abysm

Что-то шепчет Лефу: Гастон не удержится. Сорвется с метафорического обрыва и утащит толпу за собой в ад. А во главе толпы будет он сам - утешая, поддерживая под локоть, словно есть, куда падать, убеждая и уговаривая. Нашептывая, что всё будет хорошо, стоит только успокоиться. Но пока всё в порядке. Время еще есть. Солнце, испепеляющее всё вокруг и выжигающее само себя изнутри, еще греет и обжигает, а толпа, которую им (ему?) суждено погребсти с собой, еще лениво собирается, не зная своей роли. Лефу за это держится из последних сил, цепляясь за моменты, когда всё почти хорошо, и глаза у Гастона почти человеческие - без той извечной толики неправильной, невозможной уверенности или диких вспышек радости при виде крови на кончике ножа. У Гастона резкие движения и горячие в обоих смыслах руки - Лефу видит больше ударов и угрожающих жестов, чем ласки. Ласка отдает насмешкой - каждое прикосновение, каждая попытка взъерошить волосы запоминается подобием чистого огня по венам. Подвохом. Невыстрелившим ружьем. Ошибкой. Топить в себе его горько-сладкое отчаянье почти приятно. Лефу благодарит судьбу за то, что под предлогом помощи и дружеского участия дозволено всё - что возносить хвалу, что разрешить втрахивать себя в кровать так, как ни одна вольная распоряжаться своим телом женщина Гастону бы не позволила. У него дикие, абсолютно дикие глаза, и это больше напоминает о волках, чем о страстных влюбленных, это то абсолютное иное, что видит только Лефу. На что решается смотреть только Лефу. Лефу знает, что утренний смех всё рассеет, обратит в прах и спишет на пьяные выходки и любопытство. Сотни тысяч раз развеет, потому что им обоим этого хочется. Что-то шепчет Лефу: величайшая глупость - идти за Гастоном по скользкой, кривой тропе, каждый раз тревожно всматриваясь в темную пасть обрыва; это убьет тебя - надрывается оно, - уничтожит. И показывает, что мрак отнюдь не бесконечен.