Серебряный ветер

— Я не вернусь с этой битвы, — в словах Финарфина не было ни пафоса, ни решимости. Простое утверждение, с которым обычно говорят «спасибо, я не буду квенилас». — Поэтому право наследования за вами. Венец Верховного Короля нолдор сверкнул отблеском камней, рассыпая льдистые искры на лица троих из его детей. Финдэ, Ресто, Нэрвен… И двое в Чертогах, двоих ему уже не увидеть. Младший сын Финвэ знал, что не переживет Последнего Сражения — ему единственному Намо открыл то, что ушедшие в этом бою, уже не вернутся. Их души, их сила и огонь сердец будут тем, из чего воссоздастся новый мир, тем, что послужит очищением Искаженному. — Отец, я не приму этого, — Финдарато покачал головой. — Пусть Артанис, — Артаресто посмотрел на сестру. — Она прожила дольше нас, ее мудрость хранила Эндоррэ. Нам не равняться с ней. — Но я… — у нее перехватило дыхание. — Я же младшая из внуков Финвэ! — Посчитаем годы жизни, Галадриэль? — брови старшего иронично приподнялись, а Финарфин вздрогнул. Как и всегда, когда в его присутствии кто-то называл детей чуждыми для него именами. Именами, бывшими для него вечным укором, звучанием иной земли, того мира, где они жили, умирали и прославили и себя и Третий Дом. Прославили в блеске стали, мудрости и света. В песнях, бередивших сердца и квенди, и атани… Звучанием стонов по ночам: первое время после возвращения из Чертогов и Финдэ, и Ресто не могли спать спокойно, вскакивали от кошмаров, едва не плача прижимались к нему и к Эарвен, тяжело дышали, пытаясь осознать, что все уже прошло. Тогда он и сам не мог спать, чувство собственной вины сжигало и резало. Бросил их. Отпустил. Не удержал, отступился, вернулся к проклинаемому венцу, к отцовской власти. И до Второй Песни потерял двоих мальчиков, еще двоих вернули из Мандоса с истерзанной душой. И единственное живое дитя, его дочь, оставалась в Средиземье до того времени, когда вернулись все. А вот Артанис они успокаивали уже втроем. И не могли этого сделать, не получалось… До приезда Келеборна она едва не истаяла, даже дочь не была в радость, даже сады Ирмо не помогли; казалось, разлука с мужем медленно подтачивает Нэрвен. Финарфин почти ненавидел зятя, не слушал никаких оправданий, на которые были так щедры все, кто знал его. Но Келеборн приплыл, и его девочка снова ожила, стала прежней, светлой, сияющей. Вот и сейчас она так радостно смотрела на предложенную корону. Еще бы, мечта, таимая в сердце, оживала, обретала воплощение. И Арафинвэ знал — Артанис будет достойна этого венца, нолдор получат прекрасных правителей. А он впервые ощутил зависть ко Вторым, к пути за Грань Арды, впервые понял, что устал от тщательно скрываемого чувства вины. Вины перед отцом, братьями, детьми. *** Деревья восставали над Валинором, их свет разливался, обжигая и очищая всё, чего касался. И рядом с орлами, ставшими вдруг ослепительно-синими, взмывали в воздух красочно-радужные драконы, чье бархатистое пламя уже не обжигало. Встречались те, кто ждал этого больше чем жизнь — все Посмертие, открывались пути из Эа. Пути в те миры, где Люди были Творцами, миры, обретающие плоть и жизнь из Второй Песни, миры, подаренные смертной участью Последышей Эру. И в прощальном пожатии соприкоснулись руки Берена и Финрода, в последний раз положили ладони на плечи друг другу Леголас и Арагорн, Айканаро приобнял Андрет, готовясь уйти с ней и улыбаясь братьям и сестре. Да мыслимо ли было уследить за всем: как прощалась с дочерью Келебриан, как Белег успокаивал Турина и хвалил за победу, убеждая, что не держит обиды, как Феаноринги словно победное знамя передавали из рук в руки рыдающую Нэрданель, пока, наконец, как самый драгоценный дар, не вручили ее отцу. Здесь, в вихре света, радости, возвращения, не было места мелочным дрязгам. И Феанаро не взял венец из рук племянницы, внезапно замирая: — Но где он? Павших относили в сторону, и светлые волосы брата Феанор узнал сразу, присаживаясь рядом. Финарфин и Эарвен. Даже в смерти, в окончательной смерти рядом: что пережила их любовь? Разлуку с детьми, чтобы сохранить друг друга? Власть, к которой их не готовили, тяжесть правления, им не предназначенную? И вот это — как точка в конце книги, долгой книги жизни. Без сожаления и вместе — их нет и не будет. Сыновья и дочь даже не плачут, понимая, принимая их выбор. Финрод не мог смотреть на родителей, отводя взгляд в сторону и внезапно осознавая, что произойдет вот прямо сейчас, стоит Артанис оглянуться. Он отстранил руку Амариэ, едва не задыхаясь, сделал несколько шагов и почти упал рядом с носилками, отдергивая тончайший шелк и не веря, не понимая, не желая принять происходящее. Он, видевший столько смертей, мог представить себе ушедшим любого. Или почти любого, кроме… Кто угодно, но не он. Только не он. Крик сестры разорвал тишину, Фелагунд едва успел перехватить ее, не дать упасть ничком в страшное кровавое месиво, оставшееся от когда-то совершенного по красоте тела. Только лицо и было нетронутым, все таким же, сравнимым разве что со статуями Нэрданель. Да серебристые волосы, чуть окрашенные брызгами крови, сверкали в хрустально-жемчужном сиянии Тельпериона. Финрод держал Галадриэль, не позволяя вырваться, дотронуться, быть рядом хотя бы так. В слезах билась на руках Элронда Келебриан, сквозь всхлипы повторяя «Папа, папочка, это неправда!» Неправда. Галадриэль пыталась вспомнить те дни, когда она еще не знала его, пыталась найти убежище в том времени, когда не любила — и не могла. И в детстве сияло Серебряное Дерево, и во льдах сверкали серые искры его глаз. Вся ее жизнь была либо путем к нему, либо дорогой с ним вместе. Его руки, его сила, его любовь хранили её, оберегали, поддерживали, что бы ни случилось. И вот сейчас, истерзанный, неподвижный, он впервые не поднял руки, чтобы вытереть слезы с ее щек. Впервые не открыл глаза. И не откроет… Уже не откроет никогда, отдавшись жившей в нем усталости, медленно подтачивающей силы, которым, казалось, не будет конца. Она всегда бросалась к нему, когда было плохо или тяжело, всегда в нем одном искала утешение, в его стойкости, воле к жизни, к свету, к любви, источник которой был в его сердце неиссякаем. Но сейчас и сердца не было: разодранные ошметки сплошной раны, как раздавленные пунцово-красные ягоды. И губы больше не улыбались, приоткрытые в последнем полустоне, и веки были полуприкрыты. Галадриэль вспомнила, как часто он уставал до такой степени, что засыпал так же. Как тогда она не видела этого всего, обижалась, как он извинялся, убеждая, что любит. Любил… Отдавал всего себя до капли ей, и тому, что она хотела: ее владениям, ее землям, ее подданным. И никогда не принимал титула или похвалы, отступая в тень. Только в боях он был рядом, только там — спина к спине, рука об руку. На церемониях — на шаг позади. Артанис внезапно поразило то, что при подобных ранах он должен был лежать в луже крови — подумать о том, что его перенесли с места гибели, она не догадалась — но этого не было. А ощутив металлический привкус на собственных губах, внучка Финвэ внезапно поймала себя на мысли, что и кровь он ей отдавал до остатка, что это она, именно она выпила из него жизнь, силы, все то, что брала вместе с любовью, принимая как должное и забывая отвечать. Руки смяли венец в бесформенное нечто, а в голове звучал голос Мандоса «Никто из вас никогда не обретет того, за чем пойдет в Изгнание»… Нэрвен шла за властью, за короной, за титулом Королевы. И сейчас она, наследница отца, должна была встать — королеве негоже… Но, вырвавшись из рук брата, Галадриэль упала рядом с носилками, упала на колени перед мужем, понимая, что без него не удержит свой народ, не сможет править. Она не получит власти. *** Нэрданель в точности повторила его черты, сделав плиту для надгробия из жемчужно-серого мрамора, а саму статую — из белоснежного с розоватыми прожилками. Здесь, на поляне в лесу, где похоронили Келеборна, все напоминало о Дориате: постаралась и сама Галадриэль, и Мелиан с Тинголом, воссоздав этот кусочек прошлого. Она приходит сюда чаще, чем этого хотелось бы кому-то из родных и долго смотрит на пять изящно вычерченных тенгв. Только имя, ничего больше. Имя, ставшее всего лишь тенью. Имя, которое она до хрипоты сорванного голоса повторяла перед Намо, требуя вернуть, умоляя, унижаясь до мольбы. И все так же выслушивала то, что силой этих душ исцелена Арда, что осколками Живого Пламени из их сердец открыт путь за Грань всем, кто пожелал создавать свои миры или хранить уже существующие. Сто сорок четыре… Как Пробужденных. Равная расплата. И Галадриэль уже почти смирилась, почти привыкла засыпать одна. Вот только все вокруг стараются быть ближе, понимая, что не заменят. Но почему тогда Валар отводят взгляд, и только Владыка Манвэ внимательно всматривается в ее лицо? Слезинка скатилась по щеке и легкий ветерок сдул ее, серебряной струей воздуха мелькнув перед глазами. Галадриэль встала, встряхнула головой. Вечность. Теперь уже вечность без счета дней. И жемчужно-серый цвет, который она будет видеть даже в ветре. А Манвэ, наблюдающий с верхушки дерева, подманил этот «воздушный ручеек» к себе, бережно касаясь пальцами серебристых струй. И он не всесилен, но все, что мог, он сделал, оставив последний вздох здесь, вот этим серебряным ветром. Чтобы хоть иногда Келеборн мог осушить слезы той, которую продолжает беречь. Даже если она и не видит.