***
В ящике для бумаг аккуратными стопками собраны письма, каждый год разное количество, но адресант неизменно оставался один и тот же. С разной периодичностью эти письма оказывались у меня под дверью, без марок, без штампов, лишь с одним именем посреди конверта — «Юу». Длинной в один, два, три, десять листов они все были написаны твёрдой рукой, иногда с помарками, и разными словами в них пересказывалось одно и то же. Примерно на седьмом письме я начал угадывать то, о чём он хотел сказать, на тринадцатом — у меня было ощущение дежавю, на восемнадцатом — мне стало скучно это читать. Я до сих пор не раскрыл ни одно из последующих писем. «Мне кажется, я задыхаюсь». «Я больше не чувствую покоя». «Неужели тебе не становится тесно?» «Должно быть место, в котором ты почувствуешь себя счастливым». «Это было плохой идеей». Ключ от ящика по старой привычке, которая сохранилась с тех пор, когда мне ещё было необходимо обращаться к этим письмам вновь и вновь, лежал в аптечке.***
Мы стоим у открытых дверей вагона. Дальше десяти метров ничего не видно за мутной стеной воды. Юу прикрывает мои глаза своей ладонью и целует меня. Пересохшие губы, по которым он за мгновение до этого провёл языком, касаются моих, неестественно робко, нарочито мягко, фальшиво с чувством. Я сдерживаю вздох и отвечаю на поцелуй, позволяя ещё ненадолго втянуть себя в игру. После семнадцатого письма все поцелуи как один: по возвращению, на следующее утро, все следующие дни, в ночь перед уходом. Они все похожи на этот, такие же ненастоящие и такие же лишние. Он очень часто извинялся, держа моё лицо в ладонях и пытаясь рассмотреть что-то в моих глазах. Когда я отводил их, он просил этого не делать. Взгляд Юу изменился вместе с поцелуями, он всё чаще становился вялым и усталым в те моменты, когда я попадал в его поле зрения. Он весь день избегает зрительного контакта, потому после поцелуя сразу же отворачивается к раскрытым дверям, поправляя рюкзак за спиной.***
Он всегда прятал рюкзак, в котором было собрано всё, что понадобится при внезапных отъездах, сопровождаемых письмами. Он изменил привычке тогда, когда поменяли свой тон поцелуи и взгляд. Если ночью у двери я видел рюкзак, то утром обязательно находил письмо. «Не жди меня», — так заканчивались последние из тех писем, что я раскрыл. «Может быть, я вернусь», — он не обманул меня в письмах с одиннадцатого до шестнадцатого. «Это ненадолго», — уверял он с четвёртого по десятое. «Я тебя люблю», — эти слова волновали меня первые три одиноких утра. Юу искал себя. Это могло затягиваться на дни, недели. Я ни разу не слышал рассказов о том, чем он занимался в своё отсутствие, зато знал много о том, почему в тот или иной раз он уходил. Каждый раз по возвращению он отпирал замок своим ключом, и каждый раз мне казалось, что не может быть ночи счастливее. Когда однажды я не почувствовал трепета при виде его, я понял, что это всего лишь ещё одна дурная привычка.***
В это утро, прежде чем сесть на поезд, на поле за домом мы развели костёр из писем Юу. Первые три я сжёг сразу, а остальные методично рвал на кусочки и подбрасывал их в слабый огонь. Мы оба молчали, наблюдая за тем, как в небо поднимается тёмный дым, вобравший в себя столько бессмысленно потраченных слов, накопившихся за несколько лет. Сегодняшнее письмо Юу отдал мне прямо в руки, и я целиком бросил его в огонь. Тёплые пальцы отпускают моё запястье, так и не почувствовав изменений в пульсе, хотя он так старался. Мы уже довольно давно не вызываем друг в друге каких-то волнений, и то, насколько скоро мы устанем бесцельно возвращаться и принимать обратно, оставалось вопросом времени. Юу накидывает на голову капюшон и наконец оборачивается ко мне. Его лицо остаётся таким же невозмутимым, как было утром, когда я сообщил, что хочу проводить его. Некоторое время он будто выжидающе смотрит на меня, но эта немая сцена демонстрирует, что нам действительно больше нечего сказать друг другу, и он только медленно кивает. Юу выходит из вагона и скрывается в плотной завесе дождя, ничего не оставив после себя.