Сирена

Говорили, сирены приходят в сумерках, и на них нельзя смотреть, иначе расползающаяся чернильной кляксой ночь тебя заберёт. В большом городе всё небо было освещено яркими фонарями, а звёзды загорались только на побережье — неоном вывесок «всё включено». В приютах не рассказывали сказок, но их можно было подслушать в редких откровениях вновь прибывших и ещё не научившихся молчать. И Джаред слушал. Эта, про Сирену и ночь, явно выдуманная впопыхах, была похожа на температурный бред — он часто болел, поэтому сравнение казалось ему подходящим. В феврале топили через раз. Врач давно ушел, и Джаред перебрался на широкий подоконник, поближе к морозным узорам улицы, потянул за собой одеяло. Заледеневшие пальцы покалывало, дорога под окном шумела редкими машинами, горячечное дыхание оседало на стекле мутными пятнами, на которых не хотелось рисовать. Грязная вода, которой его окатили вчера утром, перед самым завтраком, до сих пор чувствовалась под кожей ног и рук — холод пробирался дальше, до горла, которое болело и дёргало хрипами. Через щель форточки сквозняк разносил запах пыли и далекие голоса. Два часа дня — время обязательной прогулки, когда «добрые» воспитатели выгоняли всех здоровых на улицу, подышать свежим воздухом. Мэг настаивала, что они добрые, Джареду было все равно, поэтому он не спорил. Да и думал он об этом нечасто. В приюте из глаз сестры не выцвела радость, Джаред старался, дал себе обещание ещё три года назад, когда они, как мыши, кочевали от одних родственников к другим, — бедные дети и обуза для чужих семей. Бедные, бедные, бедные. Повтори ещё четыре раза и забудешь, что значит. Бедные дети? Бледные? Какими они были, когда влетели в лобовое стекло поворот на трассе 421 и взвизгнувшие тормоза? Рыдающая Мэг дёргала за руку, а он просто смотрел на пятно, расползающееся по сухому крошеву дороги. С двух сторон бежали люди, выла сирена скорой помощи, а Джаред всё не мог оторваться от неестественно вывернутой руки и рассыпавшихся в грязи апельсинов. Наверно, мама хотела испечь торт. Джаред моргнул с усилием, часто дыша через рот, согревая ладони и стекло птичьим дыханием. Оно прогибалось, плыло между пальцами, гладкое, рябью забивалось под ногти. Надави сильнее, брызнет искрами и льдинками на стылую улицу, на головы малолетних садистов и сухой асфальт. Надави до пустоты под ладонями, полет будет недолгим, крашеная рама рассохлась осенью… — Сильнее, — шёпот обретал форму, по морозным узорам поползла трещина, Джаред вздрогнул, вглядываясь в отражение комнаты в стекле. — Ещё чуть-чуть. Ожившая сказка стояла в двух шагах улыбающимся свидетелем, плыли контуры лица, вздернутый угол рта. Джаред улыбнулся в ответ, другой рукой нашаривая ручку окна, впуская стылый зимний воздух. Босые ноги пачкали белый подоконник, отражение подбадривающе смотрело зелёными-зелёными глазами. — Джаред! — Мэган маленькой фигуркой в ужасе застыла пятью этажами ниже, выронив перчатки в скрипучую пыль. Прошелестело раздраженным вздохом у кромки волос, ощущением опасности пахнуло из распахнутой улицы — Джаред отшатнулся, заваливаясь на спину, на валяющееся на полу одеяло, в темноту и чьи-то заботливо подставленные руки. — Джааред, — довольно повторила темнота, запомнила.

●●●

Приют и неоновые вывески Северной Каролины остались позади по очереди. Мэган перестала с ним разговаривать, когда на своё девятнацатилетие нашла упаковку фенобарбитала за стопкой шарфов в шкафу — двух таблеток и одной бритвы из набора в ванной не хватало, но не прекратила посылать ему свитер на каждое Рождество, даже переехав за два штата. Колкая шерсть раздражала исполосованную кожу на левом предплечье. Джаред носил их две недели, потом снимал, отстирывал красное от шерстяных ниток и складывал-убирал на самую верхнюю полку. Длинные рукава есть и у рубашек. И дресс-код фирмы вроде как обязывал. Поэтому были рубашки, брюки, тяжёлые часы на левом запястье, вежливая улыбка и кофе по утрам. Последнее — чтобы совсем вписаться в шаблон. Вечером размокший стаканчик отправлялся в ведро. Истории детства обрастали выдуманными подробностями и новыми сюжетами, поэтому каждый сотрудник на восьмом этаже Главного корпуса знал: Джаред Падалеки — хороший парень. Странный, но хороший. — Тебе бы в актёры, — усмехнулся как-то Роб, зам. начальника отдела. Джаред кивнул и профессионально выдавил из себя широкую улыбку. В актёры так в актёры. Роб уходил домой в пять пятнадцать — Джареду так рано было без надобности. Он задерживался до победного конца и девяти вечера, чтобы не разговаривать с излишне радостной Линдой или излишне наблюдательным Майком — как-то Джаред забыл застегнуть вторую пуговицу на манжете. И нет, он не хотел повторения того вечера. А сегодня его ждали. Снег сухими хлопьями покрывал скользкие под ногами ступени, облицованные кафелем, Джаред старался не отрывать взгляд от ботинок. Сбоку неуверенно гавкнуло, словно прося об осторожности — вчера он уже попытался упасть, полы пальто смели белый узор с третьей ступеньки. Хорошо, что в свидетелях у него осталась только собака, помощь с собственной координацией Джареду была не нужна. Радость вырывалась у неё из приоткрытой пасти тёплыми облачками пара. Собака подошла ближе, чуть опустив голову и слабо виляя хвостом — я тебя помню. Иней осел сединой на шерсти и вибриссах, холодный — Джаред медленно протянул руку, погладил напряжённые уши. Промасленный пакет, безнадежно испортивший пиджак, грел пальцы. Собака встречала его уже неделю, прибившейся скулящей тенью. Разворачивалась из дремлющего клубка на ступенях, осторожно подходила, стряхивая налипший на спину подтаявший снег. Джаред купил контейнер, но забывал его дома. В ладонь щекотно ткнулись холодным носом, только потом принялись за угощение, — тощие бока вздымались и опускались в такт торопливому дыханию. Джареду было безотчетно жаль её. Добрая, она могла быть чьим-то другом, но не получилось. Вот и у него не получилось. — Не ходи за мной, — принимать чужую благодарность было тяжело. Собака смотрела на него умными глазами и не спешила возвращаться к еде. Джаред уходил в привычно пустую квартиру, оставив криво выведенное офисным маркером на пластиковом ошейнике «Сэди». Пусть будет Сэди. Пустой контейнер и новый поводок так и лежали в прихожей, когда через три дня она приковыляла к офису позже обычного, нарушая привычный распорядок и неловко подволакивая заднюю лапу. И Джаред сдался, разглядывая порезы на морде, пообещал себе — это только на одну неделю. Сэди жалась к ногам, недоверчиво обнюхивая порог. Встрёпанная и непривычно тихая. Глядя на свалявшуюся шерсть, всю в засохших корочках, Джаред чувствовал подзабытую вязкую горечь, она мешала дышать. Не вытравливаемая до конца ни вязаными свитерами, ни работой, давила изнутри на лоб, мелко подрагивали руки. Притащил домой собаку, не зная, что с ней делать. Из жалости? Поймало фантомным отблеском чужого закончившегося счастья — такие собаки не рождаются на улице, не приходят туда сами. Что бы сказала Мэган? Чувствуя, как накатывает, Джаред вывернул до предела кран с холодной водой. Бритвенный набор лежал там же, где и всегда, в обманчивой недосягаемости за двумя флаконами хлоргексидина. Левое запястье поджило, тонкие и толстые неровные шрамы накладывались друг на друга. От середины предплечья до ладони натянулись выступающие сухожилия. Надави лезвием сильнее, и будет очень, очень больно. Первые полосы вспухали красными каплями — они скользили по тонкой стали, пачкали потёками белую эмаль и вентили крана. Постепенно становилось легче. Джаред опёрся о край раковины. Немели указательный и безымянный пальцы, начинали чесаться края тонких порезов, — он не будет их бинтовать. Джаред усмехнулся отражению в запотевшем зеркале. Всего одиннадцать вечера. Детям пора было ложиться спать и слушать сказку на ночь, а Джаредова сказка его уже нашла. Он не удивился чужому присутствию, закрыл перед Сэди дверь — собака ничего не чувствовала, только крутила мордой на запах крови, — не забыв постелить ей теплый плед поближе к миске с водой. Сэди хотела жить. А хотел ли он? Тогда Мэган не отходила от него месяц, сжимая руку до фиолетовых синяков, когда ее пытались проводить в комнату девочек, испуганная, старалась все время быть рядом — Джаред, ну пожалуйста, — выводила за собой на прогулки и никогда не плакала. И он опять старался, старался поверить в собственную важность, дышать ровнее и хотеть жить. У него же получилось? Джаред повернулся почти равнодушно, разглядывая. «Дженсен», — прошелестело воспоминанием из Приюта. Дженсен сидел на кровати, по-птичьи склонив голову набок, — покрывало оставалось идеально ровным. Болел шрам над седьмым шейным позвонком — широкая розовая полоска-напоминание. Дженсен улыбнулся одними губами — чётче обозначились веснушки на бледной коже, протянул руку. — Не обманывайся, Джаред. Ты не хочешь жить. Мы тогда не полетали, жаль. Знаешь, воздух, забивающийся в трахею, вместе с невесомостью почти равен счастью. А у тебя кровь. Иди сюда. На покрывале будет смотреться лучше… Говорили, сирены приходят в сумерках, и на них нельзя смотреть, иначе расползающаяся чернильной кляксой ночь тебя заберёт… Дженсен знал историю наизусть, рассказывал, передразнивая, слова затягивали растянутыми гласными, просачивались глубже. Там внутри ломалась установка, годами выработанная схема триггеров давала сбой. Джаред моргнул, с ужасом чувствуя расползающееся облегчение — не надо больше притворяться. Можно отвернуться от пропасти — бездны? — но не забыть о её существовании. Дженсен ждал, образец терпения, смотрел в центр лба и на несколько минут забывал моргать. Старая человеческая привычка, Джаред, ты не знал? Кожа под пальцами и прикосновениями была чуть холодной и не покрывалась мурашками. Шейные позвонки натягивали её до белизны, когда Дженсен наклонял голову, кошкой выгибался в Джаредовых руках, подставляясь. Смотрел, как когда-то давно, неотрывно, и переворачивался на живот, колени разъезжались на мятых простынях. Больше не сбежишь. Дженсен не пускал дальше, только сжимал коленями бока, обеспечивая такое нужное сейчас трение, выкручивался-уходил от слишком тесных объятий. Джаред не выдерживал, наваливался всем весом, прижимая к кровати, втираясь между разведенных бедер. Удовольствие было болезненным и неполным — слишком быстро. Сирены — не люди. Дженсен замирал, изображая мнимую покорность, поворачивался лицом и слизывал капли пота с шеи под самым подбородком. После вздыхал довольно, слизывал красные потеки из уголка губ, прихватывал зубами кожицу, углубляя ранку. У тебя девять жизней, а ты не пользуешься. На потолке тени складывались в рваные перья, размахи крыльев метр на два. Джаред все не мог сосредоточиться и рассмотреть, когда к боку прижималась прохладная тяжесть, пересчитывала пальцами ребра и хрящи грудины. Не запоминай. В глазах плыло от недостатка воздуха и нашёптываний — Дженсен не замолкал ни на минуту, не давал вынырнуть в зыбкую реальность, только дул иногда на новый порез на горле, — корочка запеклась неровной линией. Кровь — это жизнь, а твоя жизнь вкусная, Джаред, ты совсем её не хочешь. Голова раскалывалась, под веками в глазные яблоки впивались черные точки. Пальцы погладили лопатки, втирая тепло. Когда стало совсем все равно, шепот разбился надвое — в коридоре жалобно взвыла опять брошенная Сэди. Поскреблась в дверь, возя по паркету новым поводком, и Джаред резко открыл глаза — зашипел недовольно Дженсен, острые ногти оставили пять глубоких полос. Ты меня услышал, не денешься никуда. Не смей! Снежные ступеньки, испорченный пиджак и облизанные шершавым языком пальцы. Сэ-ди. Он повторял снова, почти по слогам. Шепот Дженсена превратился в спертый воздух, а потом и в тишину, обжег легкие на судорожном вдохе. Джаред перевернулся на бок, стискивая измазанные липким пальцы, едва не падая с кровати. Хлопнула балконная дверь, так, что почти зазвенели стекла, и Джаред моргнул. Холодные простыни встретили тысячей рассыпанных перьев.