Runer.

Skalat maðr rúnar rísta, nema ráða vel kunni, þat verðr mörgum manni, es of myrkvan staf villisk.* Faun, "Egil Saga"

      Огонь в очаге вспыхнул ярким, синеющим пламенем, и погас, принося вослед темноте терпкий запах горьких трав, палёного меха и медовой сладости. Тени, вспугнутые внезапной тьмой, их родственницей, но извечной противницей и врагом, колыхнулись в последние секунды своей жизни, зайдясь в безумном хороводе по стенам маленькой душной комнаты, и растворились во мгле.        Человек, сидящий перед очагом, вздрогнул и засопел, зябко поежившись в стремительно холодеющем воздухе, но не проснулся. Он спал давно и крепко, и только рог, призывающий на бой, мог бы его сейчас разбудить. Но молчал рог, спали стражники, привалившись к деревянным стенам деревни-крепости, и всё в мире было тихо. Настолько, что можно было при желании услышать, как звенит в ночи, за окном, улетая в ледяное звёздное небо, неземной смех. Но некому было слышать – спал человек. Спал и не видел, как замерцали угли, как вновь поднялись от кострища синие язычки холодного пламени, и как на обнаженной груди его вспыхнули, словно горя в том же синем огне, четыре руны. Вспыхнули, чтобы погаснуть, и исчезли с горячей кожи, затерявшись, стершись, сгинув без следа и остатка. И пламя в очаге вновь стало ровным и красным, и вновь стало в маленькой комнате тепло, и тени, выдохнув с облегчением, вырвались из плена вражины-темноты. Всё встало на свои места.        Только завыли по всей деревне собаки, чуя беду, и вскрикнула во сне ведьма, увидев то, чего не должна была видеть.        Деревня была не самая большая. Да что там, она была совсем крошечная. Но славилась своей неприступностью и отвагой. Великие воины жили в деревне, великие герои и любимцы богов. Не нравилось им, когда пришлые люди заглядывали в их дела и быт, не по душе им было, когда на их землю приходили чужие с намерениями недобрыми. Но и сами они никуда не уходили от родной земли, и никогда теперь не поднимали оружие ни на кого, кроме врага своего либо своих друзей и соседей. Мирные были те воины. Возможно, оттого, что могучи были, и не было им смысла лишний раз силу свою доказывать и показывать.        Так и жила тихо-мирно деревня. Окруженная частоколом, рвом и высокими стенами из вековых необхватных брёвен. Пряталась от мира и мир от себя ограждала.        Самой обычной жизнью жила деревня, как и все остальные в той местности. Люди охотились, рыбачили, трудились в поле. Были свои радости и свои горести, праздники и печали. Влюблялись жители, женились, дружили, рожали детей, смешивались с соседями и гостями, которые приходили с добром, и многие из которых с добром оставались. Мирные были люди, мирные, тихие и скромные, несмотря на всю силу и статность свою.        И был среди всех один, равный другим, и в тоже время отличный. Он любил шумные пиры и праздники, был красив и умён не по годам, а уж какой жених завидный был! Происходил он из рода кузнеческого, древнего, могучего, имел за спиной большой опыт в дружеских побоищах и охоте и состояние такое, что многим и не снилось. Друзья преданные ходили за ним по пятам, готовые выполнить любую прихоть, лишь бы он своё внимание на них обратил. Девушки не могли на него насмотреться, и одна за другой бегали к нему по ночам на сеновал или в лес-лесок, чтоб не прознал никто.        Всё было у добра молодца хорошо, и лишь одна беда его томила – было ему скучно. Грызла, томила, снедала его изнутри тоска черная. И не видел он ни в чем себе отрады. Везде лучший, везде первый. Всё как на блюдечке, к его услугам. Завсегдашний победитель дружеских боёв, удалой охотник… А ему хотелось иного. Ему хотелось свободы, ветра в волосах, меча верного в руке и бегущего без оглядки противника, путь к новым знаниям открывающего.        Ему хотелось открытий. Всё увидеть, всё узнать, всё попробовать. Тяготила его жизнь в деревне, скучно ему было. Жаждал он жителей расшевелить, растормошить, чтобы вода из болотной жижи вновь кристальным озером стала. Люди смеялись – молодо-зелено, ничего-то он не понимает, не смыслит. Не в свободе счастье, а в домашнем уюте, не в силе и гордости воинской, а в улыбках родных и близких.        Но Энтони, так звали его, это всё понимал. Прикипел он всем сердцем к земле отца и дедов своих, и не хотел уходить, иначе и след бы его давно простыл. Но нет, не только для себя он вольного ветра искал. Он хотел для своих людей свободы, он хотел им принести глоток свежего воздуха, да ум свой приложить поинтереснее жаждал.        Был Энтони смышлен и находчив, всё время придумывал что-то, да изобретал – машины разные, непонятные никому, кроме него самого. Не всё оно получалось, ещё меньше пригождалось. Но это его не останавливало, и в кузнице своей проводил почти всё время он, что-то новое да придумывая. Люди улыбались – сорви-голова, башковитый парень, рукастый, работящий, а всё никак в нужную колею не войдёт…        Но всё у него складывалось хорошо. До поры до времени.        Однажды, после первых заморозков, опустившихся на деревню и окрестные земли внезапно, словно затмение солнечное, из похода в соседнее селение, долгого, трудного, кровопролитного, воротившись, Энтони устало вошел в дом свой родной, в руках сжимая кувшин с молоком, поданный соседкой в благодарность за спасение от напавших на них разбойников. Бывало иной раз такое, скучную жизнь деревенскую разбавляя, что безобразничали дикие люди чужие, да быстро отпор им находился. Не давало это добрым молодцам скучать, да всё ж не этого хотелось Энтони. Не простого размахивания кулаками, зная заведомо, что победа ждёт. Новых земель ему жаждалось, да открытий неведомых, и для этих открытий на любой подвиг он пойти бы мог.        Тяжко пройдя в комнату, небольшую, всегда душную, так как топил он изрядно, Энтони поставил на стол кувшин, а сам прошел в смежную клеть. Оставив там свою броню кожаную, скинув наконец с плеч тяжесть её, он вздохнул и проговорил, к самому себе обращаясь:        - А может и правда, ни к чему мне это всё? Сидел бы дома и сидел… Нет, не по мне это.        Взъерошив рукою непослушные волосы свои, Энтони сам себе усмехнулся и вернулся в комнату, к очагу. С предвкушением и радостным урчанием своего голодного живота он потянулся к кувшину и отхлебнул изрядный глоток молока. Чтобы сразу его выплюнуть, тут же начав брезгливо губы тереть рукавом рубахи. Непонимающе взглянув на кувшин, Энтони принюхался и нахмурился – скисло молоко. И дохлой псиной отдаёт. Но не может того быть, совсем свеженькое, парное ещё было, когда он его у хозяйки из рук брал. Неужто испортилось, пока он до дома добрался? Так тут езды всего ничего…        Пожав плечами, Энтони вынес кувшин из избы, чего всякой гадости в доме делать.        В следующий раз, через несколько дней, Энтони залез в погреб, где вся снедь его хранилась, и набрал себе для сытного обеда овощей и знатный мяса кусок. Готовил он всегда себе сам, так как жил один и никому, ничьим чужим рукам, не доверял.       Поднявшись обратно в клеть, Энтони замер как вкопанный – продукты в его руках испорченными оказались. Все, как один. Мясо зацвело, овощи заплесневели. Несъедобное всё стало. Пожав плечами, он вынес и выбросил всё, и вернулся в погреб за добавкой. Но и следующая, и последующая порции еды, все оказались испорченными. Энтони не по-детски осерчал.        Отбросив всё сгнившее, он схватил лучину и вновь спустился в погреб. Что за дела? Всё свежее, всё хорошее, аппетитное и ароматное… Набрав самого лучшего, Энтони поднялся в дом. И что же? На руках у него вместо благоухающих свежестью продуктов лежали всего лишь жалкие засохшие комочки.        Топнув в сердцах ногой, Энтони стрелой вылетел из дома и ушел в лес – на охоту. И совсем уж точно свежего мяса наберёт, и отвлечется. И злость выпустит.        Через несколько дней на Энтони, шедшего по улице деревенской, зарычали собаки. Сначала одна, потом другая, а потом и по цепочке вся деревня, где бы он не проходил, встречала его дружно рыком и заливистым лаем.        Вскоре лошади начали его чураться, и даже преданный Джарвис, конь боевой, проверенный, с опаской на своего хозяина стал коситься.        Зато кошки Энтони возлюбили непонятной какой-то любовью, ластились, да к дому его каждый день всей гурьбой подбегали, громко мяукая, словно внимание к себе привлечь пытаясь.        Зашел кузнец как-то в дом к подруге детства своей, Виргинии, с которой и через огонь прошел, и через воду, и через медные трубы. У неё надеялся покой найти и понимающий разговор. Она была девушка тихая, скромная, но со стальным стержнем внутри, и всё по её делалось. Даже сам Энтони, бродяга-буян и вольный ветер, её во всём беспрекословно слушался, зная, что лишь добра она всегда желает, и ничего дурного не посоветует. Многие говорили – жениться им надо, но слишком хороша она для него была, как сам Энтони говорил, и не ему ей жизнь портить. К тому же, ведомо то кузнецу было, давненько девушка на друга его, стрелка местного, заглядывалась.        Вот и в этот раз, приютила Виргиния Энтони, угощение на стол поставила, всё выслушала. Да и кошка девушкина внезапно к Энтони на колени подалась, урчала тихо да мирно дремала, чего вовек с ней прежде не бывало.        Но вот совет подругин ему по душе на сей раз не пришелся.        Немного испуганно смотря на кузнеца, девушка прошептала:        - Сходи к бабке Наталье. Нечисто дело. Неправильное что-то происходит. Как бы беды ты сам на себя не накликал, иль не околдовал кто тебя.        Но Энтони лишь отмахнулся:        - Ерунда. Никуда я не пойду. Просто зима, вот скотина и бесится. А снедь, видимо, в погребе всё же попортилась, нужно будет почистить, починить, и всё хорошо будет.        Виргиния покачала головой, но спорить не стала. Знала она, что не переубедить Энтони, раз он упёрся. Да к тому же и так она боялась ему предлагать к бабке Наталье идти. Не верил Энтони в колдовство её и ворожбу, ох и не верил, ох и безбожником был!..        Вздохнув, Виргиния улыбнулась:        - Ну тогда хоть на праздник середины зимы в длинный дом приходи. Развеешься. А то вижу – совсем затосковал ты.        А вот этот совет Энтони уже куда лучше воспринял, незамедлительно согласившись. Тем более, что уже до этого звали его друзья – Стивен, славный воин и капитан их дружины небольшой, и Клинтон, первый стрелок и забияка ещё тот.        Когда же Энтони раскланялся, прихватив с собой подарок в дорожку – вкуснейший малиновый пирог, вернулась Виргиния к делам домашним. Набрала она в кружку отстоянной водицы, решив полить свой маленький зимний огородик, разбитый в горшочках прямо в доме, в тепле и покое, благодаря чему у неё всегда были свежие травы. Но, подойдя к горшочкам, охнула девица и выронила кружку с водой, забрызгав весь подол своего платья – все её растения, все цветы и травы, всё погибло, завянув в одночасье.        Через месяц состоялась ночь середины зимы – большой праздник, на который сходится вся деревня, и даже гости из других деревень спокойно и радостно заглядывают на приветливый огонёк.        Здешние места холодные, зимы тут суровы, снега глубоки, а ветры могучи. Морозная погода стоит с самого начала осени и до конца весны, когда снега сходят быстро, и так же быстро всё вокруг оживает. Середину зимы отмечали, как пик холода и тьмы, после которого стужа должна пойти на спад, а ночи – начать становиться светлее и короче, даруя надежду на скорое лето.        Все приходили на этот праздник в длинный дом, дом старейшины деревни, дом Николаи, старого, видавшего всё вояки, лишившегося одного глаза в жестоких боях и сражениях войны, о которой теперь старались не вспоминать. Приходили все, и даже обычно всех чурающаяся бабка Наталья, сухая, сгорбленная старуха, местная ведьма и ворожея, страшная властная женщина, всегда сидящая исключительно у себя в избе и никогда оттуда не выходящая. Но бабку Наталью все любили. Она была хоть и строптивая баба с крутым нравом, но всё же делала деревне лишь добро, да и была к тому же из своих, впитав ведьмину науку с молоком матери в этой же деревне, а не придя неизвестно откуда и неизвестно с какими намерениями. На празднике же она тихо сидела у очага, закутавшись в шкуру, и негромко напевала молитвы богам, чтобы те оберегали деревню, ограждая её от злых духов и даруя спокойствие на оставшуюся половину непогоды.        Которая в этом году особенно разгулялась, злобствуя как никогда жестоко. Льды толстенные сковали воды озёр, сделав рыбалку тяжким трудом, зверь же, чувствуя холод, жался ближе к теплу, против своей природы стремясь быть поближе к человеческому жилью. И хотя казалось бы – охоться не хочу, но жители деревни знали – у зверей тоже беда, им тоже тяжко, и обижать их сейчас, пользуясь слабостью – дело подлое и недостойное настоящих воинов. Потому и уходили охотники как можно дальше от деревни, выискивая себе добычу там, где уже не видать бревенчатых стен и дыма очагов.        В день праздника морозы ударили лютые. Плевок замерзал на лету, и самые черные волосы мгновенно становились седыми от инея, покрывшего их. Мало мороза, его можно пережить в день тихий и безветренный, но нет, ещё и ледяные ветры набросились на лес и деревню, терзая её, окружая снежными водоворотами, возводя за стенами домов свои стены – из наледи и инея.        Тяжкий выдался день, и потому вечера и праздника все ждали с особенным нетерпением.        Наступила ночь, и безумная мгла обрушилась на деревню… Собаки уже не выли; тихо поскуливая, они забивались в свои конуры, смотря оттуда перепуганными глазами на свирепствующую зиму.        Веселье же было в самом разгаре. Мёд лился рекой, весело трещал огонь в срединном очаге, и изливалось своим соком на горячие угли готовящееся мясо. Люди, уставшие от холода и тяжкого труда, веселились и отдыхали вовсю. Благосклонно смотрел на них Николаи, сидя на своём возвышении во главе дома; улыбалась добродушно Наталья, оглаживая тонкими высохшими пальцами мех своих одеяний; танцевал, ел и пил народ, и всё подходили к торжеству запоздавшие и задержавшиеся гости.        И вот дверь длинного дома в очередной раз распахнулась, и на пороге появилась извечная троица друзей – Стивен, прозванный капитаном, Клинтон, прозванный Соколиным глазом за меткость свою, и Энтони, получивший от людей имя Железный за любовь к кузнечному делу и непонятными поделкам своим. Обрадовались люди, заулыбались мужчины, засмущались девушки, глядя, как статные молодцы в зал входят. Последним порог дома переступил Энтони, гордо подбоченившись и выпрямив спину.        И в тот же миг вспыхнули в доме факелы, взметнув свои языки к самому потолку, и погасли. Опали без воли и сопротивления. Вспыхнул так же и огонь в очаге, оставив после себя лишь тлеющие угли. Взвился ледяной ветер, взметнулись полотнища знамён и эхом прокатились по притихшему вмиг залу леденящий смех и волчий вой, донесшийся из-за стен деревни.        Резко, одним движением поднялась со своего места бабка Наталья, и шкуры за её спиной опали с плеч тяжким саваном. В свете мигающих углей двинулась ведьма мимо центрального очага, и змеями вились вокруг старческой головы огненно-рыжие волосы. Подняв руку, старуха указала тощим пальцем на Энтони и проскрипела, перекрикивая завывания ветра:        - Ты!.. Что ты принёс сюда, безбожник?! Кого ты привёл за собой, одержимый?!        Стоило отзвучать последним словам Натальи, как вновь взметнулись ввысь языки факелов, и вновь заплясал в очаге огонь, но ветер, ледяной, пронизывающий и жестокий, не унялся, и зажмурилась ведьма, отчаянно шепча слова молитв всем богам, до кого она могла дозваться. Но ответом ей была тишина. Молчали боги. И лишь коснулось её слуха пьяное диким весельем эхо: «Ты знаешь меня…»        Упала на колени бабка Наталья, выкрикивая слова заклинаний всё громче и громче, стараясь перекричать, заглушить рвущий слух смех. И вышел тогда вперед Николаи, впервые за вечер сойдя со своего возвышения. Подойдя к ведьме и укрывая её трясущиеся плечи шкурами, он молвил, не поднимая взгляда:        - Уходи, Энтони по прозванью Железный. Уходи. Не ведомо мне, что стряслось, но сейчас тебе здесь не место. А завтра… Приходи в дом бабки. Пусть она тебя судит.        Так и не сказав ни слова, Энтони отвернулся и пошел к двери. Весь народ расступался перед ним, боясь смотреть в его лицо, боясь к нему прикоснуться. Проклятый, околдованный, одержимый… Не было страха на лице Энтони, но в душе своей он кричал от ужаса. Всё сходилось вокруг него, всё крушилось и умирало, права была Виргиния, раньше надо было идти говорить к бабке, может, и уберегли бы его от такого позора.        Когда за спиной его закрылись двери большого дома, ушел и ветер, стихнув, оставив в покое полотна знамён и языки пламени, и жарко, душно стало в доме.        И прошептала Наталья, ухватившись корявыми пальцами за сердце:        - Саму зиму потревожить посмел…        На следующее утро Энтони встал рано, до первых петухов, и, огибая дома, пошел к избе бабки Натальи. Жила ведьма хоть и в деревне, но на отшибе, и путь до неё лежал через всё селение.       Встал так раненько Энтони не только потому, что хотел лишнего внимания избежать, но и потому, что всю ночь проворочался, практически не сомкнув глаз, а когда же смог забыться беспокойным маревом сна, увидел то, что испугало его.       Привиделось ему, как смотрят из темноты на него глаза, зелёные-зелёные и огнём горящие, словно адский пламень на свободу вырвался и к нему самолично пришел. И хотя зла ему не было во сне, но чувствовал кузнец, как изучают его со всех сторон, как пристально разглядывают и наблюдают за каждым его вдохом. А потом зелёное пламя вырвалось из глаз и охватило Энтони, сжигая его изнутри и снаружи, спаляя без остатка, и было ему от этого сгорания так сладко, так жарко внутри, но и страшно в то же время, потому что греховный огонь это был, страшный, нездешний, потусторонний. Не людской. И проснулся Энтони, дрожа от томного ужаса, который бросал его то в жар, то в холод.        Потому и поднялся он ни свет ни заря, и ещё до петухов мрачно топтался у покосившейся двери в обиталище бабки, не решаясь внутрь войти. Но когда кукарекнул первый петух, Энтони тряхнул головой, выдохнул облачко колючего пара, тут же осевшее инеем на его бородке, и толкнул дверь, шагнув внутрь. Сей же час его окутала тьма, терпкие запахи и жар огня.        Маленький домик совсем был у бабки Натальи, всего несколько шагов в обе стороны. И было всё пространство заставлено странными и непонятными, пугающими предметами. Были тут и кости, по полу разбросанные и на стенах-столах-полках лежащие, были тут связки растений и частей живности разнообразной, были баночки-скляночки, сосуды с таинственной жидкостью, ступки, пестики, металлические чаши и ножи из различных материалов. А посреди комнаты горел костёр – ведьмовское пламя и очаг. И не было в доме другого источника света, ни свечи, ни окошка. И вился под потолком тяжкий дым, лишь вдохнув который уже начинаешь терять свою голову и самое себя…        Сложно было Энтони заставить себя пройти дальше, никто не любил к бабке ходить; хоть и добра была, но много странно и непонятного таила она в себе, как и все ведуньи и посланцы богов, и хоть знали её здесь с рождения, но служение богам сильно меняет людей, вот и она изменилась, и жила на два мира – людской и нездешний, чуждый для любого человека. Но Энтони был не из робкого десятка и никогда не верил в колдовство и вмешательство богов, считая, что им не до жалкого копошения в людском мире, что им до нас, здесь живущих, нет никакого дела. И потому, отдёрнув полог, он шагнул в жаркий сумрак и бесстрашно огляделся, выискивая взглядом ту, что его судить должна.        И прозвучал старческий голос из темноты, по ту сторону костра:        - Пришел, Железный… Проходи, сядь у огня, не бойся… Здесь тебя твоё зло не достанет, нет у него такой власти.        И всё бы хорошо, да не звучал её голос настолько уверенно, как ей того бы хотелось.        Когда Энтони сел у костра, вскинув голову и вглядываясь в темноту, туда, откуда голос шел, бабка Наталья выступила вперёд, и пламя выхватило из мрака согбенную её фигуру. Медленно ступала ведьма вдоль кострища, два шага влево, два шага вправо, и пристально смотрела она на Энтони, что-то себе под нос иногда приговаривая.        Неуютно было Энтони под этим взглядом, но негоже мужчине бабы бояться, пусть она хоть и трижды ведьма. Гордо поднял он голову, смотря Наталье прямо в глаза, и замер, в этих глазах потонув. Вот сейчас он готов был признать то, над чем всегда смеялся, не веря слухам и россказням старожил. Бабка Наталья была красива. Говорят, она оставалась молодой и прекрасной многие, очень многие годы, и состарилась далеко не в положенный срок, но быстро и неотвратимо. И даже сейчас было в её осанке, в её глазах и голосе что-то, что заставило бы сердце любого мужчины трепетать, но… Но это были лишь отголоски, поднимающиеся в ней в момент самого черного колдовства. Рыжие волосы, свисающие неопрятными патлами вдоль старческого лица, сейчас казались сделанными из языков пламени, и не оторваться было взгляду от теней на лице её.        Наталья же остановилась наконец прямо напротив Энтони, прервав свой непонятный танец у костра, и глухо спросила:        - Что натворил ты, глупец? С какими силами играл? Кого призвал в наш дом?        - Я…        В избу ворвался порыв ледяного ветра, и Энтони вздрогнул, оглянувшись на дверь – кто мог войти сюда ещё? Но не было никого и дверь была закрыта, лишь только полог колыхался от порывов холодного воздуха. Бабка Наталья что-то зашептала и упала на колени, начав бросать в костёр какие-то мешочки с травами. Воздух в доме стал совсем спёртым, дышать было почти невозможно, и сейчас Энтони даже порадовался пугающим порывам чуждого ветра, что хоть немного развеивали удушливый дым.        Бабка Наталья же вытянула руку, распластав её над костром по направлению к Энтони, и забормотала, откинув голову и закрыв глаза:        - Лагуз… Знание… Одал… Наследие… Кеназ… Огонь… Иса… Перерыв… Здесь… Прямо здесь…        Ведьма прижала дрожащую ладонь к высохшей груди, и вновь наклонила голову, открыв глаза и загнанно смотря на Энтони:        - Ты играл с тем, чего не можешь понять. Эта сила тебе не подвластна. Расскажи мне, как ты это делал, как и зачем, глупец?       Побледневший даже в этом колдовском жаре Энтони зеркальным отражением повторил жест Натальи и прижал свою ладонь к своей груди. Теперь он вспомнил…        Он давно интересовался рунами, но не потому что особо верил в их чудодейственную силу, а скорее наоборот. Он хотел проверить, посмотреть, что будет, и хотел нанести себе на тело оберег, которого удостаивались лучшие воины, но который всё никак не доставался ему.        В деревне была традиция – когда воину приходил срок в сорок боёв, ему с почестями наносился на тело ритуальный узор, долженствующий оберегать и защищать его. Почёт и славу на многие лета даровал этот узор своему носителю. Но этой традиции было много столетий, она жила с тех времён, когда воины деревни часто уходили в военные походы, а сейчас же сильные, славные воины и герои сидели без дела, живя в покое и праздности, что были для кузнеца хуже смерти. Тоска, вот что преследовало его. Он хотел силы, власти, хотел свободы и возможности быть воином, будучи воином по рождению, а не половой тряпкой, держащейся за иллюзорный покой. И Энтони думал – затишье всегда бывает перед бурей. Что, если внезапно грянет буря, а они не будут готовы встретить её по всем правилам?        Да и честь и гордыня его были задеты. Он хотел быть лучшим, а был равным. Просил Энтони старейшину Николаи, что бы в обход традиций ему нанесли узор раньше положенного времени, так как положенного времени он мог за всю свою жизнь и вовсе не достигнуть, а негоже мужчине-воину уходить к богам, будучи не отмеченным, как мужчина, словно он неоперённый зелёный юнец. Но старейшина отказал ему, углядев в этой просьбе лишь гордыню и тщеславие, да детскую прыть. И потому, разозлившись на это, Энтони решил провести ритуал сам. Он не знал рун, точнее, не ведал колдовского их значения, лишь только самые общие черты. Он не знал подробностей ритуала, лишь то, что сумел выспросить у старожилов, да высмотреть на последней церемонии ещё в детстве своём. И вот, в ночи, на первую осеннюю луну, он решился.        Взяв нож свой, Энтони вымочил его в крови убитого им на сегодняшней охоте волка, самым его кончиком вывел на груди своей четыре руны, смысл которых прельщал его больше всего. Знание. Наследие. Огонь. Перерыв.        Его ум и умения, которыми он дорожил, которые он преумножал и которые были его смыслом.        Его род, кровь и собственность, которые сделали его тем, кем он был.        Его внутреннее пламя, его стремление вперёд, к силе и власти, к свершениям и подвигам, достойным быть воспетыми в легендах.        И его желание оставить это всё при нём, остановить ход времени, чтобы сохранить до лучших времён, пока не придёт его настоящий час.        После сев у очага и отерев волчью кровь с груди, кузнец долго и пристально вглядывался в свою кожу. Если ритуал проведён правильно, то на месте его свершения, там, где была лишь только звериная кровь, но не порезы, должны были возникнуть несмываемые символы, свидетельствующие о том, что воин достоин. Но на груди Энтони так ничего и не появилось, кроме маленькой ранки, которую он оставил себе сам, когда его рука дрогнула во время ритуала от волнения.        Долго Энтони сидел, ожидая. Но ничего не дождался и уснул крепким сном. Настолько крепким, что явно не людьми был он создан, но чуждыми силами; и не ведал Энтони, что вспыхнули руны на его коже, что запел ветер в небе и погас и заплясал после вновь огонь… Ритуал состоялся. Да не так, как рассчитывалось. С другими силами заигрался Энтони, и другие силы ему ответили, радостно откликнувшись на зов приглянувшегося им человека.        Всё это сейчас пронеслось перед глазами кузнеца, а бабка Наталья сидела, не шевелясь, и смотрела, как медленно приподнялся Энтони с пола у огня, как начал он осторожно ходить по жилищу её, неспешно вещей её касаясь. Через несколько тихих минут, когда даже ветер смолк, дольше дом не беспокоя, бабка тихо проскрежетала:        - Что ты делаешь, нечестивец?        Страшна была улыбка на губах Энтони, когда он повернулся к бабке лицом. Страшна была улыбка и зелены его карие глаза.        Не говоря ни слова, лишь продолжая так же улыбаться, Энтони вернулся к костру, неся в руках несколько баночек и мешочков ведьмы. Сев у огня, он деловито принялся смешивать травы и порошки, изредка бросая на Наталью хитрые взгляды. Бабка же сидела, вжавшись в пол, свернувшись перепуганным клубком, и дрожала от страха, дикого, первобытного страха, который не могла описать себе, так как знала, что кто бы перед ней не был, он уже не Энтони Железный.        Дрожащим голосом она проскрипела:        - Кто ты, нечисть?        Тот, кто был в теле человека, озорно улыбнулся и хмыкнул в ответ, хитро покосившись на ведьму:        - Ты знаешь, ведьма, зачем спрашивать?        Пытаясь собрать свою волю и силы, Наталья выпрямилась, всё так же сидя на полу, и уже решительнее спросила:        - Как ты попал сюда?        Смешивающий травы посторонний беззаботно спросил, не отвлекаясь:        - Сюда – это к вам в деревню или к тебе в дом? Если в деревню, то всё просто – рун не должен резать тот, кто в них не смыслит. Старая истина. А если в твой дом, то всё ещё проще.        Выдержав паузу, он продолжил, сверкнув зелёным огнём в глазах:        - Я бог, тупое ты создание.        Наталья вздрогнула и зажмурилась, начав шептать слова молитв ко всем богам. Существо же в теле Энтони только закатило глаза и громко показательно фыркнуло, продолжив своё странное дело.        Через несколько минут ведьма шептать прекратила и вопросила:        - Чего ты хочешь? Уходи, оставь нас в покое, у нас ничего нет для тебя.        Одержимый Энтони тяжко вздохнул, поискал глазами пустой мешочек и, не найдя его среди ведьминых вещей, тихо что-то прошептал и взял кусок ткани прямо из воздуха, из закрутившегося вихрем снежного марева. Весело хмыкнув, он вновь хитро прищурился на ведьму:        - Я уйду только с человеком; сама знаешь, со мной тебе не совладать, не справиться. Силёнок не хватит. Даже у десяти таких, как ты. А от вас мне ничего не нужно. Скучные вы, тоскливые. А человек смешной. Он мне нужен.        Высыпав то, что у него вышло из трав и порошков, в ткань, он завязал её веревочкой и кинул через костёр ведьме. Та шустро поймала мешочек, не отрывая взгляда от бога в теле человека. А он улыбнулся, настолько дружелюбно, что и без того зашуганную ведьму озноб пробрал:        - Рассыплешь по щепотке в каждом углу стойбища, и ни один волк больше на стадо твоё напасть не решится.        Остро ухмыльнувшись, он добавил:        - Если, конечно, осмелишься.        Наталья сжала мешочек и вновь принялась шептать заклинания, отгоняющие духов зловредных. Губы Энтони изогнулись в холодной усмешке, но уже в следующую секунду зелень в глазах его стала таять, истончаясь, слабея, и вот уже вновь смотрел на бабку кареглазый воин и кузнец.        Отшвырнув от себя мешочек со скверной, Наталья, не поднимаясь на ноги, поползла к ничего не ведающему и непонимающе на неё смотрящему человеку, огибая костёр. Подползя к Энтони, она резко рванула меховой жилет да рубаху на груди его, раскрывая кожу. Мужчина отпрянул – ещё чего не хватало; мало того, что голова, как в тумане, так ещё и старуха домогается.        Но в мыслях старой ведьмы даже и не было ничего крамольного или постыдного. Она лишь хотела узреть то, что натворил с собой глупый кузнец. И не ошиблась. Увидев что-то на груди его, она тяжко осела, будто разом лишившись всех сил, и отвернула взгляд от Энтони.        Тот же непонимающе глянул вниз и обомлел. На гладкой и чистой ещё с утра коже теперь красовались руны. Те самые, что он вычерчивал тогда волчьей кровью. И складывались они в одно простое и старое, как мир, имя.        Локи.        Не веря глазам своим, Энтони начал тереть ладонью и скрести пальцами высеченные на его плоти руны. Кинув взгляд на опустошенную ведьму, он разъяренно спросил:        - Неприятности все со мной из-за этого приключились? Права ты, ой, права, бабка! Не стирается! Да что ж это такое…        Женщина не откликнулась и даже головы не повернула, продолжая смотреть в сторону тьмы за пределом круга света. Энтони же, оставив бесплотные попытки стереть руны, потянулся к костру и выхватил одно из поленьев. Не руками, так огнём скверну выжечь! Но погас огонь на полене, даже близко не подойдя к коже воина. Грязно ругнувшись, Энтони выхватил второе полено, за ним третье, и все они гасли. Тогда он снял с пояса нож верный свой и замахнулся для удара. Не руками, не огнём, так калёною сталью!        Но не успел он поднести руку свою к груди, как на его запястье легли тонкие старческие пальцы. Замерев, Энтони вновь посмотрел на ведьму:        - Не сможешь ты так его прогнать. Никак не сможешь. Связь глубже, чем кожа, сильнее, чем кровь… И я тебе не помощник. Никто не помощник.        - Но... Но что же мне делать, Наталья?        Так же даже взгляда на мужчину не подняв, бабка поползла за кострище, на ходу приговаривая:        - Уходить тебе надо. Не примет тебя таким деревня, не нужен ты ей здесь. Уходи, коль добра нам желаешь, и друзьям своим тут. А с тобой и недруг твой уйдёт. От нас за тобой. На волю вольную.        Углядев отброшенный ранее мешочек, ведьма ухватила его и поползла обратно, двигаясь, как ящерица на огонь. Впихнув мешочек со скверной в руки, его же и создавшие, пусть и против воли, бабка забормотала:        - Без дара не уйдёшь. Возьми. Будет тебе защита в лесах. Как станет худо, рассыпь вокруг стоянки своей, да и можешь впредь волков не бояться. Только уходи. Уходи скорее, всеми богами тебя прошу.        Тяжело поднявшись с места, Энтони понуро опустил голову, смотря на мешочек в своей ладони. Невесело усмехнувшись, он вновь глянул на ведьму, и была в его глазах отчаянность дикого пса:        - Ну что ж. Ты сказала, быть посему. Ухожу я. А вы оставайтесь. Наедине с совестью своею прыщавой.        Сжав кулак с мешочком, Энтони резко развернулся и вылетел молнией небесной за полог меховой и дверь за ним. И осталась ведьма одна. Наедине с ледяным затихающим смехом.        Когда Энтони вышел на улицу из дома, его сразу окутало, окружило ледяной стужей. После одурманивающего жара избы это казалось почти приятным. Тряхнув головой и взлохматив волосы, он поплотнее запахнул жилет и усмехнулся, повернувшись в сторону леса:        - Ну что, жди меня, заклятый враг. Только с тобой теперь дружен буду.       Так же, как пришел сюда, закоулками он пробрался в свой дом. Но можно было не бояться, что кто-нибудь к нему заглянет, попрощаться чтобы, или поддержать, отговорить от затеи его – слова бабки никогда никем не оспаривались.        Быстро собрав котомку с вещами, Энтони вышел в кузницу, закинул кое-какой инструмент к одежде и провизии, а после заглянул в конюшню. Верный старый приятель, боевой конь Джарвис грустно смотрел на своего хозяина, будто всё понимая.        Мужчина подошел к коню и ласково потрепал его по холке:        - Ну что, старина… Остаёшься тут за главного. Не балуй и не серчай на меня.        Конь тряхнул головой и тихонько заржал, ткнувшись носом в плечо человека. Энтони обнял Джарвиса за морду, путаясь пальцами в густой гриве:        - Прости, прости, друг, не могу я тебя с собой взять. Пропадёшь в лесу пропадом. А нет – так пострадаешь от проклятия. Лучше тут оставайся. Виргиния или Клинтон за тобой да приглядят.        Отпустив коня, Энтони отвернулся и быстро вышел из конюшни, стараясь не слышать, не слушать, как печально заржал внутри Джарвис.        Проходя по улице к главным воротам, Энтони гордо поднял голову. Ни было никого, ни души на морозе, лишь только закрывались при его приближении ставни, да двери захлопывались. Исподтишка наблюдают, да боятся в открытую носы свои из домов высунуть. Что ж, пусть видят, пусть все смотрят, как он уходит. Может, и одержимый, может, и проклятый. Но не сломленный. Где-то в сторонке, не решаясь поближе подойти, плакала навзрыд Виргиния. Да бежали за Энтони все деревенские кошки, тихо мяуча, словно прощаясь.        Уже у самых ворот кузнеца остановил появившийся как из под земли Клинтон, схватив друга за рукав; и хватка его была подобна ледяным клещам:        - Послушай. Далеко, в трёх днях пути на север, у последнего поворота реки у Черных холмов стоит дом. Избушка охотничья, ничейная. Я её нашел, когда по юности на охоту и разведку в лес убегал против воли родительской. Забирай её, селись. Перезимовать её хватит. А по весне возвращайся. Что-нибудь да придумаем.        Энтони усмехнулся, но другу кивнул:        - Ну что ж, спасибо и на том. Смотри тут… Приглядывай за домом, Джарвисом и Виргинией. Не обижай её. И вообще – присмотрись к девке. Хорошая девка. Давно пора вам подружиться. А я пошел. Не поминайте лихом.        Клинтон опустил рукав друга и поднял руку в прощальном жесте:        - Пусть боги тебя уберегут и назад воротят.        Ничего не ответив товарищу, Энтони развернулся и вышел в распахнутые ворота. Долго стоял Клинтон на морозе, вслед другу смотря, пока спина того совсем за снежным покрывалом из виду не скрылась.        А потом исчез друг кузнеца, будто его и не было.        Когда Энтони только лишь собирал вещи, он не думал о том, куда ему теперь путь-дорогу держать, хотел пойти, куда ноги поведут. И когда Клинтон сказал про дом у Черных холмов, идти туда не хотел. Не нужны ему были подачки ни от кого, даже от друзей. Но, сойдя с проторенных путей и тропинок, дойдя до кромки тёмного леса, понял кузнец – сами ноги его туда и несут. Да и делать всё равно больше нечего.        Если права ведьма, и зло на кузнеце неснимаемое, то нет ему больше пути в людские селения. Никому он вреда принести не хочет. Значит, жить ему одному. А одному в пустом лесу ой сложно… Летом ещё куда ни шло, можно на первое время и шалаш из еловых веток соорудить и жить там, потихоньку быт свой обустраивая. А сейчас зима, стужа да холод. Не выжить в лесу без крова.        Потому и несли его ноги, да вела едва заметная тропинка вперёд, к последнему повороту реки у Черных холмов.        Гиблое место это было. Не ходил туда никто, никто не жил, не селился. Возможно, потому и охотничья избушка пустовала. В старину поговаривали, что живут на Черных холмах звери лютые, коварные. Лишь смерти людской желают, да мучений погибельных. Но стихли уж давно все легенды, и не помнят теперь почти о них, лишь старики малышню у костра пугают, про клыки-льдины рассказывая. Не было там смертей страшных уж много-много лет, но чувствовал себя всяк человек на той земле чужим, ненужным, лишним. И долго усидеть не мог. Лишь такие охотники да любопытные носы, как Клинтон, могли в подобные места соваться. А сейчас там так и вообще пусто должно быть.        Значит, не будет вреда непреднамеренного от него никому.        А в том, что беда за ним следует неотступно, он не переставал убеждаться. На первом же привале обнаружил Энтони, что зацвела вода во фляжке его, хоть и невозможно то, казалось бы. Пришлось ему набирать снег, да в котелке растапливать.        На второй день, стоило ему лишь засомневаться в принятом решении и в сторону от холмов свернуть, поднялась снежная буря страшная, колючими льдинками его заметавшая, и повалила прямо перед ним дерево столетнее. Но когда взгляд его вновь к холмам воротился, так и стихло всё, и небо прояснилось, успокоившись.        На все беды просто усмехнулся Энтони. Да прошептал заснеженным деревьям:        - Это всё? Или ещё чем поподчиваешь?        И лишь только голос отзвучал в звенящем воздухе, как ноги его провалились глубоко в снег, и никак не мог кузнец, как ни старался, из вязкого сугроба выбраться. Пробарахтавшись в холодном, но на диво мягком, снегу несколько минут, и уже начав выбиваться из сил, Энтони вдруг почувствовал, что лежит на твердом насте, и ни в каком сугробе не тонет.        Поднявшись на ноги, да отряхнувшись, вновь обратился он к деревьям:        - Смерти моей хочешь? Или поиграть? Так давай поиграем!        Сжав котомку покрепче, он упорно двинулся вперед, по вновь появившейся перед ним еле заметной тропке.        Но промокшая от снега одежда да усталость нечеловеческая сделали своё дело, и на ближайшей поляне Энтони остановился на ночлег. Разбив костёр и растянув на палках перед ним куртку свою, сел он поближе, в захваченное из дома одеяло меховое закутавшись, чтобы не замерзнуть, да принялся скудный ужин готовить.        Вдалеке раздался волчий вой.        Да, гиблое место – тёмный лес… А вой приближался, словно резкими скачками огромный дикий зверь несся к нему с небывалой скоростью.        Вдруг про бабкин мешочек вспомнив, Энтони открыл котомку, достал связку ту трав и по щепотке вокруг стоянки своей раскидал. Авось сработает бабкино колдовство…        Кузнец принюхался к оставшемуся содержимому мешочка и зашелся в кашле. Да, не колдовством, так просто вонью этой жуткой любого зверя можно отпугнуть. Ох, и заливисто бранился он!        Зазвенели сосульки на ветвях над головой, и кузнец был готов поклясться, мигом перестав ругаться и насторожив уши, что послышался ему в этом звоне тихий смех. Энтони тряхнул головой, и наваждение как рукой сняло; просто перестук и перезвон льда на ветру, и ничего больше.        Посидев у костра, выжидая, когда куртка подсохнет, и всё это время вслушиваясь во вновь ставший далёким вой, Энтони и сам не заметил, как задремал.        И неведомо ему было, что к середине ночи подкрались к его стоянке волки, большие, лютые да хитрые. Окружили они поляну, жадно нюхая воздух. Но не смогли подступиться к мирно спящей жертве, не смогли даже шагу сделать к ней. Потому что взметнулся вокруг поляны, прямо по её кромке, снежный вихрь, от серых хищников человека ограждая.        И тихий шепот прошелестел в заснеженных кронах:        - Ай да ведьма… Мне не поверила, так и человека моего сгубить решила…        Проснувшись с первыми лучами солнца, впервые за несколько дней проглянувшего в серых небесах, Энтони быстро собрался и продолжил свой путь. На всякий случай он обошел всю поляну кругом, но никаких следов так и не обнаружил – ни зверей, чему обрадовался (может, и правда работает колдовство), ни своих. Чему очень удивился он. Ночью же не было снегопада, так куда могли исчезнуть-то его следы?        Поразмыслив, Энтони определил направление своего дальнейшего пути по солнцу и деревьям и двинулся вперёд. А через некоторое время и правда – та самая еле заметная тропка вновь побежала под его ногами.        Удивительно тихим и погожим выдался день. Словно то, что его преследовало, решило наконец отступить, наигравшись. Светило солнце, ветер стих, переливался на свету россыпью драгоценных камней снег. Ни звука во всём лесу, лишь тихий стук дятла вдалеке да шорохи белок, ворочающихся в своих дуплах. И каково же было удивление Энтони, когда впереди, в прорехах между деревьями, вдруг заискрилась широкая лента реки. На день раньше, чем он думал. Чудеса, да и только!        Теперь можно было идти по руслу реки. Впереди, на самом горизонте, за стеной леса высились пики Чёрных холмов. А значит, до конца его дороги оставалось совсем немного. Энтони усмехнулся сам себе – к вечеру у него будет худо-бедная, но крыша над головой.        Взглянув в сторону покинутой только что полосы деревьев, он поклонился с усмешкой:        - Помог? Ну, спасибо тебе. Может, для разнообразия ещё как поможешь?        Хмыкнув, Энтони поправил ремень котомки и пошел дальше. Дорога легко ложилась под ноги, и ещё даже до заката он увидел, как в стороне от реки деревья расступались, образуя своего рода коридор. Пожав плечами, кузнец пошел туда. И не ошибся. Лесной коридор вскоре окончился небольшой поляной, на дальней стороне которой стояла покосившаяся, но вполне ещё крепкая по виду избушка.        Его новый дом.        Внутри всё оказалось тоже неплохо. Да, крыша местами прохудилась, да, дом давным-давно пустовал и промёрз так, что греть его придётся долго, да, очаг в центре комнаты был разрушен. Стены местами покрылись плесенью, а с потолочных балок свисали нити паутины; в углу грудой лежали полуистлевшие шкуры и мусор… Но это был дом. И если есть руки на своём месте и голова на плечах, всё можно поправить и починить.        Первым делом Энтони принялся за уборку. Не слишком мужское занятие, но он давно жил один и привык всё делать сам и заботиться о себе сам. Грязь и хлам – долой! Вокруг очага новые камни, набранные у берега реки. На крышу – на скорую руку пока обструганные еловые ветви. И обязательно – бабкин порошок по углам и вокруг дома. Один раз сослужил добрую службу, может, и ещё послужит.        За несколько дней дом из старой заброшенной развалюхи превратился во вполне себе уютное жильё, с чистыми полом и стенами, с весёлым огнём в новом очаге и мягкими шкурами на ложе.        В зверье недостатка, как ни странно, не было. Энтони знал, что поскольку сюда редко кто захаживал из охотников, то и зверьё здесь непуганое. Но что бы настолько, он и думать не мог. К тому же, кузнец помнил, что по суровости зимы все окружные звери к теплу деревни сбежались, и никак не ожидал в этой глуши такого обилья встретить. Пока что он занимался охотой только для выделывания шкур для утепления дома и заготавливал мясо про запас, потихоньку подъедая то, что ещё оставалось у него с собой.        Надо сказать, мужик он всегда был работящий, а сейчас работа стала не только способом провести время, но и согреться, и забыться на время. Потому что когда руки заняты, голове не до размышлений.        А думы у него были тяжкие. Про деревню родную, про друзей оставленных, про проклятье его необычное. Странно ему на воле пришлось. Вроде и всегда хотел этого – вольная жизнь, сам себе хозяин, сам себе господин, да как-то… тоскливее только стало. А ещё больше на сердце давило то, что кроме Клинтона, совет добрый давшего, да плачущей Виргинии никто с ним даже и проститься-то не вышел. Вот и раздирали его сердце разные чувства – тоска по дому да боль предательства.        И даже о проклятии стал он думать, как о спасении своём. Всё жалел, что оставило то его в покое – хоть какое-никакое развлечение.        Тем временем подошли его припасы, из деревни захваченные, к концу, и решил Энтони мясцом зайца свежепойманного полакомиться. Знатная была зверюга! Мех густой, хороший, мяса много, отъевшийся зайка был. И как умудрился по такой-то погоде? Если только припасы в норке сделал такие – закачаешься.        А тут ещё и затишье с того дня, как к дому кузнец вышел, настало. Ничто не тревожит его, никакие смуты и ужасы, даже воя больше не слыхать почти, и ветер ласковый, хоть и холодный. Солнышко словно пригревает. Вот он – поворот к весне после середины зимы, в самой красе сказывается.        И стоило только Энтони подумать, что жизнь-то, может, и налаживается, хоть и скучновато немного, и по весне можно будет и домой воротиться, как свело судорогой живот его. Ой, скрутило! Ой, понесло!        Ох и устроил зайка-выбегайка мясцом своим Энтони весёлую ночку! Всю ночь, до самой до зари бегал кузнец из дома и в дом, за штаны крепко держась. И впредь зарёкся даже про себя об избавлении от проклятья думать.        Со страхом пробовал он мясо в следующий раз. Но всё обошлось. А вот через раз опять прихватило! Теперь к каждой трапезе подходил кузнец с опасением, а к лёгкой охоте – с настороженностью.        Долго ли, коротко ли, а уж три недели минуло с того дня, как он тут поселился. И всё это время было тихо и пустынно вокруг, не считая живности лесной всякой да птицы всполошённой. Но стал вдруг Энтони замечать, что не один он всё же человек в лесу. То следы ног мужских ему встретятся, легкие, как пёрышки, по сугробам оставленные; то капкан чей чужой в кустах заприметит. То тихая музыка ему будто мерещится, плавно на флейте играемая.        Думал он сначала, что водит морок его, и боялся по следам ходить да музыку слушать, стороной десятой капканы обходил. Но потом любопытство да одиночество взяли верх, и вновь на нехоженом сугробе следы увидев, пошел Энтони за цепочкой их. Долго шел, осторожно, словно дикого зверя выслеживал таинственного человека. Пока не вышел на лесную прогалину у излучины ручейка небольшого, да так и замер, где был – в кустах ежевики высоких.        В нескольких метрах от него, пригнувшись к земле, словно и правда дикий зверь, кошка какая-нибудь, стоял в боевой готовности человек. Мужчина, молодой, высокий, черноволосый, словно ночь. Стоял и коротким кинжалом в открытой ладони поигрывал. Красиво сталь блестела в его руке и порхала, словно бабочка над цветком. А напротив человека стоял волк. Большой, матёрый волчища. Сверкал ощеренными клыками, будто ножами, рычал утробно. Хотел было Энтони зашуметь, выйти на подмогу. Совсем же щуплый мужчина, такой разве против серого выдюжит? Хотел было… Но не пошел.        Потому что прыгнул вперёд человек, словно разрезав кинжалом воздух, и сцепился с волком в смертельной схватке, да так при этом выглядел, будто просто на поле с прелестной девицей танцует, а не страшному зверю глотку дерёт. Не смог с места Энтони сдвинуться аж до самого конца этого странного танца; и лишь когда вся земля, весь снег вокруг оказались пропитаны красным да парили от жара неуёмного, когда лежал на этом красном ложе поверженный хищник, а человек ловко и быстро срезать с него шкуру начал… Вот тогда Энтони сумел отвернуться и уйти.        Дикий охотник ему встретился, страшный. Не дайте никому боги такого противника в бою, как этот юнец. Пусть теперь победой своей наедине с собой наслаждается. Не место чужаку при этом.        Той ночью Энтони вновь привиделся сон, как перед уходом из деревни, да и несколько раз потом, в лесу. Взгляд из темноты, изучающий, одобряющий, ласкающий. Страшный взгляд, до дрожи в коленях.        Томный взгляд.        И так сладко во сне от него кузнецу стало, что когда открылись глаза его, и обнаружил он себя не в темноте непроглядной, а в старом доме, освещенном тлеющими углями, разочарование его взяло. Поворочавшись, он плотнее запахнулся в шкуру, завернувшись в неё с головой, и зажмурил глаза. Вот бы ещё чуть-чуточку той темноты. Пусть хоть до конца мира на него глядит.        Через несколько дней уединённая жизнь Энтони закончилась.        Погода стояла прекрасная, хоть и был довольно сильный мороз, но солнце и безветрие всё с лихвой покрывали. И зверя так легче увидеть будет, и душе радостнее. А то последние дни только черные мысли одолевали кузнеца, и даже тяжкий труд в зимовье ему не помогал. И видимо, так он сильно об этом задумался, что не заметил, как прошел мимо нежданного гостя. Уже на заходе в лес его окликнули:        - Эй, хозяин! А что ж ты не здороваешься? Неправильно это как-то.        Энтони резко обернулся.        Позади него сидел на пеньке давешний парень-охотник. Черные, как смоль, волосы сияли на солнце, бледная кожа могла поспорить белизной со снегом вокруг, а в зелёных глазах плясали озорные чертенята. Не мог Энтони не заметить и волчьей шкуры на плечах парня, которую тот чуть оглаживал время от времени слишком тонкими и холёными для охотника пальцами.        Тем временем парень встал с пня и легко пошел к Энтони, весело улыбаясь:        - Ну вот, не один я здесь больше. За какие ж тебя грехи сюда жизнь привела? Или бежишь от чего?        Энтони напряженно посмотрел, как парень встал напротив него, оказавшись чуть ли не на голову выше, и буркнул:        - Не твоего ума дело. Пришел сюда, значит место моё теперь. Или ты против?        Парень дружелюбно улыбнулся и поднял руку:        - Вовсе нет. Живи, раз пришел. Мне давно тут человеческой компании не хватало. А я ведь не с пустыми руками. Негоже в гости без подарка ходить.        Парень полез за пазуху и вытащил оттуда бутыль переливающегося золотом пойла. Энтони недоверчиво нахмурился:        - А не отравить ли ты меня вздумал? С чего тебе с чужаком дружбу водить?        Пару раз удивлённо моргнув, молодой охотник широко улыбнулся:        - Хороший вопрос! Подозрительность твоя нравится мне! По мне это качество.        Одобрительно притопнув ногой, он протянул бутыль Энтони и усмехнулся:        - Бери, не бойся. Это мёд просто. С лета остался. Может, при случае даже вместе как-нибудь посидим, покалякаем за жизнь?        Энтони поразмыслил, да и махнул на всё рукой. Парень этот был, кажется, человеком лёгким, за словом в карман не лез, да и просто хоть какая живая душа поблизости после стольких дней одиночества лишней не будет.        Улыбнувшись в ответ, кузнец принял дар, слегка поклонившись:        - Ну что ж, заходи, гостем желанным будешь. Я Энтони, что звался Железным. А тебя-то как звать, добрый молодец?        Парень на секунду задумался и улыбнулся:        - Когда-то кликали Лофтом. Зови и ты меня так теперь.        Покрутив бутылку в руках, Энтони задумчиво проговорил:        - На охоту я собирался, силки у меня тут расставлены недалеко. Как смотришь, что бы обойти всё сначала, а потом уже и посидеть не грех?        Лофт довольно потёр руки:        - Что ж, веди! Твоего трогать не буду, но, может, и чего своего присоединю!        Когда мужчины направились в лес, молодой охотник радостно хлопнул Энтони по плечу, воскликнув:        - Как же давно мне не хватало компании, ты бы знал!        Да кузнец и сам был рад, честно сказать. Вот вроде недолго без человеческих голосов рядом пробыл, недолго молчал да сам с собой разговаривал, однако ж успел соскучиться по ответам людским, да смеху задорному. Лишь одно его тревожило…        Шли они по знаковым местам, Энтони для охотничьих дел запримеченным, шли да во все его капканы и ловушки заглядывали. И ничего найти не могли. Какие-то ловушки совсем пустые были, из каких-то зверь вырваться и убежать сумел, а какие-то и вовсе пропали. Опять беда неотступная Энтони нагнала. Остановился кузнец и взглянул серьёзно на нового друга своего:        - Послушай, Лофт. Страшно мне за тебя. Как бы не быть беде. Не след тебе со мной общаться, проклятый я.        Но веселье не сошло с губ парня-охотника, лишь пожал тот плечами:        - Это потому ты тут сидишь, на морозе жизнь по-новой начинаешь? – дождавшись мрачного кивка от Энтони, Лофт ухмыльнулся по-звериному: - Ну и что ж с того, что проклятый? Если в том, что добычи не видать, проклятье твоё виновато, так я в этом горе тебе подсобить могу, у меня еды много. А ты меня за это развлекать разговорами станешь, а то заскучал я. Идёт?        Лофт протянул кузнецу руку, и тот, помедлив, сжал её в крепком пожатии. Если уж парень не испужался, то что ж он сам-то трястись и за него и за себя станет? Будь что будет!        Чуть наклонив голову, Энтони прищурился:        - Ишь какой, проклятий он не боится. Смелый! Или у самого рыльце в пушку? На зверя больно похож, вон скалишься, что волк на твоих плечах. Уж не оборотень ли ты, парень?        Засмеялся охотник, и столь звонким, столь чистым смех его оказался, что не мог Энтони в ответ тоже не рассмеяться.        Вместо ответа махнул рукой Лофт:        - Пошли, тут у меня недалеко ловушка для зайца есть. Может, хоть там повезёт. А по пути ты мне всё о своём проклятии расскажешь.        К вечеру воротились они к избе, усталые, заснеженные, но довольные. Пусть все ловушки Энтони и оказались пустыми, но Лофту всё же повезло больше, и на ужин у них было мясо куропатки и зайца, да ещё и бутылка с пряным мёдом, да таким, какого отродясь в своей жизни кузнец не пивал.        Когда блюда опустели, а чарки показали сквозь золото осадка своё дно, Энтони сыто откинулся, к стене прислонившись, и взглянул на Лофта:        - Ну что ж, мою историю ты уже знаешь, парень-волк, теперь свою рассказывай, а то нечестно как-то выходит.        Тот задумчиво прижал палец к губам и всмотрелся в весело трещавшее пламя костра. Глаза его потемнели, и озорные чертенята в лесном озере поутихли, уступая место непонятной скорби о давно ушедшем времени. Засмотрелся кузнец на него. Уж больно тот был… и на девку не похож, но хорош собой, словно и не человек вовсе, а дух лесной, красотой своей очаровывающий.        - Ну что ж… - начал Лофт, не отрывая взгляда от костра: - Я живу здесь давно. Многие годы один, вдалеке от семьи, вдалеке от друзей. Никого не осталось у меня, кто мог бы за руку взять и к сердцу прижать. Только стужа зимняя, камни горные да пламя огня остались. Моё место – здесь, среди Черных холмов, тут мой дом, пещеры пусть холодные, но обжитые.        Опережая чуть было не сорвавшийся с губ Энтони вопрос, Лофт поднял руку:        - В избе этой я ни дня не жил, и не спрашивай почему. Не моё это место. Уж лучше в пещерах, там, где нет и не было никого никогда. Я ведь тоже… изгнанный, Энтони. Тебя прогнали за проклятье твоё, из-за глупости да тщеславия, уж прости, а меня изгнали те, кого я семьёй считал, за то, что добра желал. Свободы желал себе и другим. Но не встретил понимания в семье своей, и вот – холод мой удел. Холод и одиночество.        Замолчал Лофт надолго, а кузнец не решался молчание это прервать. Страшно ему стало. В словах Лофта услышал он то, что сам порой в деревне думал. Он ведь тоже свободы хотел. И вот – получил. Теперь жалеет. Грустит, тоскует о доме, об очаге горячем, да руках тёплых рядом. Но не видать ему этого ничего теперь вовек. Как и Лофту.        Тишину прервал сам молодой охотник, тихо рассмеявшись. Болезненно, горько, но рассмеявшись:        - Ну что ж мы делаем-то? Такой вечер ядом воспоминаний портим. Теперь я не один, да и ты тоже. Соседями будем. Не против же ты, что захаживать я иной раз стану?        Усмехнулся Энтони:        - Заходи. Может, и я к тебе как-нибудь наведаюсь? Отплачу за дар твой вкуснейший.        Но вместо улыбки напрягся словно бы Лофт и произнёс тихо, решительно:        - Не ходи ты к Чёрным холмам. Вот уж точно беда будет, - видя непонимание на лице кузнеца, Лофт быстро улыбнулся: - Без меня не ходи. Дороги не зная и жизни лишиться можно. Опасный там путь, гиблое место. Я-то уж давно здесь, все пути-дорожки изведал.        Всё ещё улыбаясь, Лофт легко поднялся на ноги, будто и не пил вовсе:        - По весне, коли тут ещё будешь, сведу я тебя туда. А до тех пор просто с лесом знакомить буду потихоньку. Хороший лес, сам, я думаю, уже знаешь.        Сказал Лофт, и начал плащ свой, волком подбитый, поднимать, да на плечи себе накидывать.        Нахмурился Энтони:        - Ты куда это засобирался на ночь глядя?        - Так час уж поздний, домой мне пора. Не всё же твоим гостеприимством злоупотреблять, - улыбнулся охотник.        Ухватил Энтони его за край плаща, не давая уйти:        - Э, нет, приятель, не пойдёт так. Сам говоришь – холмы место гиблое, без знания дороги никак. И сколько б ты тут уже не был, темнота всё равно всегда путь меняет. Не отпущу я тебя в ночь. Иначе смерть твоя потом на моей совести окажется, а там и так уже натоптано, хуже некуда, - легкая усмешка коснулась губ кузнеца.        Лофт же замер, удивлённо на него глядя:        - Это что же, мне тут на ночь остаться предлагаешь?        Кузнец кивнул и указал на ложе из еловых веток и шкур:        - Там ляжешь. Гостю лучшее место. А я здесь, у огня.        Молодой охотник озорно усмехнулся:        - Ну, раз так, то можно и застолье продолжить!        Так и просидели они всю ночь, шутки-прибаутки друг другу рассказывая, да вкусностями из запасов подчиваясь.        Удивительно легко и спокойно на душе у Энтони стало, словно и не уходил он никуда, и дом его здесь, и молодого охотника он знает давным давно. Многое готов был отдать за такое раньше Энтони, да и сейчас тоже. Кто ж знает, может, стало его проклятье началом новой, не такой уж и страшной, как он полагал, жизни?        А ни свет ни заря молодой охотник всё же запахнулся в свой плащ и ушел из тёплого дома, оставив Энтони спящим у костра в обнимку с чаркой недопитого мёда.        И не видел Энтони, как выйдя за порог лишь, растаяла в предутреннем свете фигура друга его, напоследок сверкнув в сумраке глазами зелёными.        С тех пор так и повелось. Часто захаживал Лофт в гости к соседу, на охоту друзья вместе ходили, трапезничали вместе. Учил молодой охотник кузнеца старому лесу – где зверь ходит, где ручей с ключевой водой мчится, где птицы хоронятся. Многое он кузнецу порассказал, многое показал, да и от кузнеца кое-чему учился. Например, рыбачить.        Однажды, когда улеглись вновь снега да ветер безумный, выглянуло солнышко, пошли друзья вместе на реку, что чудом невиданным даже в самую лютую зиму не замерзала, рыбачить. Точнее, рыбачил-то Энтони, из прутика да нитки из гривы Джарвиса, заранее из дома взятой, себе удочку соорудив. И как-то не слишком у него хорошо дело шло – рыба ловиться ни в какую не хотела. После первой пойманной рыбешки, маленькой и отданной в руки Лофту, который её благодушно насадил на палочку и поджарил на костерке, ничего больше и не ловилось.        Через час неудачных попыток хоть что-нибудь выудить, Энтони сердито пнул ногой камешек:        - А ты говорил – рыбное место!        Камешек прошлёпал по воде, и потонул, и в месте его покоения забили хвостами рыбы, клюнув на него, как на приманку. Лофт, за всем этим с усмешкой наблюдающий, чуть отстранённо кивнул:        - Ну да. Видишь, плещутся. Просто ты им не по вкусу, видать. Может, потому что голос у тебя громкий да противнющий...        Спустившийся было к холодному потоку поближе Энтони, чтобы глотнуть водицы, резко двинул рукой, и в примостившегося на камешке на берегу Лофта полетело облако брызг.        Не ожидавший такого Лофт не успел загородиться, и всё лицо его оказалось забрызгано ледяными каплями, быстро замерзающими на холодной коже. Энтони довольно выпрямился, руки от воды отряхивая, опять же всё на Лофта, и смотря, как тот моргает от неожиданности.        Больно потешный вид был у молодого охотника, сердито надувшего губы и пытающегося воду с лица стереть.        Не удержался Энтони, шагнул поближе, да отёр с щеки друга замерзающую каплю. Замер Лофт. Давненько его никто не касался, а тем более так осторожно и бережно. Распахнул глаза свои изумрудные молодой охотник, а кузнец и провалиться в них уже уготовился, настолько бездонными они ему сейчас показались.        Где-то в стороне плеснуло, и удочка, оставленная на бережку, камнем придавленная, задергалась. Клюнуло!        С трудом заставив себя отдёрнуть руку, Энтони шагнул обратно, к воде, поступка своего непонятного смущаясь и боясь, и отвернулся, рыбу подсекая. А Лофт так и остался сидеть на камне, пораженно на спину кузнеца глядя.        Чувствуя, что напряженно как-то стало в воздухе молчание висеть, Энтони прокашлялся и осторожно спросил:        - Я… Я, когда только пришел, иногда музыку в лесу слышал. Твоя работа?        Вздрогнув, словно вернувшись в наш мир из далёкого далёка, Лофт ответил, всё так же неотрывно смотря на Энтони:        - Я иногда играю на флейте. Наверное, это довелось услышать тебе.        Вытащив рыбу, толстую, блестящую, из воды, Энтони повернулся к другу:        - И чего только ты не умеешь… Сыграешь ещё как-нибудь? Уж больно понравилось мне.        Улыбка, хитрая, хоть и немного удивлённая, озарила лицо охотника:        - Понравилось? Странный ты человек, Энтони по прозванию Железный. Вой ветра в той музыке, а тебе нравится.        Достав из-за пазухи небольшую флейту, Лофт повертел её в пальцах, так же, как иной раз играл он кинжалами короткими своими:        - Ветер поёт песни, когда никто его не слышит. Ночами, в пустынных местах. В горах поёт ветер. А я слушаю. И под его песни подыгрываю. Других мелодий мне не ведомо.        Бросив рыбу на берег, Энтони тихо попросил:        - Сыграй. Сыграй сейчас что-нибудь. Я хочу услышать, как поет ветер.        Тяжко выдохнув, Лофт поднёс флейту к губам, и полилась над водами реки, над берегом её, над снегом и деревьями тихая песнь. И отзывались в лесу вздохами тяжкие белые ветви, и звенели в реке колокольчиками мелкие льдинки, и подпевал над головами двоих мужчин ветер, ласково трогая облака могучими руками. И закрыл глаза свои невозможные Лофт, музыке во власть отдаваясь.        И замерло сердце у Энтони.        Многих девок он видел, многих знал. Да и с парнями водился, коли девок уж разобрали, всякое бывало у него на праздниках летних, разнузданных, жаркими звёздными ночами.        Многих музыкантов он слушал и слышал, многие разы смотрел, как играют они в темноте у пламени костра, таинственным огнём подсвеченные.        Много мелодий слышал, и медленных, и печальных, и быстрых, и весёлых. Но никогда не слышал подобного. То не ветер пел, и не морок перед глазами плясал, то сердце его ритм отбивало и тянуло, тянуло подойти. Приблизиться, на колени рядом опуститься, и слушать-слушать-слушать. Хоть всю жизнь, хоть один миг. Но только его. Только Лофта.        Долго ещё звучала музыка, хоть и перестал играть Лофт, долго ещё стоял Энтони, словно зачарованный, на берегу реки. А когда очнулся, услышал весёлый голос друга своего зеленоглазого:        - Ох ты и ценитель оказался! Давненько у меня таких благодарных слушателей не было.        Смутился кузнец, и вернулся к удочке своей. Ещё не хватало потерять её, дать волнам унести; единственная это нить из конской гривы у него была.        В ту ночь опять виделись Энтони глаза в темноте. Только теперь и он в эти глаза смотрел, и вздрогнуть ресницы чужие заставил.        Время шло, близилась весна. Солнце стало появляться чаще, а дни длиннее. Теперь по другому пел ветер в горах и лесах, и было слышно, как всё вокруг готовится к теплу. Продолжал жить в своей избушке Энтони, и чувствовал, как и в его сердце день ото дня становится теплее. И видел, что не у него одного на душе словно птицы поют. Лофт стал появляться чаще, почти каждый день, от утра и до ночи проводя рядом с Энтони.        Часто играл молодой охотник для друга своего и даже пытался научить кузнеца играть на флейте, но тот лишь задыхался, да звуки неясные задушенные издавал. Но старался очень. Настолько, что как-то раз от усердия даже флейту переломил, слишком сильно сжав её. Лофт смеялся над неуклюжестью друга, но за натворённое не осерчал.        Припрятав остатки флейты былой, Энтони её изучил вдоль и поперёк, и вот когда через несколько дней они с другом вновь встретились, преподнёс тому подарок – новую, собственными руками из доброго дерева сделанную.        И это был лучший дар, который Лофт только получал в своей жизни.        Но зима упорно не хотела в этом краю сдавать позиции, и даже к Ночи Вальпургии ещё лежали снега и таял лёд. Опасная погода стояла, опасная выдалась весна.        Близилась ночь весёлого светлого праздника и немного мрачнела душа Энтони. Ему было хорошо в этом лесу, ему было хорошо с его другом, и забыл он то одиночество, что давило на плечи его многие годы. Но перед праздником вспомнились ему пышные костры, вспомнились ему весёлые песни и пляски, вспомнилась ему его деревня. Лофт, видя, что с его другом творится, молчал. Понимал, почему тому неспокойно. Но с расспросами не лез.        Просто пришел в канун ночи Вальпургии, мёд тот самый принеся с собой. Самый лучший мёд. Из другого мира, из другого времени. Из тех времён, когда жил молодой охотник с семьёй, обласканный и любимый. Последнюю свою бутылку принёс. Но не знал всего этого Энтони, не знал стоимости дара сего, и тем же лучше было для Лофта.        Близилась полночь, ярко и горячо горел огонь в очаге, согревая маленькую комнату, оберегая от постылой мокрой стужи, что стояла на улице, и пел тихую песню за окном ветер.        И тогда впервые спросил Лофт:        - Какие они, праздники в твоей деревне?        Удивился Энтони:        - Да такие же, как и везде. Или там, откуда ты пришел, по-другому празднуют?        Неопределённо повёл плечом охотник, и тогда улыбнулся Энтони, с теплом вспоминая:        - О… Пышные, шумные и хмельные у нас праздники. Всю ночь на Вальпургу стоит вся деревня коромыслом. Девки скачут через костёр, парни присматриваются да в силе соревнуются. И танцы, танцы всю ночь. И любовь… Сладкая. Словно твой мёд, только слаще…        Рухнул за окном с крыши снежный валун, подтаяв и под весом тяжести своей к земле потянувшись, завыли в лесу волки и резко поднялся на ноги Лофт, в плащ свой кутаясь:        - Пойду я, поздно уже.        И так же, как в первую ночь, ухватил его Энтони за край плаща и с улыбкой сказал:        - Никуда не пойдёшь ты. Мы это уже проходили. Оставайся. Где спать, ты знаешь.        Тихо, почти жалобно вышло у Лофта спросить:        - Почему? Я дойти смогу, уж не зима больше. Нет повода тебе волноваться.        Наклонил голову кузнец, ответив с небывалой теплотой:        - Оставайся. Не в привычках моего рода своих в ночь выгонять.        С болью отозвался Лофт:        - Уж не поэтому ли ты теперь здесь, Энтони, звавшийся Железным?        Не нашелся, что ответить кузнец и отпустил подол плаща. Но в следующий же момент опять улыбнулся и кивнул на чарку друга:        - Уж потому или по другому, а ты садись и пей. Праздник сегодня, а ты мой гость, значит, всё будет по-моему.        С показной гордыней распрямился Лофт, выпятив грудь, ребячась:        - Делаю, что хочу!        Но тут же улыбнулся озорно и сел на место, взявшись за чарку и продолжая вечер.        Ночевали же, как и было говорено – Энтони остался у костра, а Лофт отошел к лежанке и укутался там шкурами.        Костёр догорел, и тлели угли, и лежали в одной комнате двое, и не спал никто из них.        В тёмный, предрассветный час услышал Энтони шаги за спиной, и тут же опустилась на него шкура теплая, да прижалось к спине тело холодное. Руки бледные, длинные, обвили плечи, и уткнулся в шею его носом Лофт, осторожно запах кузнеца вдыхая.        - Уйдёшь ты, даже если не захочу тебя отпускать, уйдёшь…        Сказано тихо, еле слышно, почти неразличимо, но не спал Энтони и услышал. И накрыл своей ладонью горячей руку друга:        - Ты меня сюда привёл, тебе меня и отпускать. Или нет. Твоя воля и на жизнь, и на смерть мою. Да я уж давно смирился. Не уйду, коль не захочешь.        Вздрогнул Лофт:        - Давно понял?        Улыбнулся Энтони:        - Почти сразу. Глаза тебя выдали. Нет у людей таких глаз. Зелёные, дикие, жадные… Грустные. Пропал я, как только глаза твои увидел, ещё тогда, во сне. Хоть и не знал, кто ты и что ты.        Эхом прозвучало в темноте:        - Моё имя – Лофт. Моё имя – Хведрунг. Моё имя – Лафейсон. Моё имя… Локи.        И отозвалась огнём пламенным на коже Энтони метка рунная, и вторило ей его сердце.        Проклятье? Нет, награда! Высший дар, лучшее в жизни, пусть и понятно это стало не сразу, а лишь с уходом из дома привычного, от обыденного да каждодневного, до скрежета зубовного опостылевшего, пусть и родного, знакомого. С ног на голову всю жизнь кузнецову бог озорной перевернул своими шалостями непростыми, опасными. Но не было ни зла, ни обиды в душе Энтони, лишь тепло и нежность безумные, когда он на беду свою зеленоглазую смотрел иль голос слышал.        Развернувшись, прижал кузнец к себе того, кто завладел телом и душой его, и не думал о том, что будет правильно, а что нет, что святотатство – на бога покушаться.        Да и не сопротивлялся бог. Томно выгнулся под Энтони дугой, сладко вздыхал, царапал спину его ногтями; губами холодными горячий пот с лица кузнеца сцеловывал. И на каждое движение отвечал жадно, дико, по-звериному. Горели зеленью глаза в темноте, разгорался костёр в очаге сам по себе, и бушевало пламя внутри у обоих.        И танцевали на стенах тени – одна человеческая, шкурой мохнатой прикрытая, а вторая… Вторая неведомая, невиданная, не людская, не звериная, но божеству могущественному принадлежащая. Потеряло божество голову, в огне греховном пылая, всего себя отдавая тому, кого от века изначального за руку вести должно, как дитя неразумное.        А по лесу шла спешным шагом весна, волнами тепла от избушки старой в стороны разбегаясь. И таяли снега, текли ручьи, пели ночные птицы. Сияли в небесах звёзды и горели вдалеке костры ночи Вальпургии, собой любовь вечную знаменуя.        И дошла волна весны до Черных холмов, и дрогнули извечные льдины, утихли снега, кругами вокруг черных камней летящие. Упали оковы ледяные, и вышло на волю зло, древнее, могучее, лишь силой воли одинокого бога удерживаемое. И пошло зло на охоту…        Проснулся поутру, ещё до рассвета, Энтони и улыбнулся самому себе. Не было такого давненько, что б с утра раннего он таким отдохнувшим себя чувствовал, хотя и не спал ночью почти. На груди под градом шкуры лежало что-то... тяжелое и прохладное, приятно кожу холодя сонным дыханием. Осторожно, чтобы сон возлюбленного не побеспокоить, отодвинул Энтони шкуру и вгляделся в лицо спящего.        Прекрасен был его бог, словно вешний цвет, свежий, юный, обманчиво ранимый. Черные волосы, чуть дыханием колыхаемые, тяжкими прядями лежали на лице его, и дрожали немного ресницы, беглый сон за опущенными веками отражая. И такой он казался слабый и доверчивый, такой беззащитный, что не выдержал Энтони, прижал к себе покрепче, но поосторожнее, да в макушку поцеловал.        Не проснулся бог, лишь прошептал что-то на языке неведомом, странном, и дальше видеть свой сон продолжил. Не прекращая от счастья улыбаться, аки дурачина стоеросовая, осторожно высвободился Энтони из объятий божественных, да встал потихоньку. Сила в нём бурлила, сила да безудержное веселье. Хотелось сделать что-нибудь для Локи, что-нибудь такое… что бы оценил он и силу молодецкую кузнецовскую, и заботу, и навыки.        По-хорошему бы ему преподнести богу оружие. Нож или кинжал, которые тот так любит, но вот беда – кузни у Энтони нет, не обзавёлся пока в лесу этом…        Подумав-подумав, кузнец бросил взгляд свой на плащ Локи, волком подбитый, и понял – вот оно! Такому плащу нужна подходящая застежка, резная, искусная, из кости добытая. Вполне по силам Энтони подобное, уж не раз на досуге пробовал такое сотворять. Пусть не самый лучший подарок, пусть не успеет он его весь сделать, пока бог не проснётся, но бросить к ногам возлюбленного эдакое… Уж точно удаль покажется!        Потому что не любая кость на такую работу пойдёт. Особой застежке – особая кость. Медвежья.        Видал кузнец уже в этом лесу медведей. Большие, сильные, крупные, когти и клыки огроменные, острые, задрать легко хоть быка смогут. Но был уверен в своих силах Энтони. Знал, сейчас – его время, всё ему под силу будет, хоть и за пару часов выследить да завалить зверя крупного, да начать кость его обрабатывать.        А пока пусть спит бог, пусть отдыхает. Вернётся Энтони, поцелует его в уста нежные, запахом крови и охоты наградит за одинокое утро… Подношение для такого, как Локи, самое что ни на есть хорошее будет!        Закутав Локи поплотнее в шкуру, чтобы не замёрз в одиночестве, Энтони быстро оделся и бесшумно вышел на улицу. И ахнул. Снега вчерашнего как не бывало, тепло в лес пришло. Пели птицы, стремились ввысь, поближе к солнышку красному, пока ещё из-за холмов не выглянувшему, растения, листочками молодыми шелестя.        Вдохнув свежий, чуть прохладный воздух полной грудью, Энтони поудобнее нож свой охотничий на поясе поправил и ушел в лес.        На след зверя напал он уже вскорости. Крупный зверь, знатный. На влажной земле хорошо отпечатки лап огромных с когтями длинными отложились. Тихо и быстро шел кузнец по следу, чувствовал чутьём внутренним – рядом добыча его. Но не ведал охотник, что сам стал добычей, что крался за ним шаг в шаг другой зверь, страшнее и злее самого жуткого медведя-шатуна.        Следили за Энтони два бледно-синих глаза, и капала с клыков слюна, мгновенно на земле всё вокруг вымораживая. Слишком поздно понял кузнец, что след его по кругу ведёт, да к Черным холмам выводит. Слишком поздно, вздрогнув, обернулся.        Лишь зашлась огнём холодным рунная надпись на коже его, и тут же погасла, на полосы кровавые разлетевшись.        И в тот же миг проснулся с криком ужасающим на устах Локи. Руку к сердцу прижав, затравленно и страшно оглянулся он, всё ещё надеясь, всё ещё веря, что обмануло чувство его. Но нет, не было нигде Энтони. Ушел. Ушел далеко, туда, откуда и возврата может не быть.        Сжав шкуру в тонких пальцах, так, что вся она инеем покрываться начала, пронёсся духом бестелесным по всем своим владениям Локи, кузнеца своего непутёвого ища. И нашел. И ужаснулся. Страшно и холодно, ещё холоднее, стало у бога внутри. Опасность! Горе! Ошибка его, смертельная, страшная…        Не медля ни секунды, кинулся бог к своему человеку на помощь, сквозь время, сквозь лес, прямо к холмам, у кромки леса которых страшный, лютый зверь рвал на части сердце его, вновь обретённое.        В сознании был ещё Энтони, сопротивляться пытался. Да что там его ножик против шкуры каменной, льдистыми иглами покрытой. Что слабая его плоть против холода и зла, в глазах звериных огнём горящих. Подумал Энтони, сил лишаясь, что вот она, разница. Холод бывает разный. Ласковый и нежный, хоть и опасный; и жестокий, пустой, равнодушный… Темнело в глазах кузнеца, и с каждой раной на теле жизнь его вытекала, словно вода из ручья, ничем не останавливаемая. Но тут ударило в зверя страшной волной, и отбросило прочь с умирающего кузнеца. И узрел Энтони…        Страшен был бог. Горели глаза его, пылали неудержимым зелёным огнём; срывались с тонких пальцев, рукояти кинжалов сжимающих, искры; развевались волосы цвета воронова крыла. Ужасен был оскал его, когда зверь с тихим рычанием на него пошел. Но недолго было зверю рычать… Поднялась вьюга снежная, заревел ветер, подхватил зверя чудовищного, как пушинку невесомую, и завертел, закрутил, по крупицам шкуру с живого сдирая, вырывая когти, ломая клыки. Вонзились в синие глаза зверя два клинка и схватились руки тонкие, ранимые, со следами любви жаркой, оставленными на бледной коже, в глотку ему и разорвали пасть каменную.        Упал зверь на землю черную, кровью демоническою обагрённую, и рухнул на колени перед Энтони его бог, со слезами на глазах своих колдовских руки его холодеющие к губам прижимая. Истекал кровью кузнец, истекал, гибнул от страшных ран, и никак не мог помочь ему бог…        Посмотрел сквозь марево красное, перед глазами стоящее, на Локи кузнец и улыбнулся слабо:        - Большая собачка… Твоя?        Чуть не взвыл Локи, горе чудовищное не в силах сдержать, и зашептал, забормотал, пытаясь холодными ладонями, магией своей снежно-огненной хоть как-то кровь остановить:        - Говорил же, не ходи к Черным холмам. Говорил же, просил по-людски.        Чуть усмехнулся Энтони, тихо отвечая:        - Извини… Заплутал…        И закрылись глаза кузнецовы, и замер на губах последний вздох.        Закричал Локи, взревел не хуже того зверя, и прижал тело бездыханное к себе. Зарылся пальцами в волосы короткие, заплакал горько, кожу бледнеющую поцелуями покрывая. Невидяще взгляд его по земле скользил, не замечая ничего, но наткнулся на нож охотничий, чуть в стороне лежащий…        Осторожно опустив тело бездыханное на землю, ухватился бог за нож, как за последнюю надежду, и зашептал слова странные, на языке древнем, что уж незнаком никому…        А за многие-многие дни пути от Черных холмов, в доме старой ведьмы взметнулся к потолку костер в очаге, и заплясали факелы, на зов божества отвечая. Выронила из сухих сморщенных рук своих чашу с отваром ведьма и к костру лицом поворотилась, в ужасе глаза широко распахнув.        За огнём, в пламени снежными искорками блестя, стоял бог зловещий, кузнеца себе забравший, подчинивший. Ужасен был лик его истинный, хоть и выглядел он прекрасным юношей. Окровавлены были его руки и лицо, сквозь красное месиво по щекам слёзы дорожки свои проложили, безумием глаза горели. Но не здесь был бог, не полностью здесь, словно на два места он разделён – прозрачный, просвечивающий, со взглядом, в пустоту, в другие земли устремлённым.        Зашептала в ужасе бабка слова молитв, да перебил её бог:        - Помоги мне, ведьма! Спаси жизнь, сам не смогу я…        Замерла Наталья, да быстро глаза её замутнились, увидела она – горе с кузнецом приключилось. Затряслись руки её, ох, затряслись. Кузнецу она зла вовек не желала, и с тяжким сердцем из деревни его гнала, да мешочек непонятный отдавала, но такова её забота – деревню беречь, не было у неё выбора. А теперь узрела она, как лежит он, окровавленный, на черной земле, как в глазах его ясных смерти пелена полощется…        Прошептала ведьма, с жалостью на бога гладючи:        - Не могу я мёртвых лечить. Прости, родимый, не могу…        Так ей жалко стало божество, что славилось своими проказами, что прародителем ведьм слыло, что сама не заметила она, как к нему обратилась. Видела – искренняя боль на сердце у него, не кривит душой, не обманывает. Стара была бабка, мудра и сильна, многое увидеть могла…        Отчаяньем перекосилось лицо прекрасное, юное, да не сдавался бог. Протянул через костёр руку, а на ладони у него нож охотничий. С твердой решимостью произнёс он:        - Не вылечи, так хоть с того света вытащи. Под силу тебе будет, если я подсоблю. Не могу я сам, нет власти моей над жизнью, только смерть я нести могу и разрушение… Сделай это, вовек твою деревню не обижу.        Помедлила ведьма, а после осторожно взяла с прозрачной ладони нож – твёрдый и настоящий, да недоверчиво на бога посмотрела:        - Ты, родимый, хоть понимаешь, о чем просишь? Часть себя отдать придётся. Выдюжишь ли?        Мрачно поджал губы Локи и кивнул, сосредоточенно куда-то мимо ведьмы смотря. Вздохнула та, повертела нож на ладони, понюхала его, да отдала опять богу:        - Держи. Сам кровью заплатишь, как он заплатил, того не ведая. Этим же ножом дело было, - помедлив минуту, бабка прошелестела, внимательно во всполохи в глазах бога глядя: - А понимаешь ли ты, что если ему часть сил отдашь, то и себя потеряешь цельного, и его от себя отпустишь?        Злобно сверкнули очи божества, и процедил он сквозь зубы:        - Понимаю. Приступай уже.        Вздохнула бабка и отошла в тень. Послышался из темноты вскоре голос её дребезжащий, тихо слова заклятья напевающий. Закрыв глаза, вытянул вновь над огнём бог руки, одну с ножом, вторую с раскрытой ладонью, и ответил ведьме, на своём языке напев старинный выводя, лишь ему ведомый. И всё выше и выше голос его становился, пока на самой высокой ноте не оборвался, словно рухнув в пропасть, как рухнула рука с ножом на беззащитную ладонь. И хлынула кровь алая, божественная, прямо в костёр, жадно пламенем поглощаемая. И застучал в руках ведьмы барабан. Тихо-тихо, медленно-медленно. Вышла она из темноты и двинулась по кругу, на границе света и тьмы, костёр и бога обходя, да приговаривая под барабанный бой:        - Удар барабана – стук сердца. Тише-громче, слабее-сильнее. Ты принимаешь?        Эхом откликнулся Локи, в такт барабану покачиваясь:        - Я отдаю.        Громче зазвучал инструмент, ритм свой ускоряя. Задохнулся бог и согнулся в три погибели, на колени перед костром рухнув. Сгорбилась вместе с ним тень его, поменяла очертания. Выросли у тени рога, длинные, загнутые, ощерилась тень мохнатой шубой заместо плаща, отросли у тени когти на руках и ногах. Неизбывная боль бога скрутила, но не издал ни звука он, понимая – стоит ему хоть словом, хоть вздохом, хоть криком воспротивиться – не выйдет у них ничего, не примет огонь его жертвы, не уйдёт к Энтони, не вернёт его из далёка далёкого.        Но смолк вдруг барабан, и замер бог, лишь изредка вздрагивая. Окончилось всё.        И прошептал бог, как только смог хоть слово вымолвить:        - Пошли людей за ним. Пусть ищут его в доме у Чёрных холмов. Я приведу, куда надо, лишь они в лес ступят. Сам… не хватит мне сил сейчас…        С каждым словом становился всё прозрачнее бог, пока совсем не пропал. Выбежала в деревню ведьма, и подняла на уши всех жителей, и тут же старейшина Николаи снарядил отряд во главе с лучшими друзьями кузнеца, чтобы пошли, нашли да домой воротили.        Не солгал бог. Стоило только воинам в лес войти, как легла им под ноги тропка неприметная, и вскорости добрались они до дома у Чёрных холмов, куда принёс тело Энтони Локи.        На ложе оставил возлюбленного бог. Осмотрел внимательно, удостоверился, что ни царапины на нём нет, что жив и здоров он; огладил нежно мягкую кожу на груди Энтони, где ни следа от рун не осталось, и исчез, напоследок одарив того осторожно своим ледяным поцелуем. Ибо потерял Локи часть себя, и теперь была синяя его кожа, как лёд горный, и алы его глаза, как ушедшее пламя. Прикосновения его обжигали холодом, и не было в теле более тепла, лишь лёд и снег, а огонь благословенный в крови у человека бился.        Ушел бог, оставив Энтони одного. Зная, что найдут его скоро, что заберут из лесов и не будет тому более назад возврата.        Люди из деревни забрали кузнеца домой. Принесли его в его дом, на кровать уложили. Ведьма несколько дней и ночей с ним в одной комнате провела, ожидая, пока очнётся он. И первый же вопрос, что задал проснувшийся кузнец, был о Локи. Тяжко вздохнула бабка Наталья, да шкуру на Энтони поправила, заботливо, словно матерь его давно потерянная:        - Не ищи ты его, Железный. Нет вашим путям-дорожкам больше пересечения.        Не поверил тогда кузнец. Лишь стиснул покрепче зубы, да к стене отвернулся, не желая больше никого видеть и вновь в глубокий сон проваливаясь.        Тяжко даётся возврат с того света. Но справился Энтони. Высокую цену за жизнь его заплатили, и быть по другому не могло.        С тех пор зажил он по старому в деревне своей. Не было больше на нём и следа проклятья, и всё, как и раньше, у него спорилось и ладилось, даже в ремесле своём кузнечном ещё лучше стал, хотя и так он мастером слыл.        Да ещё кошки его полюбили, как своего, ни на шаг не отставали, да как к теплу любимому ластились.        Только не было ему ни места здесь, ни покоя. Обратно в лес кузнеца тянуло, мочи нет. И ходил он, каждый день, как оправился полностью, в лес. Часами бродил, на недели уходил, но не было вокруг ничего, что знакомым бы ему показалось – ни Черных холмов впереди, ни избушки у реки, словно отваживал его кто от тех мест….        Ни его бога…        Энтони и звал его, и дары ему в огонь кидал, и грудь свою вновь теми же рунами исчерчивал, но всё впустую было.        Видела его страдания ведьма, видела и всё понимала. Но ничего сделать, никак помочь не могла. Сама она взывать к богу Локи пробовала, но не услышал её бог. Или не захотел отвечать.        А ещё она видела, что изменился кузнец, хоть сам того и не замечал. Мог взять железо калёное в руку и не почувствовать. Мог в пламень открытый вступить – и не заметить. И слушался его огонь. Ластился, словно большой рыжий кот, да все прихоти выполнял. Как в кузнице, так и в делах обыденных, повседневных. Видела ведьма, да ничего не говорила. Ни к чему кузнецу знать, какую цену за него заплатили.        Время шло. Шла жизнь в деревне своим чередом. Окончилась весна, а за ней пришло лето. Близилось время Дня цветущих лугов.        Не хотел Энтони на него идти. Не веселили его больше праздники, лишь сердце ещё больше теребили, болью воспоминания оживляя. Но долг дружбы заставил. Задумали на праздник светлый Виргиния и Клинтон, за время его отсутствия сильно всё же сошедшиеся, свадебку сыграть. А не прийти на свадьбу друзей – ох и неуважение!        На праздник, у самой кромки леса происходящий, собираясь, сел у очага Энтони, вновь взял в руки свой нож охотничий да брошь-заколку, из медвежьей кости вырезанную. Сделал он её всё же, пусть и не приходил к нему тот, для кого она предназначалась. Ходил на медведя кузнец с голыми руками, завалил зверя страшного, могучего, обработал кость, да и вырезал тонко, искусно, на кости узор ледяной, словно снежинками всё облепил.        Смотря прямо в огонь, да крепче к сердцу брошь прижимая, прошептал Энтони:        - Праздник сегодня. А я тебе подарок сделал. Лофт… Локи… Прими его как мой дар за то, что было, и подношение за то, что будет. И приди ко мне. Вернись, я молю тебя… Не могу без тебя, хоть волком вой да с обрыва в пропасть кидайся.        Обмакнув нож в кровь волка, Энтони вновь вычертил на груди четыре руны и бросил в огонь изделие рук своих, брошку снежную. Вспыхнуло пламя, да схватило дар, языками своими поглощая. Стер кузнец кровь с груди, но не осталось и следа на чистой коже его. Вздохнув, он накинул рубаху на тело своё и вышел из дома. Друзья уже ждали его на лугу. И не видел кузнец, как распалась на снежинки костяная брошь, как растаяли они, на углях синих тлея… И пронёсся по дому порыв ледяного ветра. И завыли в лесу волки, народ на лугу испугав.        Но, когда Энтони дошел до луга, уже не боялся никто. Там царило веселье. Играла музыка, горел посреди поляны огромный костёр и лился рекой мёд. Молодых пришла приветствовать вся округа – свадьба на День цветущих лугов – счастливая свадьба. И кружился в танце честной народ.        Один Энтони сидел в стороне, за костром, и никак не участвовал в веселье и забавах. Оттого не сразу понял он, что тихо стало слишком, что замерли танцующие и не звучат больше весёлые напевы. Удивлённо огляделся Энтони. И увидел, как из леса, медленно переставляя ноги, словно опасаясь чего, выходит кто-то… Не человек и не зверь. Дух. Или... божество…        Высокий, худой, волосы цвета воронова крыла обрамляют голову о двух длинных загнутых рогах, синяя кожа на закатном солнце поблескивает, да узоры странные, непонятные всё тело покрывают. Идёт существо, а вокруг ступней его с длинными черными когтями вся земля замерзает. Замерзают цветы, замирают бабочки. И веет от существа холодом, словно из зимы пришедшим.        Замер, будто тоже замёрз, Энтони. Замерло сердце его, удар пропуская. Прямо к нему шло существо. Прямо к нему шел его бог… Рогатый, высокий, выше прежнего, и с глазами алыми, словно кровь или огонь от костра, в них отражающийся. А на плечах его лежала шкура волчья, аккуратно у горла скреплённая брошью-заколкой костяной, со снежным узором…        Подойдя к Энтони, и сам Локи замер. Не знал он, как примет его человек теперь, таким, каким стал он в тот страшный день, огонь свой за умершего отдав.       Осторожно, словно боясь напугать, поднял бог руку и, сжав пальцы, чтобы случайно когтями черными нежную кожу не задеть, поднёс её к лицу кузнеца. Погладить, прикоснуться он желал. Больше всего на свете. Но испугался и отдернул ладонь. Прикосновения его – почти точная смерть, льдом они дышат. Но в последний миг сомкнулись на запястье его чужие, человеческие пальцы, и не смог бог руку отвести. Крепко держал его Энтони, держал и ласково улыбался. И сам поднёс к лицу своему ладонь Локи и прижался к синей холодной коже своей щекой, счастливо улыбнувшись.        Тихо спросил Энтони, в глаза алые, но всё же родные, глядя:        - Почему не отзывался? Почему не приходил ко мне так долго?        Склонил бог голову рогатую, опустил глаза:        - Боялся я. Думал, не примешь меня таким.        Усмехнулся кузнец, и легко коснулся губами ладони синей:        - Глупый ты, хоть и бог. Любым ты мне мил, хоть бледной поганкой, хоть синекожим да красноглазым. Люблю я тебя, чудо ты лесное.        И вмиг потеплело на сердце у холодного бога. Растаяла кожа ледяная, и в свечении искр, от одного просто прикосновения, изменилось тело его, необходимое тепло получая. Мгновение – и рядом с Энтони, ласково касаясь щеки его, стоял прежний Локи, бледный, зеленоглазый, и ни следа от рогов на высоком лбу его не было.        Крякнула бабка Наталья и отняла у одного из музыкантов флейту, начав веселую древнюю мелодию наигрывать. Засмеялся Энтони, к себе бога своего прижимая, и ответил объятием Локи, тихо шепнув своему человеку:        - Ты меня громко звал сегодня… И я пришел. Вот я и увидел ваши праздники. Только что-то никто не танцует, а ты рассказывал иное.        Усмехнулся весело кузнец:        - Подадим пример людям нерешительным? - и закружил в танце своего бога, под удивлёнными взглядами всей деревни.        Но смеялся Энтони, и смеялось диво дивное, что из леса вышло да кузнеца обняло, и улыбалась, на них глядя, бабка Наталья, а значит, не было в пришлом ни зла, ни опасности, как бы не выглядел он.        И взметнулся ввысь костёр, подстёгнутый пламенем в сердцах двоих, и сам собой разгорался всё ярче, вторя тому пожару, что внутри у них разрастался.        Колдовским выдался вечер. Пылал костёр, алели в темно-синем небе яркие искры, звучал над лугом древний, как жизнь, напев и кружились в воздухе, высоко над людьми, двое – огонь и лёд, жар и холод.        И не было в мире больше ничего, что разлучить их смогло бы.