solar

На улице плюс пятнадцать. Холодная земля и горячее солнце как малая часть противоречий в жизни Танаки. А весну он бесспорно любил — он вообще всё любил. Или хотел делать вид, что любил. Каждый в нём атом должен кричать о простоте, любви к ближнему (или не очень) своему и радости каждое утро. Танака ставит будильник на шесть утра (полчаса плюс/минус не в счёт). К этому времени он ни черта не высыпается. В это время он слишком хочет спать. В это время не лезут мысли о будничной усталости, о привычных делах, о привычных людях, о привычном. Хотя бы утром не хочется забивать голову всем этим. Хотя бы пару часов без мыслей «всё пройдёт», «всё хорошо». Полчаса с туманностью вместо мыслей — как причина жить. Издали слышен треск (или в его голове). Что-то только что сломалось (или уже давно). Где-то (в нём). Рассвет плавит крыши незнакомых домов, и небо кажется иронично-красивым для оболочки. Оболочки во благо спасение — до одури красивый щит для их избитого мира, который скоро или не очень сам погорит в пламени собственного идиотизма (и никакой атмосферы не надо). На небе не видно солнца — за чужими домами вообще ничего не видно. Счастье тоже, если так подумать, (не) за горами. Проблема лишь в том, что и горы-то эти и не Танаки. Кричи-не-кричи — не услышат. Некому просто слышать. А солнце ведь по-прежнему не видно из-за чёрных домов. Танака улыбается. Или ухмыляется. В общем, что-то появляется на его лице — самодовольное такое, пусть и уже не совсем настоящее, затертое за такое-то время, но кричащее о том, что все вокруг неудачники, а он — нет. Никому сейчас не видно солнца за чужими домами. Танаке стоит обернуться, чтобы увидеть солнце. (дайте кто-нибудь солнцезащитные очки — ну, правда, светит слишком ярко). В радиусе, которого не существует, в расстоянии, за которое не случится ровным счетом ничего, его солнце. К которому он может прикоснуться, и не сгореть (и даже без ожогов) Ну, разве что об улыбку щёку обжечь — но претерпеть вполне возможно. Танака вообще мастер терпеть и притворяться. Танака может давать уроки на тему: «как наебать общество насчёт того, что ты самый счастливый, а все остальные — мудаки (кроме Хинаты, разумеется)». Но сейчас, в эти ранние шесть утра, когда чужое солнце прячется за черными пятнами, у Танаки есть своё солнце. И все эти «наебать» могут официально идти нахуй. Потому что у Танаки сейчас всё по-настоящему. Потому что радость такая детская в улыбке, потому что сердце щемит из-за бесконечной нежности к кому-то, кого притворно любить не надо. К кому-то, кого и так любишь до дрожащих рук. Воздух кажется тягучей смолой — дышать невозможно. Мир кажется неудачной постановкой — жить невозможно. Хината кажется Иисусом Христосом — самое время паковать чемоданы и бежать на остров божественного благословения имени Хинаты Шоё. Танака протягивает руку, касается линии скулы, и по коже — ни мороза, ни мурашек. Лишь ток — по крови, в венах, на кончиках пальцев. И в горле пересыхает. Солнце. Его личное солнце. Яркое. Настоящее. Живое. У Хинаты в волосах осколки солнечных лучей и в глазах солнечные зайчики. У Хинаты в руках самые светлые надежды. У Хинаты самый тёплый свет. Хината — это уют плюс тепло помноженное на понимание и слишком широкую улыбку. И Танака из всех сил для него всё — и сила, и верность собачья, и стимул, и пример для подражания. Чтобы, боже упаси, не стать нулём и с неосторожностью привычной в жестах, не поделить всего его на ноль. На ноль делить нельзя. Но если это и случится, то Танаке придется, глотая ненастоящие слёзы (а что в нём настоящего?), собирать осколки некогда тёплого и яркого солнца. Танака на всё ради того взгляда, каким обычно на него смотрит Хината. Что-то выше восхищения. Ближе симпатии. Крепче привязанности. Солнечные блики в его глазах говорят о слишком многом. Слишком непонятном. Слишком личном. И Танака искренне рад, что это всё — для него. Рыжие пряди, с переломанными лучами в них, тёплая кожа, даже когда на улице дичайший мороз (солнце греет всегда), глаза с солнечными зайчиками, в которых больше радости, чем во всём Танаке. Для него. Личное. Хината жмурится во сне, что-то бормочет и сопит недовольно. Танака проскальзывает ладонью по плечу, гладит. Будто рефлекс — Хината всегда спокойнее становится от его касаний. И Танаке так льстит мысль о том, что это всё он — его спокойствие и уверенность. Он. Исключительно он. ( — Солнце красиво догорает, да? — Солнце красиво светит). Танака знает, что закаты всегда красивее дневного солнца. Танака знает, что солнце слишком красиво умирает каждый день. Танака искренне хочет, чтобы его солнце никогда не сгорало за горами, которые не его. Чтобы в Хинате навечно вера, надежды и много-много тепла — которого на двоих хватает. Из-за домов яркие лучи солнца царапают небо. Хината просыпается, и своей улыбкой оставляет ожоги на шее и щеках. А Танака улыбается в ответ слишком широко. Слишком искренне. (А что в Танаке настоящего?) Чувства к Хинате, со вкусом солнечных бликов, расплывающихся на губах сладким нектаром, слишком искренние, настоящие и живые.