслятор. Татара крепко сжимал локоть Это, точно стоило ему отпустить, как она с концами растворится где-то там, в лоне этой машины. Он с тем же с омерзением смотрел на истерзанное разложением лицо, ощущая болезненные уколы ревности. Наконец Это зашевелилась и завела часы снова на двенадцать. Щели ртов затянулись, кагуне посыпалось тускнеющими обломками. Потеряв опору, Это с гулким шлепком встала на пол, и Татара отпустил ее локоть. Она посмотрела на него с растерянностью, а затем, окончательно придя в себя, размяла шею и слабо улыбнулась. Часы тикали у нее в руке. Квартира Это в Роппонги, снимаемая на деньги издательства, была квартирой сироты, которая в подростковом возрасте наконец добралась до глянцевых каталогов с предметами интерьера. Многое из наставленного и нагороженного здесь выбиралось по наитию: кожаный белый диван, заваленный черновиками, забитый бумажными стаканами стеклянный стол со звездообразной конструкцией вместо опор. Нездоровый гулий быт и отношение Татары к комфорту, привитое самой плесенью северокитайских катакомб, принуждали его испытывать отвращение к ненужным вещам, которыми люди так фанатично обставляли свои жилища. Именно по этой причине он так не любил вычурную ванну на золоченных изогнутых ножках, а вовсе не потому, что не помещался в ней. Цепляться за жизнь в мире людей было бессмысленно, а в роскоши Татара видел именно такие жалкие попытки. Впрочем, Это от рождения наполовину была человеком, и квартира вполне ей соответствовала — всегда захламленная, всегда темная. Вместе с плащом и обувью Татара оставил в прихожей свою маску и посмотрелся на себя в узкое зеркало. Подростковая мягкость исчезла, лицо грубело, и сходство с Йеном становилось все более выразительным, проступало, как дно мельчающей реки. Несмотря на выдающийся рельеф грудной клетки под майкой и крепкие руки, без плаща и маски, — особенно без маски, — Татара до сих пор ощущал себя мальчишкой. — Итого на метро на целых полчаса быстрее. — Это сидела за ноутбуком, подобрав ноги под себя. Она сменила бинты на домашнюю одежду, волосы убрала заколкой и спрятала глаза за круглыми очками. Другим источником света в комнате был включенный на беззвучный режим телевизор, где крутился концерт девочек-айдолов. Они прыгали по сцене, размахивая по-детски пухлыми ручками, и дрейф пышных юбок отражался в свободном уголке стеклянного столика вверх ногами. — Я все равно не буду пользоваться метро. — Гуляйте по канализации сколько угодно, Татара-сан~ Это повернулась на офисном стуле, поправила очки на переносице. Хотя ее организм мог отращивать новые конечности вместо потерянных и зарубцовывать глубокие раны в мгновение ока, близорукость постепенно брала свое. Она следила за тем, как Татара подходит к окну, окидывает непритязательные для него тусовочные кварталы, где стены домов трескались под весом прикрепленных вывесок. Как он оборачивается к телевизору и смотрит, как пляшут девочки с розовыми щеками и губами и на незапоминающихся лицах их фанатов открываются сотни ртов. Возможно, все они скандируют одно и то же имя вокалистки, скачущей в самом горячем круге световой пушки. — Если раздражает, можешь выключить. — Умилившись серьезному лицу Татары, Это положила руки на пластиковые подлокотники и спустила ноги. — Кофе, как всегда, не предлагать? — Нет, спасибо. — Он опомнился от мельтешения на экране и прошел мимо художественно выстроенных на столе башенок из стаканов, подавив в себе инстинкт разрушителя. — Ну и хорошо. Для этого надо мыть кофе-машину, а мне совсем не хочется шевелиться! — В протяжном выдохе был заключен вполне конкретный намек, или только Татара подобным образом трактовал для себя это тоскливое окончание фразы и смену позу своей королевы в бледно-розовой пижаме. Он снял ее со стула и подсадил на руки. Стоя на полу, Это, с ее ростом ниже среднего, дышала Татаре в грудь, но в таком положении она могла положить подбородок ему на плечо, закинуть за эти же плечи свои руки, расслабленно свесить их и слушать биение жилки на крепкой шее. Татаре нравилось, когда Это возвышалась над ним и смотрела сверху вниз, сминая лямки его трикотажной майки. В линзах очков блестели искаженные прямоугольники телеэкрана. Глаза, которые смотрели сквозь эти фиолетовые окна, вводили Татару в транс — он даже голоса своего не слышал. — Я рассчитывал, что мы поговорим. Он мог бы сказать «о случившемся», но Татаре был одинаково важен любой разговор, который мог состояться между ними. — Будет проще, если ты задашь конкретный вопрос. — Тон, с которым она обращалась к Татаре, всегда был мягким и поучительным, будто ей приходилось проявлять терпение или даже снисходительность по отношению к своему телохранителю. Может, потому что именно Это учила его японскому, стала для него старшей сестрой, идеологом и первой женщиной. — Я понял. Что случилось с Норо? Вопрос не был из категории неожиданных, но Это убрала улыбку с лица. В этом была суть их недопонимания. Татара предпочитал разговаривать с остальными на языке физической силы, а с Это — на языке прикосновений и инстинктов. Может, потому что эти языки дались Татаре гораздо проще, чем чтение на японском и, что важнее, чтение между строк. — А ты совсем не чувствуешь момент, а? — Несмотря на укол с ее стороны, Татара уже полез целовать ее, пытаясь отвлечь Это от ее чрезмерной язвительности. Вместе с ней он опустился на диван, усадил ее боком к себе на колени, и Это то и дело приподнимала или наклоняла голову, подпуская сухие губы и теплый язык к шее и мочкам ушей. Были у них и сходства — они оба слишком много времени провели в своих панцирях. Их неозвученные переживания, темные и тяжелые, все сильнее загустевали и оседали, подобно нефти. И с каждым днем все меньше хотелось взбивать эту муть, но разговоры о революции в этой квартире звучали так же праздно, как любой среднестатистический разговор вечером в баре. Это приготовилась говорить, и Татара, уткнувшись в ее висок, весь обратился во внимание. — Когда это случилось, мне было двенадцать. Можно сказать, что Норой… умер, защищая меня от CCG, но это не совсем так. Или даже совсем не так. Он умер, защищая меня ото всех, и от самого Дерева Аогири в том числе. — Из-за твоего происхождения? — В основном из-за моей матери и потому, что «V» разыскивали нас с Нороем, постоянно натравливали на наш след своих собак. Тогда нам нечего было им противопоставить, двадцать четвертый район был поделен между мелкими враждебными шайками, и никто не собирался никому помогать и, тем более, с кем-то объединяться. Татара прибыл в Японию позже, когда практически все подземные области Токио принадлежали Дереву Аогири и их лидеру — низенькой девочке со спутанными волосами и высоким улыбчивым чудищем под рукой. Озлобленный на весь мир и на всех «японских крыс», Татара тогда заявил, что раздавит «эту полутораметровую выскочку одним пальцем». Лежа в канаве со сломанным позвоночником и брызжа ненавистью к своей слабости, Татара тогда и подумать не мог, что с возрастом он так резко переменит свои взгляды, а чувства к «выскочке» уведут его совсем далеко от собственных целей. Те прежние интересы теперь маячили где-то за спиной — одинокие сигнальные буйки, но он уже не мог и не хотел к ним возвращаться. За несколько лет он узнал об Это ровно столько, сколько она сама позволила о себе узнать — достаточно для того, чтобы разгуливать при нем голой и не сомневаться в его верности, и недостаточно для взаимопонимания без слов. Все остальное Татаре пришлось добирать из слухов, которые доходили до него расплывчатым эхом прошлого, которого он не застал. Голос Это был отчужденным и тихим, будто она говорила не с Татарой, а рассуждала над листом бумаги. — Норой был единственным, кто заботился обо мне. Он хотел, чтобы я как можно скорее развила какуджу и могла постоять за себя. Мы постоянно охотились на других гулей, и, само собой, это вызывало недовольство у Аогири. Для них я была прожорливой девочкой-полукровкой, которая пряталась за авторитетом Нороя и наводила «V» на организацию. И только он видел, что происходило со мной на самом деле, когда моя неокрепшая психика посыпалась из-за роста RC-клеток. У меня начались галлюцинации, я не могла заснуть, бывало, что целыми неделями не смыкала глаза. Страшнее всего было не чувствовать времени, спотыкаться в нем из-за постоянных провалов в памяти. — Ее рука спряталась в широкой мужской ладони, Татара поглаживал ее запястье указательным пальцем. Красные Языки воспринимали процесс наращивания какуджи через призму мистических традиций и темных верований. В их догмах RC-клетки служили источником чужого духа, хранилищем чужих воспоминаний, их не следовало смешивать в одной крови и относиться к ним легкомысленно. Хотя некоторые из Красных Языков все равно практиковали каннибализм, на словах он был запрещен именно по этой причине, и поэтому Татара лишь отчасти понимал, что Это имела в виду. — Чтобы контролировать сумасшедший поток сознания, Норой предложил мне писать. Формулируя мысли на бумаге, я могла отслеживать, где заканчиваюсь я сама и начинается «мгла». Я и не думала, что писательство так меня затянет. Норой приносил мне тетради и книги, уж не знаю, где он их брал... В общем, это здорово помогло мне не тронуться окончательно! — Это вдруг натужно рассмеялась, одним только горлом, и, словно промакивая пролившиеся чернила салфеткой, Татара прижал ее бледную руку к губам. — Новое увлечение принесло мне и новые интересы. Я не просто поедала гулей, на которых охотилась, все они становились персонажами моих историй, участниками невидимых спектаклей, и я перешивала их, крутила ими как хотела. И, — ох! — это было в разы веселее, чем делать куклы из дырявых носков! Перед глазами Татары навязчиво всплыли свободные стежки на губах и веках Нороя. И об этих странных увлечениях он тоже только слышал издалека, как и о гулях с неестественными для них пришитыми частями тела. Эти городские легенды напоминали ему россказни про мутантов, живущих в отравленных китайских коллекторах, и он не особенно верил в них — они его и не интересовали. Ровно до этой самой минуты. — Норой вряд ли бы выжил с его ранами, а я была не готова позволить ему умереть и остаться одной против всех. Поэтому я сделала с ним то же самое, что я делала со всеми своими жертвами. Дала ему то же самое, что и им. — То, что называется «костью»? Услышав слово, которого Это еще не говорила Татаре лично, она передернула плечами. — Можно и так сказать. Хотя у моих «дырявых носков» остается подобие разума, я сливаюсь с ними воедино, и мои RC-клетки составляют их новый скелет, становятся костью, которая их держит. До этого я проделывала подобное только с живыми гулями, но сердце Нороя остановилось прямо во время слияния . Они сидели уже по-другому: Это прижималась затылком к внутренней стороне его локтя, этой же рукой Татара поддерживал ее плечо. Открытое окно выстудило комнату, Это поджала ноги с замерзшими ступнями, и была прижата к горячей груди Татары другой такой же горячей рукой. — Поэтому мне не удалось сохранить его полностью. Однако моя кость позволяет функционировать его какухо и мозгу, замедляет разложение. Можно сказать, что он живет позывами, закодированными в его RC-клетках. Иногда Норо движет собственная воля — остатки его самосознания, но вряд ли он всегда отчетливо понимает, что происходит с ним. Кто находится рядом с ним. Ну что, я ответила на твой вопрос? Концерт все никак не заканчивался, руки, обожженные светом софитов, тянулись к сцене. Это устала говорить и облизнула пересохшие губы. У застрявшего в горле кома был горьковатый привкус нефти. Татара выразительно промолчал, серьезность на лице размягчилась от непривычной откровенности, и Это ласково коснулась его щеки. Татара все еще был рядом с ней, мрачный и флегматичный, но способный принять все, что она скажет, абсорбировать в себя, как губка. И Это хорошо знала, что, даже лохматая и выряженная в детскую пижаму, она представляется Татаре не иначе, как тотемным божеством, самой Нюйвой, что без труда лепит из обычной глины живых существ. — Чего ты так смотришь на меня? — Не выдержав его взгляда, Это повернула голову к телевизору. Она вспомнила, как Татара схватил за ее локоть в комнате, где перекрикивалась между собой растущие из мглы рты, и решила не рассказывать ему, что до последнего не понимала, чьи именно пальцы сомкнулись у нее на руке. Может, это было бы нечестно по отношению к Татаре. — Как мне смотреть на тебя? — Опущенный до шепота голос выбивал Это из колеи не хуже физического воздействия извне во время слияния — ей было странно вдруг осознать себя кому-то настолько нужной. Не зная, что ответить, она пропустила этот вопрос, и, наблюдая за движением ее ресниц, Татара задал другой. — У кагуне, которое выросло из Норо, было его сознание? — Да, но не только его. Хотя оно было доминирующим. Кагуне, которое ты видел, — это продукт смешения RC-клеток разных носителей, то, что создает какуджу Совы. Настоящее варево из сотен гулей, когда-либо проглоченных Нороем и мной. — Это положила руку себе на живот, улыбка от щеки до щеки разрезала ее лицо. — Это целый мир, обитающий у меня в какухо, мгла, у которой даже есть свое собственное имя. Татара теперь смотрел только на эту руку, на ее движения по спирали, словно в животе Это и в самом деле кто-то обитал. — И какое? — «Такацуки Сэн». Ну конечно. Они ворочались на кожаном диване, пытаясь лечь поудобнее, Татара зажал ее между спинкой дивана и своей грудью. Ему показалось, что когда-то она уже говорила об этом вскользь, но тогда он не смог воспринять ее язык, не смог прочитать между строк. Притесненная и оглушенная слишком таким же откровенным, как ее рассказ, грохотом его сердца, Это закрыла глаза. Время как будто остановилось, но она прекрасно слышала, как щелкает циферблат на кухне, во всяком случае, пока Татара не приподнял ее подбородок и не увлек для поцелуя. Целоваться было в разы приятнее и проще, чем мутить густой инертный осадок. Когда они прервались, она, потирая распухшие губы, выбралась из-за Татары и села на край дивана, убрала со лба волосы. Рука Татары опустилась ей на живот. — То, о чем я попрошу, может прозвучать странно. Но я хотел бы стать частью этого мира. Это долго не отвечала ему и беспомощно водила глазами по грудам хлама, который так самовольно плодился в ее маленькой квартирке. Эта просьба вовсе не звучала для нее странно, но она все же надеялась, что Татара не решится ни о чем подобном просить. — Зачем тебе это? — Она попыталась убрать его руку, но Татара только настойчивее стиснул край фланелевой кофты, и в напряженном кулаке и побелевших костяшках пальцев все было так значительно и так понятно... — Ты и так уже часть этого мира, Татара, — прошептала Это, улыбнувшись и склонилась вперед к коленям, будто обнимая этот кулак всем своим телом. Концерт уже давно закончился. Среди тихой, наполовину человеческой квартиры, где в полумраке две слившиеся тени шевелились на белом диване. Оброненная сквозняком со стеклянного стола башенка из бумажных стаканов со стуком посыпалась на пол.