Вернись не насовсем, но навсегда.

Сэр Вершитель всегда возвращался домой. Возвращался рано или поздно, так или иначе. И почти всегда вопреки. Естественно, были те, кто никогда не сомневался - сэр Вершитель непременно вернётся. Не этим летом, так зимой. Не этой, так следующей. Но даже такие оптимисты теряли свою веру. Иногда сэр Вершитель возвращался, как полагается, через дверь. Обычно, это случалось по ночам, когда все в Мохнатом Доме сладко спали. Изредка, это сопровождалось длинными бурыми пятнами на дорогому полу, становившимися к утру разноцветными разводами узоров. Бывало, он возвращался прямиком на крышу. Просто за пару минут до заката он обнаруживался там, уставший и бледный. Наблюдал за любимым закатом над Ехо, после чего спускался через окно в объятия темных комнат. Когда было совсем тяжело, сэр Вершитель появлялся сразу в своей спальне, бесшумно выдыхал и возрождался из этого самого дыхания. Тряс лохматой головой и стоял так долгое время, пока не возвращался полностью, до самого последнего атома, до самой последней частички. Но каким бы ни было его возвращение в очередной раз, неизменно, всегда, в Мохнатом Доме, в его спальне, его ждали. Шурф всегда находился там. Однажды сэр Вершитель назвал его своим "якорем". Просто бросил мимоходом, что находит путь обратно благодаря ему. И, как обычно, побежал дальше по своим великим и очень важным делам, одной фразой уничтожив чужое мировоззрение под самый корень. С тех самых пор, стоило тому снова исчезнуть, махнув на прощание рукой, Шурф Лонли-Локли делал все, чтобы быть в нужное время в нужном месте. Не ждал, нет. Он звал обратно домой. Каждый раз сэр Вершитель обещал, что постарается больше не пропадать так надолго. Держал за ледяную руку, грел пальцы красивыми словами и рассказами об очередном "там". Но после земля вновь исчезала под его ногами, и он, взмахнув рукой на прощание, исчезал. Но Шурф никогда не жаловался. Он разминал уставшие плечи и снова ждал. И было так наплевать, сколько придётся ждать в очередной раз. Сколько раз его пожалеют знающие, сколько раз он пройдёт мимо зеркала, не глядя туда. Все это быстро терялось в тот момент, когда дверь громко хлопала внизу, когда потолок вздрагивал от чужого присутствия, когда в застывшей комнате вдруг всколыхнулся затхлый воздух. Сэр Вершитель тогда подходил совсем близко. Наваливался всем весом, оставляя на белоснежной одежде бурые следы, или дорожную пыль, или частицы самого себя, еще не определившие своего места. Он возрождался вокруг Шурфа, обнимая его всем своим существом, всем тем, из чего соткан любой Вершитель. И в этом было все: тихое болезненное извинение, сожаление о нарушенном обещании, мольба о прощении за все эти ночи, безграничная тоска и невыносимая настоящая любовь. Эта любовь и была тем, что снова и снова терпеливо возрождало неосторожного Вершителя. Потому что эта любовь не могла позволить существовать ни в каком из миров всепоглощающей жуткой боли сэра Шурфа Лонли-Локли. В порыве остановить эту боль загулявшийся Вершитель и возвращался. И он целовал, слепо из-за все еще покрытых белесой пленкой глаз. Он хрипел короткие слова разорванным все еще горлом. Он гладил по лицу пальцами, выслушивая все невысказанное. Он подставлялся под требовательные ладони, послушно наклоняя голову и выгибаясь. Он крепко сжимал коленями чужие бёдра, не в попытке остановить, но в желании доказать реальность всего происходящего. Он кричал только-только прорывающимся голосом в зажимающую рот ладонь. А потом улыбался, заплетая короткие смешные косы из чужих волос, пока измученный ожиданием и тревогами Шурф спал головой на его животе. И однажды, не рано и не поздно,не вопреки, а потому что, сэр Вершитель снова провалится на изнанку всех миров, крепко держа за руку свой Якорь.