running but your lungs are aching

она приходит к нему каждую ночь — садится на край кровати, нежно смотрит из-под падающих на лицо волос; сначала он дрался, пытался убить ее голыми руками (зная, что тут не помогло ни оружие, ни взрывы), потом прятался — сжимался в углу камеры, забивался под кровать, закрывал лицо руками думая, что его никто не найдет, надеясь, что будет как в детстве она отнимала ладони от его лица и целовала его щеки. все в порядке, шептала она. я здесь. тебе нечего бояться. его узкая койка стоит у стены, как во всех тюремных камерах; он лежит в полумраке, тихий и неподвижный. прямо над его головой, под потолком, маленькое окно, напротив койки — тяжелая дверь. он не спит, смотрит в потолок; в лунном свете его глаза совсем черные. она лежит на его груди — обнаженная, прижавшаяся к нему щекой, — гладит по плечу, прикасается бережно и нежно, как гладят любящие и любимых. ее руки твердые и холодные, ее тело твердое и холодное, ее живот прижимается к его бедру, ее живот растет каждую ночь. ее живот неподвижен и мертв. он устал бояться и почти не спит. в темноте он сжимается и замирает, подтянув колени к подбородку; кажется, охрана пользуется этим, кажется, охрана превращает его ужас в шоу, но он не уверен. видел слишком много таких перебоев с энергией. она опускает его ладонь на свой живот, держит крепко и бережно — пародия на нормальную семью. ее глаза черные от природы, его глаза черные от недосыпа, и страха, и темноты; они смотрят друг на друга и молчат. под ладонью никто не шевелится. под ладонью не стучит сердце. вряд ли у мертвой родится нормальный ребенок. когда однажды ночью она не приходит, он понимает — это конец; накрывается одеялом с головой и замирает так, в темноте и одиночестве, в коконе, тщетно пытаясь уснуть. у него не получается. до утра он лежит так, привычно тихо и неподвижно; без холодного тела под боком камера кажется слишком пустой. утром в его камеру входит солдат и приказывает пошевеливаться: его перевозят из Фейрпорта.