Speak Now or Forever Hold Your Peace

Костёл – ажурный и больше похожий на пирожное, чем на дом Божий, впивается в облака и рассекает небо. Солнечные лучи пропекают кирпич насквозь, и у Хайзаки складывается чувство, что он находится внутри огромного торта, который кто-то засунул в печь. Жарко. Приторно. Все эти рюши, ленты, цветы вокруг – это настолько отвратительно и слащаво, что ему кажется, еще немного – и его вырвет на собственные туфли. Кисе выходит замуж летом – и Хайзаки думает, что этот исход был предрешен еще сотни лет назад. Не в этом году, так в следующем, не в Нью-Йорке, так в каком-нибудь другом мерзком мегаполисе, не за этого олуха, так за другого. Декорации могли меняться, но июль – фиксированная точка ее солнечной жизни – оставался бы неизменным. В Нью-Йорке июль особенный. Он распекает пригород и превращает воздух в вязкое желе – ни вздохнуть, ни выдохнуть, как будто на голову надели целлофановый пакет и все, что остается, это раскрывать и закрывать рот, пока не кончится воздух или не вечер не накроет своей тенью. Но до вечера еще целая вечность – а кислорода остается все меньше и меньше. Хайзаки не уверен, что дотянет. Очень хочется курить и – возможно – повеситься на какой-нибудь балке, заботливо украшенной белыми лилиями. Солнце в зените, жизнь в зените, дурацкая церемония в зените – только почему-то Хайзаки кажется, что он катится вниз по наклонной. Свадьба Кисе, которую эта дурочка решила провести на американский манер, кажется, только ускорила его падение. Его забавляет то, как легко она отмахнулась от традиций их старушки-Японии. Модель-эмигрантка, ей бы сейчас быть облаченной в свадебное кимоно и сгибать спину под его тяжестью – но нет, она идет к алтарю с высоко поднятым подбородком – такая хрупкая и гордая, натянутая, как струна. Такая лживая. Хайзаки видит ее насквозь – еще в школе он единственный смотрел не на яркую обертку и кроткий взгляд, а внутрь, туда, где ее солнечный свет оборачивался вселенским холодом. И если ее будущий муж слишком слеп, чтобы увидеть это – то он еще один наивный дурак. Когда священник (Кисе как будто специально выбрала самого стереотипного старика-католика) начинает свою речь, его голос бьет по ушам – Хайзаки морщится от скрежещущего английского, к которому даже за семь лет в Америке он не смог привыкнуть. Слова пролетают мимо него, он впивается ногтями в ладони – кажется, даже до крови. Единственную фразу, которая бьет набатом по ушам, он вычленяет на выдохе – вместе с духотой из него рвется то, что должно было давным-давно издохнуть на полу спортивного зала в Тейко. «Если кто-то возражает против этого священного союза, говорите сейчас», - монотонно бормочет старик у алтаря, и Хайзаки прикусывает язык, чтобы только не разрушить эту ванильную атмосферу божеского приюта. Хочется. До дрожи. Он мог бы – да впрочем, и должен бы – швырнуть в Кисе дебильным букетом из белых лилий, чтобы выбить из ее светлой головы всю чушь, которая копилась там годами. Что ж ты делаешь, дура. Остановись. Хайзаки вспоминает майские дожди в Тейко, когда лужи были настолько глубокие, что вода доходила Рёте до щиколотки и приходилось забрасывать ее на плечо, чтобы она не намочила свои дизайнерские туфли. Как она списывала у него математику, потому что прогуляла десять занятий из десяти, а казаться дурочкой в глазах учителя не хотела. Как они целовались на крыше – зло, после очередной ссоры, будто зная, что это в последний раз. Он вспоминает – и слова застревают где-то у него в горле. Во рту пересыхает. Молодые улыбаются, неловко касаются друг друга губами и счастливо поворачиваются к гостям. Хайзаки не слышит грома аплодисментов – и только голос священника продолжает все так же монотонно звучать в его голове, будто старая магнитофонная запись. Говорите сейчас - или молчите вечно.