В письмах (о ненаписанном)

      Помнишь, в крайнем письме ты просила меня чаще’ хоть полстрочки писать, хоть два слова: «не ранен, жив». Где бы ни был: в пустыне / в горах / в городах / в чаще’, с кем бы ни был и кем бы я ни был (пускай – победителем, пусть – проигравшим) – наплевать, если будет минута затишья – пиши. Ты писала, что вести отсюда идут все реже’, и что чаще гораздо приходят слухи и сны. Те, в которых я умер. Убит. Ликивидирован и обезврежен. Мертв от слова «совсем» и всем телом врезан’ и вморожен в могилы разверстой стынь. Или даже не так: был не узнан и не опознан, и сквозь ребра, лишенные мышц и кожи, прорастала трава-полынь.       Мои письма к тебе прочитают чужие люди – и бесстыдный их взгляд прикоснется к бархатной коже’ той, которая грела мою постель. А теперь согреваемся чаем да водкой, утыкаясь в плечо и в спину соседа сбоку, и над нами метет, метет, завывает метель. Здесь за нами присмотрит не Бог, а сама война: мне не минуть ее равнодушного взгляда, не спастись за укрытием строк, мимолетно оставленных на’ отсыревшей бумаге, прижатой к древесной дуге приклада, в час, когда я не ждал минометного града. Ты сама понимаешь, насколько ты мне нужна?       Ты писала еще, будто я не о всем рассказал. Ты права: я боялся впустить дым войны в этот дом, что я нам написал на страницах блокнота. Дым, которого нет без огня. Тот, что вьется спиралью над черным стволом пулемета, отстрелявшего боекомплект. Понимаешь меня? А теперь расскажу: знаешь, в этих горах стало очень морозно’ и до боли бело (я такой белизны не видал у нас дома, поутру показалось – ослеп от этого света). Ну а снега нам здесь по грудь почти намело. И машина войны в нем как будто забуксовала: например, нам вчера довелось дождаться рассвета, не дождавшись разведкой обещанной контратаки. И когда, поутру осознав – живые, мы смеялись отчаянно в серое небо, а оно нам тогда отвечало – не свинцовым дождем, а пушинками снега.       ... а когда зима доползла наконец до предела, нам прислали приказ – довершить окончание века. Потому что и дальше тянуться ему – не дело. Нам прислали побольше БК, пополнение и’ перечли нас до человека, чтобы легче потом сосчитать (потери). Вот и все. И – вперед, вашу мать! Мы зажгли это небо чужое всполохом трассеров, алой кровью и россыпью гильз белый снег изукрасили, и на этом застолье, от близости смерти пьяные, оставляли убитых, латали раненых. Мы кормили чужие разверстые в крике рты – в каждый вложив по три-и-четыре грамма. Кто-то, белый от боли, рядом метался: «Мама!» Я сильнее затягивал жгут’, обещал ему – жди, подберут. А пока, братишка, терпи. Зубы стиснув, в морозную пыль и огонь уходил – убивать.       А что дальше? Прости’, растерял, чем-на чём написать. Да и мог бы – не захотел. Я привык на людей смотреть сквозь прицел’ автомата, а теперь на другой его стороне. Слава Богу (ли?), все еще цел. Повезет – согласятся нас обменять. Нас не били даже (совру). Посмеялись с ребятами тут – я сказал, хоть так отосплюсь. (После кровопотери такой постоянно хочется спать). Я тебе обещал – это значит, что я не умру. Недобитых нас – пять, а других – никого, нет и наших частей вокруг. (В этой яме мне по колено воды. И еще беда - я не чувствую рук. Сквозь запястья пророс металл, обглодав их почти до костей). Месяц нынче какой? Апрель? Мы в плену пятнадцать недель (и еще одну я, наверное, просто не протяну). И еще – да еб твою мать! – я тебе не могу написать даже так, на стене гвоздем, истерев в кровавую кашу ледяные подушечки пальцев. Ну а если бы смог, то о чем? Что, за нами? Мне тоже, братец. Я б проснулся отсюда, да только куда деваться?       Ты одно запомни и накрепко затверди, пока не поверишь в это сама: что я умер легко и просто. (И мои не дробились кости под подошвой тяжелых берцев). Жаль, что так далеко от дома. Ты прости, что писал редко. (Не моя затрещала грудная клетка, выпуская наружу сердце. Наконец, не моя голова принимала красный венец на белом, рот разинув в разбитой улыбке холодному горному солнцу, постепенно, по кромке скольжения ножа отделяясь от тела). Если скажут, что было не так, знай – солгут. Наплевать. Ты им только не верь – пусть. И – как в детстве, клянешься? (Скажи: «Клянусь»). У меня оставалось еще вот тут’, где-то тут в нагрудном кармане твое письмо, ты его начала со слов «Когда ты вернешься...». Я обязан тебе сказать: к сожалению, я не вернусь.