Яблоня.
Гришковец смирился с собственным безумием довольно легко. А чего еще можно было ожидать? Смрадные, полные трупов города и деревни, вымирающие от радиации, болезней и голода. Трупоеды, свихнувшиеся первыми, бандитские группировки, мало чем отличающиеся от зверья и рвущие глотки даже друг-другу. Среди всей этой грязи, тьмы и вони стала ему мерещиться цветущая яблоня. Точь-в-точь такая же, что росла у деда в деревне, с самыми вкусными на земле яблоками. Первый раз он бегом бежал в проулок, краем глаза заметив нежно-зеленые листья и пенный белый цвет. Конечно, там ничего не оказалось. Лишь бетонное и кирпичное крошево обрушившегося жилого дома под слоем грязного снега. Второй раз он увидел ее во сне. Зеленый холм, ручей под ним и молодое дерево на фоне ярко-голубого неба, которое уже так давно Гришковец не видел из-за смога и туч. На третий раз десантник призадумался. В мистику он не верил. В потустороннее тоже. Смерть представлялась ему фактом, от которого не скрыться, а дальше за ней было лишь разложение тела, прах и белеющие по углам улиц кости. Но цветущее дерево крепко засело в голове. Он видел его еще много раз: во сне, в бреду тяжелейшего отравления, наяву, словно оно действительно существовало рядом с ним. И однажды он позвал. — Деда, — и задохнулся от собственной глупости. Как он мог?! Но стало отчего-то легче. И он снова позвал: — Деда, вот бы сейчас к тебе в баньку попариться. Осмотрел свои почерневшие, распухшие от заражения ноги, усмехнулся: — Вот и все, отбегал ты свое, Гришковец. И чем тяжелее становилось, чем больнее, тем явственнее он видел дерево, покрывающееся плодами, гнущиеся под ними ветки. Однажды ему стало очень холодно, так, словно из тела вынули все силы, весь живой огонь, и облили жидким азотом. Десантника затрясло, выгнуло позвоночник, закатило глаза в агонии, а видел он деда, протягивающего ему спелое яблоко: — Попробуй, какое сладкое. Он его взял. Тут же два голоса наперебой: «Я говорила, что получится». — «Это хорошо ты придумала». — «А ты боялся, что он забыл». — «Я верил, спасибо тебе». Дед оказался совсем как на фотографии в альбоме, хранившемся у матери Гришковца: молодой мужчина, в армейской форме начала двадцать первого века. Это на старости он переехал в деревню, а в молодости чего только не пережил, присягнув отечеству на триколоре. Гришковец смотрел на деда, и у него не было сил даже удивляться. Яблоко в руке согрелось, и он откусил его. Хрустнуло и брызнуло соком самое настоящее сладкое яблочко. За дедом стояла темноволосая женщина, лица которой разглядеть не получалось. Она хихикала в ладонь, наблюдая за новоприбывшим, и выглядела счастливой. — Гляди-ка, сразу заякорился и начал создавать, — она шагнула вперед, повернулась перед дедом Гришковца, демонстрируя струящееся сиреневое платье. — Глаз да глаз за тобой, — погрозила пальцем и вдруг превратилась в коротко стриженую брюнетку, в джинсовых шортах и рубашке, завязанной узлом на животе. Гришковец попытался вспомнить, так, кажется, одевались женщины в юности деда. Неужели она оттуда? Столько вопросов. Столько, что впору еще раз свихнуться, запаниковать и удрать сломя голову, но на душе было спокойно, впервые за долгое время. Дед не торопился, рассматривая внука. Девушка оказалась куда более несдержанной: подошла и дотронулась до запястья Гришковца. — Ты понимаешь, что с тобой случилось? — темные глаза смотрели внимательно и ласково. Гришковец кивнул: — Разве так бывает? — Бывает по-разному, — девушка посерьезнела, — но ты справился. Дед тебе все расскажет и покажет. — И не только я, тут нашего рода много, — подмигнул парень, являвшийся Гришковцу старшим родственником. Когда десантник обернулся, брюнетки уже не было.Лисичка.
Бежать и прятаться. Девочка забилась под бетонную плиту и затаила дыхание. Сердце колотилось так, что готово было выломать тонкие ребра и упасть в замерзшую грязь. Ее искали: стая людоедов, страшных обезображенных ходячих мертвецов, с безумными глазами. То, что они сотворили с ее отцом, девочка не забудет никогда, и, наверное, это будет сниться до скончания ее короткой жизни, если она когда-нибудь сможет уснуть. Он ведь только хотел её защитить. Девочка видела, как насытившиеся нелюди развалились тут же, возле объеденного трупа, спать. Храпели во сне, отрыгивали. Ее выдал выпавший снег. Девочка не могла догадаться, что следы, остающиеся за ней и чуть присыпавшиеся мелким снегом, будут как красная ковровая дорожка для ненасытных тварей. Сначала девочка кралась, потом бежала, потом ковыляла из последних сил, почти всю ночь, уходя от места гибели отца, но сил было мало, взять их было неоткуда. К утру ее нашли. В узкую щель под завалившуюся плиту девочка протиснулась только сняв с себя отцовский пуховик. Его тотчас утащили. С ноги сорвали ботинок, пытаясь за ступню достать девочку из-под обломков. Рука, хватающая воздух в нескольких сантиметрах от ног, пугала обещанием того же кошмара, что произошел накануне, но теперь это должно было случиться с ней. Снаружи начали разгребать завал, чтоб добраться до маленького живого тельца. Бетон отнимал тепло и, пытаясь согреться, девочка инстинктивно сжалась в комочек. — Вот так правильно, — раздался рядом тихий голос. Девочка чуть повернулась и увидела рядом с собой зверушку, пушистую и ярко-рыжую. Зверушка словно светилась изнутри золотым светом. — Чтобы было теплее, надо поджать лапки и накрыться хвостиком, — зверюшка элегантно прикрылась пушистым хвостом, оставив наружу только лукавые глаза. Девочка свернулась калачиком на ровном куске бетона: — Ты кто? На какой-то момент она даже забыла о своих преследователях, разгребающих сверху осыпавшуюся стену. — Я лисичка. И ты тоже будешь лисичкой, если захочешь. Но для этого надо уснуть. — Здесь так холодно, — девочка послушно закрыла глаза, доверяясь светящемуся существу. — Поэтому спи, чем скорее уснешь, тем быстрее мы с тобой отправимся гулять и играть. В лес. В солнечный теплый лес, где никто тебя не обидит. Мы будем бегать по зеленой мягкой траве за бабочками. — А там будут мама с папой? — из последних сил поинтересовалась девочка. — Мы их обязательно найдем. К тому времени, как людоеды добрались до девочки, она уже была мертва.Шампанское.
Елена Прекрасная не думала, что ее благополучная красивая бриллиантово-соболиная жизнь закончится. По идее, жизнь "после" не существовала. Такого просто не могло быть, что вдруг сгорит дом, вместе со всем роскошным имуществом, закроются магазины, дебетная карта превратится в бессмысленный кусок пластмассы, а все ее драгоценности будут стоить банку тушенки и истерический смех вслед от полубезумной тетки. Она никогда не думала, что снятые с трупа сапоги-дутыши, будут ценнее сапог из лаковой кожи на тонкой шпильке. Это не было ханжеством с её стороны, просто она не знала, что так бывает. Елена свернула в проулок, к спортклубу — когда-то ухоженное место выглядело кошмаром, но ее надежды оправдались: в своем шкафчике, посреди разрухи, удалось найти бутылку с минеральной водой, гель для душа, смену одежды и батончик "Сникерса", спрятанный ото всех, чтоб не мучила совесть. Женщина сгребла драгоценности в сумку и направилась дальше. Проходя по спортзалу, она оглянулась на стену, ранее бывшую зеркальной от пола до потолка. Теперь в многочисленных осколках множилась, отражаясь, ее безобразная копия. Елена сделала шаг навстречу зеркалу и уставилась на себя. Замотанная в чужую одежду жердь, слипшиеся волосы налезают на глаза, шарф, повязанный поверх шапочки. Женщина подошла вплотную к стеклу: грязная кожа, морщины и забитые сажей поры, отросшие темные корни на волосах, вылезающих пучками — только тронь. — Зато теперь я могу делать, все, что мне вздумается, — зло прошептала Елена отражению. — Больше мне не надо следить за своим языком, за граммами на талии и жопе, — растрескавшиеся губы дернулись в улыбке, обнажая шатающиеся зубы, — готовить званые ужины для долбаных гостей. Я могу делать, что захочу! — с вызовом крикнула она зеркалу. — Господи, у меня же ничего своего не было, — Елена попыталась всхлипнуть, но слез не появилось, — даже муж любил не меня, а мою внешность. Всю жизнь положила на то, чтоб выглядеть в чужих глазах идеально. Что теперь? Где я? Какая разница теперь, когда я сдохну среди этого кошмара? Елена махнула на зеркало рукой и ушла из здания. Ноги сами понесли ее дальше по улице, в ночной клуб, где она иногда бывала с подругами, если выезд одобрял супруг. К ее счастью улицы были пусты, вход в клуб, заваленный обломками, обещал нетронутое содержимое. Елена пробежала вдоль здания, свернула в проулок, залезла на крышу пристройки к дому. Там, прямо над крышей располагались узкие окна женского туалета, не видимые снизу из-за торчащей вывески. Разбив ногой стёкла, Елена протиснулась вниз, спрыгнула на пол и осмотрелась: здесь было пыльно от осыпавшейся штукатурки, но в основном полуподвальное помещение не пострадало. Выйдя в коридор, женщина обнаружила, что почти весь танцпол, ближе к входу, обвален и засыпан, но половина бара в глубине помещения оставалась почти нетронутой. Туда и направилась Елена. Здесь можно было жить. Остатки еды: чипсы в пакетах, сухофрукты и прочие непортящиеся закуски были запасены с излишком. Да ещё море алкоголя. Часть бутылок разбилась, при обрушении здания попадав со стеклянных полок, но большинство осталось стоять. Елена пошарила под прилавком, нашла свечи, сигареты и зажигалку и устроила себе импровизированный костер на стойке из двух десятков плавающих свечек, затянулась легкой сигаретой, потом передумала, затушила ее и достала из запасов пачку ядреного "Кэмел". Затянулась еще, еще, закашлялась с надрывом и залезла на барный стул. Спустя несколько упаковок чипсов и полбутылки виски Елене стало тепло, еще пару рюмок спустя — даже жарко. Она развязала шарф, кинула его на стойку. Потом откупорила бутылку шампанского, выстрелила пробкой и вместе с дымком из горлышка получила сюрприз. — Чем бы ты хотела заняться? — спросил рядом веселый женский голос. Елена резко повернулась, чуть не слетев со стула. На соседнем, за стойкой, сидела молодая женщина и вертела в пальцах сигарету. — Ха, — успокоила себя Елена, — ничего себе меня вштырыло, у меня глюк. — Да, — поддакнула соседка, — я твой глюк, но заметь, — она потрясла перед носом Елены сигаретой, — вполне осязаемый. Боже, я никогда не курила, почему? — Ты кто? — Елена подлила себе шампанского, отодвинула бутылку и привстала за ромом, намешать коктейль. Незнакомка помогла дотянуться, пододвинув бутыль: — Я — твоя новая возможность. — Как это? — пьяной Елене море было по колено. — Просто. Чем бы ты занималась, если бы твоя жизнь сложилась по-другому? — Ты что желания исполняешь, ты — джин? — пьяно расхохоталась Елена. — Нет, ты джина, тогда. Незнакомка рассмеялась. — Нет, я не могу выполнить твои желания, — и, выдержав эффектную паузу, добавила: — Ты сама прекрасно с этим справишься. Елена непонимающе уставилась на соседку, начиная злиться. Что той надо вообще? Откуда она взялась: ухоженная, сытая, чистая. — Не трать время на злость, она тебе не поможет сейчас, — незнакомка положила сигарету на столешницу. — Лучше представь, что бы ты делала, если бы была свободна. Елена к своему удивлению разревелась. — Я бы, я бы хотела, — она вытерла слезы рукавом куртки, — научиться рисовать. Глупо, да? — Почему глупо, — девушка пожала плечами, — это же желание. Можешь захотеть, можешь передумать. Представь, что ты умеешь рисовать, и все твои картины оживают. Что бы ты нарисовала? — Море, — зажмурилась Елена, — много островов, все разные, и лодку. — Здорово, — незнакомка вдруг выдохнула дым, но он почему-то пах водорослями, выброшенными на берег, — и что бы ты там делала? — Я бы путешествовала от острова к острову и рисовала пейзажи. Дарила бы их друзьям. У меня была подруга, знаешь, до замужества. — Знаю, она тоже любит море? — Как хорошо, — Елена вдохнула соленый ветер и открыла глаза. У ног плескалась прозрачная вода, а белоснежный песок тонкой полосой уходил от одного горизонта до другого. — Жарковато, — незнакомка, в тонком платье, зашла по щиколотки в воду, — не, здорово здесь, смотри, художница, что ты нарисовала, — и развела руками. Елена обернулась к пальмовому лесу с хижиной на опушке, к морю, где вдалеке покачивалась лодочка с изумрудными парусами. Ей стало страшно на мгновение, но незнакомка тут же вцепилась ей в руку и дернула. — Не смей сомневаться, — прошипела она угрожающе, приводя в чувство Елену, словно ушатом холодной воды обдав. — Я к тебе загляну еще, осваивайся. Если что, зови, представь меня и подумай, я появлюсь. Девушка сделала шаг назад и, развернувшись, зашагала вдоль берега, а где-то в другом мире пожар, возникший по причине курения и пьянства, поспособствовал обрушению и без того ветхого здания с ночным клубом.Белое перо.
Чувствовать на себе чей-то взгляд: спокойный, выжидающий — не самое приятное в жизни. Журналист до последнего пытался вычислить, кто за ним следит, но на глаза никто не попадался. «У тебя уже мания, дружок, — усмехался он своему мутному отражению в осколке зеркала, бреясь по утрам. — Некому тут за тобой следить». Свой новый дом он любовно называл Убежищем, по сути таковым и являвшимся. Когда-то один из его знакомых, человек состоятельный и эксцентричный, построил себе бомбоубежище по случаю очередного конца света. Только вот добраться до него не успел, когда все случилось, а Журналист, пробираясь мимо дачного поселка, уже сгоревшего и обезлюдевшего, решил рискнуть и свернул в руины, отыскал нужный двор, и, сдвинув собачью будку, спустился вниз по бетонной трубе. Код от замка он запомнил еще с первого раза, когда ему хвастались постройкой, а друг не изменил его позже по своей природной рассеянности. Так Журналист обрел новый дом, забитый запасами на целый год сытой жизни. Чтоб скоротать время, Журналист записывал события, произошедшие с ним с первых дней Апокалипсиса. Нашел кучу толстых тетрадей в развалинах, карандаши, и засел за работу, стараясь сразу писать на чистовую, чтоб зря не расходовать бумагу. Иногда делал вылазки в близлежащий город, разведать обстановку и запастись сюжетом. Пару раз едва ушел от мародеров, нарвался на людоедов и банду остервенелых байкеров. Каждый раз, отмечая про себя, что воздух становится все хуже, а люди, встреченные им, все более голодны, больны и озлоблены. Он и сам стал чувствовать себя плохо. Начали вылезать волосы, утром обнаруживал, что рот полон спекшейся крови, но самое страшное — он начал слепнуть. Постепенно, но неуклонно. Когда все даже вблизи стало мутным, он испугался по-настоящему и принялся писать в тетрадях с удвоенной энергией, стараясь успеть рассказать пережитое, все, что он увидел, услышал за последний год. Когда он поставил последнюю точку, на самом последнем листе последней тетради, щурясь и почти возя носом по бумаге, то, откинувшись на спинку стула, принял для себя единственно правильное, как ему казалось, решение. Впрочем, надо было еще обезопасить записи. Журналист нашел полиэтиленовые пакеты, упаковал каждую тетрадь отдельно, потом все вместе в один большой плотный мешок. Запаял его, прижимая к печке, так чтоб внутрь не попала ни вода, ни воздух. Когда-нибудь кто-то обязательно найдет его убежище, записи и его кости, он все-же надеялся, что люди выживут и после этой беды. Тогда-то он и почувствовал, что за ним следят. Поднялся на поверхность, посмотреть на солнечный свет, едва пробивающийся сквозь загрязненный пожарами воздух и его полуслепые глаза. Долго стоял, подставив лицо чуть теплым лучам и прислушиваясь к звукам. Ощущение чужого взгляда заставило его обернуться резко и начать искать источник беспокойства. Вокруг было удивительно тихо. На самом верху закопченной каминной трубы сгоревшего дома маячило белоснежное пятнышко, по движениям напоминавшее крупную птицу. Пятнышко дернулось и плавно переместилось ближе, настолько, что лица Журналиста коснулось движение воздуха от широких крыльев. — Тебе здесь нечем поживиться, — неожиданно для самого себя запаниковал Журналист и замахал на крупную птицу руками. Но вместо того чтобы прогнать пернатую, сам сбежал в убежище. Отчего-то колотилось сердце, странная птица ли так подействовала, или просто от неожиданности, Журналист сам понять не мог. Все казалось странным. Он давно не видел животных крупнее крыс. Хотя, вполне возможно, что именно охотники за крысами и выжили в итоге. Птица была похожа на большую сову. Под впечатлением от встречи он находился и во сне. Сова, совершенно дивная, белоснежная, сидела перед ним на столе, подперев подбородок коленкой и качая в воздухе длинной стройной девичьей ногой. Журналист видел перед собой сияющее существо, знал, что это та же самая птица, что он видел днем на поверхности, но даже во сне не мог в это поверить. Сова спрашивала о рукописи, рассказывала о каких-то невероятных мирах, обещала, что ничего страшного с ним потом не случится. Главное, спокойно дожить оставшиеся месяцы жизни. Проснувшись, Журналист почти забыл этот разговор, но ощущение от пристального открытого взгляда птицедевушки не пропало, а наоборот, усилилось. Словно она так и продолжала сидеть на столе. Несколько дней спустя, Журналист понял, что действовать надо решительно, потому как один глаз уже ослеп полностью, а второй едва различал смутные тени. Жить хотелось страстно, но он отдавал себе отчет, что в ослепшем состоянии, даже в замкнутом пространстве, обрекает себя на страдания, смысл не имеющие. Тем более, силы его покидали с каждым днем, а медленно угасать от голода и холода Журналист не был готов. Он приготовил свой последний, самый шикарный ужин, на какой был способен. Открыл бутылку коньяка. Поставил любимую музыку и принялся наслаждаться процессом жизни, которая подходит к концу. За коньяком последовала водка. Было страшно, и страх этот хотелось утопить. В какой-то момент он подумал, что заснул: на столе перед ним соткался из воздуха уже знакомый силуэт. — Мне не нравится, что ты задумал, — услышал Журналист голос внутри своей головы. — Просто потерпи немного и все будет хорошо. Тогда он высказал все, что думал, и не думал. Пьяная обида на весь мир, человечество, природу и эту белоснежную птицу выплеснулись из Журналиста потоком слов, которые на трезвую голову он загонял вглубь себя, в самые темные глубины. Птица спорила, пыталась докричаться до разума, еще тлеющего в человеке. Уговаривала, скандалила, плакала. Человек знал, что она права, без тени сомнения, но обида и разочарование были столь сильны, что он не сумел переступить через них. Демонстративно щелкнул предохранитель, заряженный пистолет уткнулся холодным дулом в висок. Птица закричала, кинулась к человеку, пытаясь когтями выдрать из руки оружие. Журналист не чувствовал боли от огромных когтей, которые должны были проникнуть в него, разорвать в клочья руку. Он вдруг вспомнил, что стрелять в висок может быть неэффективным, и отстраненно перенес дуло ко рту. Такого отчаянного крика он не слышал никогда, но всё же нажал на курок. Вместе с осколками черепа разлетелась вдребезги и его душа, черными смоляными каплями упала на белый птичий пух. Птица забилась, словно раненая, когда чернота стала въедаться в перья. — Хорошо, что все-таки на тебе перья были, — Кит отковыривала пинцетом черные кусочки погибшей души самоубийцы от платья подруги, стараясь их не касаться. — Не так болезненно вышло. — Как обидно, так жалко, — Стася вытирала ладонями мокрые от слез щеки, — такие надежды подавал. — Некоторые люди слишком упрямы, чтоб услышать, что им говорят другие, — подытожила Вера. — Но это же всё равно не конец, — Лиса крутилась рядом, но постоянно отвлекалась на семью с ребенком, прогуливающуюся вдоль берега. — Просто теперь ему опять придется побыть червячком, до тех пор, пока его не слопает какая-нибудь птичка. …микроавтобус с туристами перевернулся на горной трассе… погибли восемь человек… четыре женщины, туристки из… проводится расследование… на месте гибели местные жители замечают необычное сияние неизвестного происхождения…