***
На улице шёл сильный косой дождь, рассекавший хрустальными каплями на редкость свежий городской воздух. — Джими, у тебя же есть зонтик? — спросила Моника. — Да, есть. Я открыл свой зонт, украшенный разноцветными психоделическими узорами — словно какой-то неряшливый художник опрокинул на ткань баночки с красками. Я добыл этот зонт год назад около Лос-Анджелеса. Впервые увидев его, я решил, что он как раз мне подойдёт. Среди серых и чёрных зонтов мой будет выглядеть кусочком радуги, которая появится после проливного дождя. Я взял Монику под руку, и мы отправились в отель, в котором остановились Капли лупили по зонту, барабанили по крышам, украшали лужи кругами. Мы перешагивали, перепрыгивали лужи, но не бежали — Моника была на высоких каблуках, так что быстро передвигаться ей было неудобно. Она чинно, неспешно шагала, словно благородная леди, сошедшая со страниц старинных рыцарских романов. Одной рукой она придерживала подол своего длинного фиолетового платья, чтобы оно не промокло. Жемчужные серьги с бусами переливались разными цветами и звенели при каждом шаге Моники. А лицо её было возвышенно-грустным, под стать проливному дождю, заставшему город врасплох. Я подумал, что Моника — это Леди Дождя, его хозяйка. Там, где она окажется, пойдёт дождь. Чем печальнее лицо Леди, тем сильнее хлыщут косые капли. Так хочется развеселить её — тогда солнце заиграет своими золотистыми лучами на лужах и мокрых стёклах. Однако сделать Леди Дождя радостной не так-то просто, как кажется на первый взгляд. Но я попробую, придумаю что-нибудь. Если я люблю Леди Дождя, то не мой ли это долг — сделать её счастливой? Мой. Так что думай, Джими, думай, находи интересные идеи, которые оценит Леди Дождя Моника Даннеманн. Моя подруга ускорила шаг. Мне же бежать (ну, или почти бежать) не хотелось — я желал неспешно идти, смотря по сторонам. Хотел думать, разглядывая мокрые молодые ветви цветущих деревьев, капли, летящие с неба на асфальт, и людей, суетливо бегущих от дождя. Под дождём люди становятся какими-то нервными. Они снуют туда-сюда, спрятавшись под зонтиками, которые сливаются с городскими домами, — как бы их не заметил дождь и не послал под свой холодный душ. Люди бегут в разные стороны, и за ними так забавно наблюдать из окна. Но когда сам оказываешься застигнутым дождём, тоже начинаешь суетиться и убегать от холодных капель. А вообще, мне кажется, что это неправильно. Можно же просто идти и любоваться тем, что происходит вокруг, наслаждаться свежим воздухом и впитывать в себя ритм капель. Странно, но об этом думаешь, когда сидишь у себя дома, а когда ты под дождём — тебе просто до этого дела нет. Тебе лишь нужно скрыться от неожиданного ливня. А дома ты будешь сидеть, грустя, что уже в который раз не насладился природным явлением.***
В уютном номере отеля стояла тишина. Не звучало радио, не был включён телевизор, даже я и Моника не разговаривали. Она в удобных домашних брюках и свободной серой футболке сидела у окна, отчасти изолировавшего нас от уличного шума, а я развалился на кровати, читая книгу. В ней рассказывалось о планете Марс, где почти никогда не идёт дождь, об её жителях, так похожих и так отличающихся от нас, землян, о людях, прибывших туда, и изумлённых полной загадок планетой. Мне начало казаться, что я уже сам нахожусь там, ступаю по бескрайней красной пустыне… Но надо возвращаться в реальность, возвращаться на Землю, как бы крепко таинственный Марс меня ни держал. Я должен вернуться к Монике, тоскующей по чему-то, как Земля по космонавту, улетевшему покорять бесконечные звёздные дали. Моника продолжала сидеть у окна. Можно было представить, что она спит с открытыми глазами, а дождь и люди — её сон, который она забудет, как только проснётся. Надо разбудить её — в мире есть что-то гораздо интереснее скучных и серых снов. Я спрыгнул с кровати, отложив книгу на тумбу, стоявшую рядом, и в два шага очутился у своего чемодана, так и не разобранного — всё равно завтра уезжаем. Где-то на дне этого чемодана лежат акварельные краски и множество разных кисточек. Когда я собирал вещи, я ещё подумал: «Зачем я их беру?». И всё-таки взял. И правильно сделал. Схватил со стола стопку листов бумаги, пока ещё чистых. Однако в скором времени они станут пёстрыми, разноцветными. И каждый из них будет что-то значить — пусть не для других, но для меня и Моники. Я побежал на кухню и взял первый попавшийся стакан. Есть нечто интересное в том, чтобы смотреть через его прозрачные гранёные стенки на окружающий мир. Всё становится искажённым, неправильным, но по-своему красивым. Однако я взял стакан совсем не для этого. Я вернулся в комнату к Монике и сел рядом с ней. — Давай порисуем, — предложил я. — А у тебя есть краски? Я показал Монике всё, что я принёс. — Отлично, — она впервые улыбнулась за этот вечер. — Давай я пойду в ванную и наполню стакан водой, — она протянула руку за стаканом. — Нет, не надо. Можно я открою окно? Моника кивнула. Я открыл окно, впустив в комнату немного свежего воздуха и уличного шума. Я взял стакан и протянул руку сквозь открытое окно. Вскоре дождевая вода наполнила стакан, и я поставил его на широкий подоконник. Моника закрыла окно, запретив уличным звукам появляться в комнате. — А так гораздо интереснее, — усмехнулась Моника. И правда, так интереснее. Вроде бы, дождевая вода — самая обыкновенная. Но она кажется особенной, даже чудесной, всего лишь потому, что она дождевая. В ней ли заключается та меланхолия, в которую впадаешь, глядя на ливень из окна? Наверное. Хотя, меланхолия прячется не в ней одной. Одного взгляда на тучи, эти размытые и бесформенные акварельные кляксы, бывает достаточно, чтобы заразиться серостью и тоской. Значит, и они виноваты в том, что во время дождя на нас нападает беспричинная грусть. — Кто первый? — спросила Моника, посмотрев на кучу кисточек озорным взглядом. Похоже, меланхолия слишком труслива — сразу же решила убежать, завидев краски. — Я! Я взял одну из кисточек — самую толстую и, окунув её в стакан с водой, а потом в красную краску, провёл на листке жирную полосу. — Это кусочек марсианской земли, — разъяснил я. Моника без слов взяла другую кисть — тоже толстую, и окунула её в оранжевый цвет. Она осторожно провела по моей полосе, и чистый красный смешался с оранжевым. — Так больше похоже, — сказала Моника. — Можно ещё коричневого добавить — так будет совсем правдоподобно. — Да, — согласился я. — Только куда кусочку марсианской земли без кусочка марсианского неба? — Точно. Как ты думаешь, какого они цвета? Тут я призадумался. Я всегда считал, что оно не голубое и не серое. Знал, что оно прозрачное и сухое. Ответ пришёл через несколько секунд. — Оно янтарное! — Почему бы и нет? Моника стала смешивать краски, чтобы получить цвет, наиболее близкий к янтарному, а я сменил кисть на более тонкую и стал рисовать в верхнем углу листа. У меня получалось что-то похожее на цветы, но цветами это не было. Это мог быть огонь, но и на огонь изображённое не смахивало. Это могла быть парящая птица, но и с птицей сходство было небольшое. Я не хотел оставлять нарисованное пустой, бессмысленной кляксой, я хотел придать ему какое-нибудь значение. — Что ты тут видишь? — я обратился к Монике, указав на картинку в углу. — Что я тут вижу? — переспросила Моника. — Да, именно. Я не могу определиться. С одной стороны, мне кажется, что это прекрасная экзотическая птица. С другой стороны, это огонь. Ну, ещё это может быть цветком. — Ошибаешься, — тихо проговорила Моника, взяв другую кисть и окунув её в коричневую краску. — Это дерево, — сказала она, пририсовав ствол. Моника подняла руку и потянулась к стакану с водой. Но капля краски упала на лист бумаги, образовав ещё одно яркое пятно. — Паук! — в шутку завопил я. — Где? — удивлённо спросила Моника. — На бумаге. Моника взглянула на лист бумаги и рассмеялась. — Это марсианский паук, — сказала она. — Особенный. — Не ядовитый? — Не думаю. Мы продолжили изображать разные пятна и разглядывать в них джунгли, пустыни, кошек, собак, солнце, ягоды и даже мой нос. Я никогда не мог представить, что это занятие и вправду такое увлекательное и забавное. Герману Роршаху бы понравилось. — Давай что-нибудь другое, — Моника отложила лист, который был весь испещрён цветными кляксами. — Ну ладно, — ответил я. На самом деле, я не хотел расставаться с этой весёлой игрой. Моника взяла новый лист бумаги и начала что-то изображать. Кажется, это был вид из мокрого от дождя окна, за которым смутно различалась крыша соседнего дома и лепящийся по ней толстый пёстрый кот, подстерегающий пару целующихся городских голубей. Мне с первого взгляда стало понятно, что рисует Моника. Забавно. Я знаком с ней не очень давно (однако, и не так уж мало), но уже знаю её так, что понимаю с полуслова, с полувзгляда, с полуулыбки, с полурисунка — наброска, с пары цветных клякс. Люблю смотреть, как Моника рисует. Её работы всегда очень красивы. Я, как мне тоже кажется, тоже неплохо рисую, но меня постоянно не хватает того, чего в достатке у Моники. Дело в том, что она рисует правильно. Не наобум — взять кисти с красками и нарисовать мысль, как это делаю я, а по-настоящему: следуя каким-то правилам и предписаниям, с которыми я разобраться сам не в силах. Говорят, что надо рисовать, как видишь. Тогда насколько странное у меня зрение, если я вижу так, а получаю совсем по-другому? И какое же оно идеальное у Моники, отражающее окружающий мир точно, словно зеркало. Хотя, как бы то ни было, моя манера рисования мне ближе. Я привык вкладывать в рисунок всю душу, а если я начну следовать правилам, то напрочь забуду о чувствах. Поэтому я буду рисовать не красками, а ощущениями. Я буду рисовать не так, как надо видеть, а так, как я думаю. Я буду рисовать, как мне нравится, и буду получать максимум удовольствия. Я взглянул на часы — было уже поздно. За окном уже стемнело, в комнате тоже — мы же не включали свет. Но мы не обращали внимания на темноту: Монике давало свет её творчество, мне — Моника. Я не хотел отвлекать свою подругу от интересного занятия. В то же время я хотел с ней заговорить, но не знал, о чём. Просто слепо верил, что она, не прекращая рисовать шерсть пушистого кота, ответит на какую-нибудь из моих банальных фраз и постепенно превратит эту смесь из обрывков предложений в полноценный разговор. — Уже поздно. Через секунд пятнадцать Моника опустила кисточку в стакан, так и не проработав шерсть окончательно. Она встала и положила рисунок на подоконник. — Да, поздно, — сказала она не мне, а самой себе. — Надо идти спать. Моника ушла и направилась в ванную комнату. Я остался наедине с собой и своими мыслями. Я напоминал стакан, собиравший цветную дождевую воду моего воображения. Когда я наполнюсь до краёв, я выплесну собранное на чистый лист, сделав его ярким, красочным и что-то да значащим. Меня не покидало множество мыслей, жужжащих, как рой пчёл, завидевших, что на акварели написано «медовая». В голову мне приходило всё, что угодно, вливалось в общий поток и водопадом стекало на чистый лист бумаги, лежащий передо мной. Вчера я видел сон. Там никого не было, лишь цвета метались туда-сюда в недоумении. Я потерял слова. Я не знал, как описать всё то, что там шевелилось, двигалось и плясало — пятна, блики небывалых цветов и оттенков. Помню лишь, что самыми большими пятнами были бледно-розовое и золотое. Проснувшись, первым делом я увидел Монику. Она сидела на краю кровати, приводя в порядок свои светлые волосы. Не вставая, я внимательно наблюдал за игрой её обнажённых рук с роскошными волосами. Кожа — бледно-розовая, нежная. Волосы — золотистые, блестящие. Я тотчас вспомнил пятна из своего сна. А только что я понял, к чему это всё. Я смешал немного красного с белым. Получился розовый — бледный и нежный, словно лепестки прекрасных садовых цветов, растущих в парке близ гостиницы. Потом я проделал что-то с жёлтой, оранжевой и коричневой краской. Вышло нечто напоминавшее в темноте золотой. Я не знал, как этот цвет будет выглядеть под светом. Ведь свет от лампочки тоже бывает неверным. А солнца ещё долго ждать, судя по сегодняшним дождевым тучам. Безумно, хаотично я начал водить кисточкой по листу, украшая его дикими линиями. Они извивались, будто гибкие змеи из джунглей, увиденных нами в обыкновенной кляксе. Хотя, не только линии напоминают змей. Слова — тоже змеи. Они ловко извиваются, тихо ползут, шипят или гремят — всё в зависимости от цели разговора. Иногда, в особо опасных случаях, они пускают в ход свой яд. А иногда ластятся к рукам и ласково шипят, показывая, что вреда не причинят. Иногда они пляшут под дудочку факира, а иногда ползут куда-то, доверяя лишь самим себе и своему чутью. В каждом разговоре змеи сплетаются немыслимыми узорами, извиваются. Подкрадываются тихо и незаметно, или гремят, возвещая о своём присутствии. Некоторым из них достаточно одного укуса, чтобы убить, а другие вполне безобидны. Наши с Моникой змеи принадлежат ко вторым — безопасным, тихим. Они лишь танцуют свои змеиные танцы, заставляя узоры на своих спинах рябить и переливаться на солнце. Но солнца нет, змеи спят, и мы молчим. Не умолкли, кажется, только мои мысли, выводящие цветные линии с помощью моих рук. Моника вышла из ванной, легла на кровать и накрылась одеялом, повернувшись на бок. Теперь надо быть предельно бесшумным, чтобы не потревожить снов моей усталой подруги. Я беру немного фиолетовой, как ночное небо, краски и наношу её на лист бумаги, добавляя звуков в какофонию безумных пляшущих линий. Может, со временем какофония превратится в настоящую музыку, приятную и красивую? Пока что это сродни джазовой импровизации, где каждый играет, как хочет и как умеет, а на выходе получается интересная и неожиданная музыка. Но мне нужно кое-что определённое, под что мои с Моникой змеи пустятся в пляс. Вскоре фиолетовые линии в достаточном количестве заполнили пространство. Я посмотрел на то, что получилось. Глубокий оттенок фиолетового напоминал цвет платья Моники, которое пряталось где-то в чемодане, а завтра вновь очутится на моей подруге. Я посмотрел на Монику, мирно спящую на большой двуспальной кровати, и зевнул. Мне тоже пора ложиться. Но я ещё не кончил! Да, я понимаю, что это одна из тех работ, над которой я буду смеяться с приходом утра, однако мне хочется творить. Может, я стану смеяться, что эта линия находится не в том месте, но сейчас я хочу изобразить её именно здесь. Может, утром я вспомню, что линии в том сне кружились в другую сторону, и я неправильно всё нарисовал. Может, после новых снов, тот, старый, покажется мне пустым, тусклым и скучным. Что может быть скучнее, если во сне ты видишь пёстрые танцующие линии? А что может быть интереснее, когда, проснувшись, ты своими глазами видишь, что снилось тебе на самом деле? Я набрал синей краски и смешал её с небольшим количеством чёрного. Получился дымчатый синий — самое то для тумана вокруг хаотично пляшущих линий, готовых танцевать, танцевать, танцевать и в конце свернуться в клубок, сладко засыпая. Пусть туман из длинных синих мазков служит постелью фиолетовым, розовым и золотым змеям. Мои глаза слипались, руки не слушались. Не хотели спать только мои мысли. С их помощью я заставлял руки хоть как-то повиноваться мне, выводить синие линии, обрамляющие лист. Но через некоторое время руки полностью перестали слушаться меня, делая линии не такими, какими я хотел бы их видеть на рисунке. Под конец рука изобразила какую-то короткую, нелепую линию посередине листа. Я чуть было не расстроился: сам порчу то, что не понравится утром, как бы уменьшая и без того кратковременное удовольствие. Однако потом я подумал, что это глуповато — обижаться на руку, тем более на свою. Ведь любую несуразицу можно превратить в то, что нравится — либо силой воображения, как я и Моника делали несколько часов назад, либо с помощью красок. Второй способ сразу пришёл мне на ум, и рука мигом принялась исправлять за дело, превращая грубый штрих в нежный цветок. Я отложил кисть и снова зевнул. Моника уже спит и видит сны. Я тоже их вижу — правда, наяву. То ли сильно устал, то ли воображение сильно разыгралось. Или всё сразу и вместе. В любом случае, мне пора ложиться спать. Но мне не хочется. Мне хочется сидеть и вглядываться в линии, сидеть так всю ночь напролёт, думая о разных вещах: как я приземлился после первого в моей жизни прыжка с парашютом, и цвета смешались в моей голове; как год назад я сидел у окна, записывая новые стихи, и цвета лились на бумагу в образе слов; как я встретил Монику, чей наряд в тот день был таким пёстрым, что впоследствии я не мог вспомнить, сколько цветов было на нём. Я бы мог добавлять краски на лист, смешивать их и всё-таки вспомнить все цвета того красивого костюма. Но я уже разочаровался в себе, как в художнике этой ночи. Ничего, завтра снова стемнеет, снова ненадолго проснутся мысли, и тогда я попробую изобразить то, что придумаю. Если, конечно, не засну.***
Я проснулся, почувствовав чью-то ладонь, бесцеремонно забравшуюся в дебри моих курчавых волос и выжимающую остатки идей из моей головы. Несомненно, это Моника — кто же ещё? Я улыбнулся и открыл глаза. Моника, ощутив, что я потихоньку шевелюсь, убрала руку и усмехнулась: — Доброе утро, Джими! — Доброе, — ответил я, обернувшись. Моника положила свою изящную ладонь мне на плечо. Я, бросив взгляд на рисунок, быстро перевернул его. — Что там? — спросила Моника, глядя на перевёрнутый лист. — Ничего, — ответил я. — Обычно «ничего» бывает интереснее «чего-то», — сказала моя подруга, взяв рисунок в руки. — А это и правда интересное «ничего»! — прокомментировала она. — Что ты там видишь? — немного расстроенным голосом поинтересовался я. — Всё ещё не отошёл от вчерашнего? — улыбнулась Моника. — Я тут вижу… Вижу тут… — Моника повертела лист в своих руках, пока не выбрала, как она будет смотреть на картинку. Вверх тормашками. Нет. По горизонтали. Пожалуй да, ей так хочется. Не думал, что на этот рисунок можно так смотреть. Я глядел на Монику, а Моника глядела на рисунок. Я пытался угадать, что сейчас скажет Моника, а Моника пыталась угадать, что я нарисовал. Хотя, я сам не до конца понял, что изобразил. Так что моя подруга подарит рисунку смысл, а какой — я и сам не могу догадаться. Через несколько секунд (или через целую вечность?) моя подруга тихо промолвила: — Это похоже на меня. Я слегка удивился, а потом решил, что так оно и есть. Не зря же я рисовал сон, в котором я видел Монику. Не зря добавлял краски, такие же, как цвет её любимого платья. Не зря посматривал на Монику и вспоминал её, когда рисовал. Ничего не прошло даром. Похоже, сами обстоятельства заставили меня изобразить линии так, чтобы Моника узнала в них себя. — Да. Наверное, это ты, — согласился я, забирая цветастый лист из рук моей собеседницы. Я взглянул на Монику, а потом на картинку — и так пару раз. — Что-то в этих линиях не то, — проговорил я, глядя на нарисованное. — Это вроде и ты, а вроде и не ты. Моника посмотрела мне через плечо, уставив взор на рисунок. Затем она неторопливо, словно вытягивая из своей памяти нужные фразы, заговорила: — Знаешь, я думаю, что это всё неспроста. Ночью ты рисовал меня вчерашнюю, а сравнивал картинку со мной сегодняшней. С каждым днём мы чуточку меняемся. Вчера я грустила, а сегодня считаю причину своей печали сущим пустяком. Вчера мне нравились мои голуби с котами, — Моника взяла листок с рисунком, сделанным вечером, — а сегодня мне кажется, что в них есть, что поправить. Мы меняемся. И остаёмся самими собой, — добавила моя подруга, указав на себя. — Ведь я всё равно Моника Даннеманн, и от этого никуда не денешься. — И правда, не денешься, — вздохнул я, сложив листок пополам. — Джими, не забывай, что мы скоро уезжаем! — напомнила Моника, уже куда-то упорхнувшая. — Не забуду, — коротко ответил я, встав со стула и подойдя к чемоданам. Про это я не забуду. Как и про то, что вечером, уже в другом городе, но такой же усталый и задумчивый, я снова нарисую тысячи линий, только других. Это снова будет Моника, только другая — сегодняшняя.