Эй, друг...

Внизу шумело огромное человеческое море. Паша замер за сценой, так, чтобы его еще не могли видеть, прислушиваясь к нему. Переглянулся с Димой, улыбнулся ему одними глазами. Дима мотался с ним по концертам чуть ли не с самого начала, и перед каждым концертом они вот так ненадолго замирали за сценой... — Готов? Паша кивнул. Коротко сжал ладонью плечо товарища: эй, друг, спасибо, что ты со мной. И сегодня, и всегда. Я это ценю, серьезно. — Вперед! — улыбнулся Дима. Шаг — гул усилился, еще шаг — громче, еще громче, пока не превратился в приветственный рев. Сотни голосов сплелись воедино, и Паша подумал вдруг, улыбаясь и уже вскидывая руку в приветствии, что это отсюда, с высоты, они кажутся морем, а на самом деле — это сотни и сотни людей, каждый из которых — индивидуальность. Личность. Каждый пришел сюда по своим причинам, каждого привела сюда его особенная, ни на чью больше не похожая жизнь... Когда-то давно, в эпоху квартирников, Паша сидел прямо среди своих слушателей и каждому старался хотя бы на минутку заглянуть в лицо. Спросить себя и его: как ты здесь оказался? Что тебя сюда привело, что у тебя за плечом, что у тебя за душой? Что отражается в твоих глазах, что заставит тебя расплакаться, а что — рассмеяться? Какие шрамы оставила жизнь на твоем теле, что печатала в твое сердце, как во влажную глину? Расскажи мне, друг, — говорил Паша одними глазами, немного грустной улыбкой в уголках рта, — а я расскажу о себе. Сейчас такое уже невозможно. На самом деле, Паша очень скучал по тем теплым квартирникам, желтоватому свету ламп, мягкому блеску чужих глаз из ласковой полутьмы... Когда он заканчивал петь, ему казалось, что все они — друзья, окружили его плотным кольцом, греют его, и пусть вокруг свирепствует зима и вьюга — в их кружке всегда будет тепло, словно в кружке чая (а хорошая строчка, надо бы записать)... И теперь самыми любимыми его концертами были те, после которых в нем оставалось такое же ощущение кружка друзей и кружки горячего чая. Ощущение, будто он каждому заглянул в глаза, каждому сказал несколько теплых слов, каждого отогрел, а после они все в единый клубок сплели теплые пальцы, чувствуя, как бьются чужие сердца, сливая свой стук воедино с твоим. Именно этого он добивался каждый раз, выходя на сцену. Теплый свет выхватил из темноты высокий стул и микрофон рядом с ним. Паша сел, устроил на коленях гитару, словно возлюбленную, осторожно наклонился к блестящей серебристой головке микрофона. — Эй, привет, ребята. — Мягкая улыбка тронула его губы, теплый взгляд, такой, словно он мог видеть каждого из этой безлико-многоликой толпы перед сценой. — Спасибо всем большое, что пришли на мой концерт. Это очень важно для меня. Парень переждал, чуть смущенно улыбаясь, восторженные приветственные возгласы. — Дайте сигнал те, кто на моих концертах уже был? Волна шума на мгновение оглушила и дезориентировала его напрочь. Паша искренне засмеялся и весело помахал рукой в ответ. — Привет, ребята, я рад вас всех видеть! А теперь те, кто впервые? — И снова волна шума, чьи-то возгласы, кажется, его назвали клевым и почему-то «дядей Пашей»... Паша засмеялся прозвищу и снова помахал рукой. Глаза его светились теплом, отражая золотистый свет. — И вам привет! Я надеюсь, что вам у нас тут понравится, и вы еще вернетесь. Я люблю, когда люди возвращаются. Наверное, об этом я и спою вам сначала, ладно? — Парень устроился на стуле поудобнее, легко пробежал пальцами по изгибу гитары, скользнул на гриф... — Песня «Возвращайся скорее домой». Легко ударили пальцы по струнам, глаза Паши затуманились, как всегда, когда он пел... Возвращайся скорее домой... Эй, друг. Понимаешь, мир вообще-то — то еще болото. Не всегда, нет, вовсе нет, иногда мир — это прекрасный чарующий лес, в котором стоит заблудиться и вечно собирать цветы, гуляя по оленьим тропам, но иногда — это гнилое болото, в которое ты проваливаешься по пояс. Через которое ты упрямо бредешь, вдыхая гнилые пары и каждую минуту боясь увязнуть еще глубже. Идешь, идешь, идешь... Но каким бы трудным и мерзким ни был твой путь, помни: ты всегда можешь вернуться домой. А дом может быть разным. Иногда это (эй, вы чуете запах ванили?) шерстяные носки, какао, теплый плед и любимая книга. Иногда это запах кухни, где мама хлопотливо лепит самодельные пельмени, шныряет от плиты к столу, от плиты к столу, покрикивает на мешающегося Ваську, и сам решай, кот это или младший брат. И ты заходишь в это теплое облако кухонного аромата и молча садишься за угол стола, смущенный, холодный, мокрый, еще весь пропитанный тем самым болотом, и мама мимолетно чмокает тебя в макушку и быстро, на ходу, спрашивает, как у тебя прошел день и ел ли ты что-нибудь, и нет, пицца — это не еда, а кофе из автомата — отрава! Иногда дом — это теплые ручонки младшей сестры, обвивающие твою шею, и ее полусонное уже бормотание «спой песенку». Иногда это студенческая халупа, которую вы с друзьями делите на пятерых, и там пахнет пивом и чипсами, слышны звуки игровой приставки, и на тебя вроде бы никто не обращает внимания, когда ты приходишь, только один друг двигается, давая тебе место, второй протягивает бутылку пива, а третий — ноутбук со словами «зырь, чё нашел». А иногда это просто квартира, только твоя, и ты можешь делать там, что захочешь, полностью отпустив себя, наслаждаясь блаженным одиночеством, друг, не бойся, я знаю, как иногда утомляют люди, и как порой не хочется не то что говорить, а даже кого-то видеть. Дом может быть разным, но его всегда будет объединять одно: ты будешь хотеть туда возвращаться. К какао с маршмеллоу (дайте мне побыть немного банальным, эй!), к тому уютному ощущению, когда ты опираешься лопатками на стену и наблюдаешь лениво за материнскими хлопотами, вяло отбрехиваясь на ее ворчание, к сияющим глазам сестренки, к шуткам и смеху друзей и теплому ощущению чьего-то плеча рядом, к блаженной пустоте и тишине, когда ты твердо знаешь, что до следующего утра тебя никто не побеспокоит... Друг, слушай меня. У каждого должен быть дом, понимаешь? Даже если это не дом вообще, а твоя школа, или библиотека, или любимое уютное местечко в парке, или даже твоя машина. Но дом должен быть обязательно. Место, где тебе хорошо, место, в которое ты хочешь возвращаться. Место, где ты можешь блаженно откинуть голову назад, обнажая беззащитное горло, и выдохнуть: я вернулся домой. Паша немного подождал, давая зрителям переварить песню. Она была старая, почти все здесь ее знали, и с радостью подхватывали светлый при-пев-при-зыв: «Возвращайся скорее домой...», и волны чужих голосов подхватывали самого певца, но не возносили его к небесам, а лишь баюкали, даря волшебное ощущение сопричастности. Сопричастности... — Следующая песня — «Рука на твоем плече». А знаешь, друг, что еще очень-очень важно? Важно — когда тебя держат за руку. Когда теплая ладонь (грубая? мягкая? детская?) опускается на твое плечо, касается твоей спины, сжимает твоя озябшие пальцы. И легче становится дышать, и хочется развернуть эти самые плечи, и веселым азартом встретить любую преграду. Теплая ладонь, ласковые пальцы, ободряющий взгляд. Без слов, одним прикосновением: «Я с тобой, я здесь!». А самое лучшее — если поддерживает не один человек, но сразу много. Сразу сотни рук протягиваются к тебе, подхватывают, поддерживают, сразу сотни глаз смотрят на тебя с ободряющей лаской, и ты чувствуешь, как тепло чужих рук сплетается вокруг тебя в прочные оковы, в стены, ограждающие от злобы, от горя, от слабости, и ты чувствуешь себя... Сопричастным. Да, точно, сопричастным, я долго искал это слово. Ты чувствуешь себя частью чего-то огромного и прекрасного. Огромной и прекрасной дружбы, например. Огромной прекрасной любви. И эта любовь заставляет глаза — твои, чужие — светиться особенным светом, он разгорается в твоей груди теплым золотистым огнем, и ты сам светишься, ты сам освещаешь кому-то путь. Ты сам защищаешь кого-то от темноты. — Следующая песня — «Золотые звезды в груди». Друг, ты слышал когда-нибудь сказку про Данко? Наверное, слышал. Сердце, вырванное из груди, осветило путь. А хочешь, я расскажу тебе немножко другую сказку? Вот представь: черное небо. Космическая бездна. Словно планету обернули в черный непроницаемый целлофановый пакет. Представил? А теперь представь на этом небе россыпь золотых звезд. Словно песчинки с пляжа, до донышка пропитанного солнцем. Представил? Вот они, эти звезды, они сияют, они поют. Каждая звезда — солнце для какой-нибудь галактики. Сотни золотых звезд, сотни прекрасных галактик. Представил? Они сияют, эти звезды, и почему-то даже на вид кажутся пушистыми... А теперь представь, что частички этих прекрасных звезд, маленькие крупинки, песчинки космического сияния, светятся в каждом из нас. Да, и в тебе тоже, представь! Звезда светится в твоей груди пушистым золотым светом, она сияет, она поет, она греет тебя и греет других. Ты чувствовал когда-нибудь жар в груди? Я уверен, что чувствовал, я верю, что чувствовал! Может быть, это была благодарность, или любовь, или гнев, или что угодно, но ты чувствовал его. И теперь знай, дружище: это пушистая, золотая, яркая-яркая звезда светилась в тебе в те моменты особенно ярко. Это твой свет рвался наружу безудержным золотым потоком. Песчинки звезд в бездонном космосе — центры прекрасных, разнообразных, удивительных галактик. И ты тоже. Ты — центр своей галактики. Свети ярко, друг. Пусть твоя галактика будет счастливой. Паша заканчивал песню, чувствуя, как жарко сделалось в груди, как колет изнутри что-то — может быть, лучи его собственной звезды... Парень прижал ладонь к сердцу, слушая его быстрый стук, на мгновение прикрыл глаза... И вдруг вспомнил с неожиданной болью разгромную статью, которую написали о нем прошлой осенью. Якобы его занятия благотворительностью — просто пиар, а сам он строит из себя добренького, а сам, сам!.. Что — «сам» в статье так толком и не сказали, но Пашу это тогда больно уязвило. Получается, зря еще с самой школы ездил по выходным в детские приюты? Зря в приюты для животных корм покупал, и до сих пор покупает, только теперь дорогой, элитный, а не ту отраву, которую он мог себе позволить в студенческие времена? И деньги в фонды помощи больным раком зря переводит? Паша поморщился, вспоминая. Ярик, друг-адвокат, той осенью тут же нанял журналиста, который написал столь же разгромное опровержение — благо, факты все же были на их стороне — но осадок остался надолго, и Пашка написал очень наивную, очень грустную песню... — «Выбери сам». Хотите, спою? Зал ответил одобрительным гулом. На его концертах редко стоял рев и гвалт, только в самом начале, а потом все как-то притихали, вслушиваясь в его всегда негромкий голос, словно они все были котами, которых успокаивали его ласковые пальцы, перебирающие струны. «Выбери сам». Эй, друг, слушай меня. Каждый сам выбирает, в каком мире ему жить. Мир огромен, понимаешь? Огромен и прекрасен, и каждый сам выбирает, куда ему смотреть, и что ему видеть. Ты можешь увидеть человеческую подлость и жестокость и сказать, что мир таков, и таким будет всегда, и ты ничего не исправишь. Можешь увидеть возможность для исправления — и сделать это. Можешь вообще в ту сторону не смотреть. Выбирай сам. Ты можешь идти по улице и смотреть в небо. Можешь смотреть себе под ноги и натыкаться на собачьи сюрпризы. Можешь убрать их, а можешь пройти мимо: тебе-то какое дело? Выбирай сам. Можешь смотреть на цветы. Можешь смотреть на мусор. Выбирай сам. Можешь углядеть что-то развратное в том, как дедушка сажает на колени внучку и целует ее в щеку. А можешь увидеть любовь. Выбирай. Можешь увидеть что-то неправильное в двух целующихся девушках. А можешь снова увидеть любовь. Выбирай. Можешь увидеть в шрамах на запястьях у подростка желание выпендриться. Можешь — услышать вопль о помощи. Выбирай. В почти любом поступке можно разглядеть это самое желание выпендриться — перед многомилионной ли аудиторией, перед нравящейся ли девушкой, перед самим ли собой, мол, глядите, какой я весь из себя хороший. В каждой злобной твари, поломавшей жизнь сотням людей, можно увидеть всего лишь «недолюбленного ребенка» и «жертву обстоятельств». Ты выбираешь сам, и твой выбор формирует твой мир. И влечет за собой последствия. С которыми ты тоже разбираешься — сам. Пашка вообще-то не особо любил эту песню: по его мнению, получилось чересчур наивно, слишком много морализаторства, но не написать ее он почему-то не мог. Почти все его знакомые говорили ему, что он слишком добрый, что это когда-нибудь его погубит... Пашка улыбался виноватой улыбкой Ленки Бессольцевой из книги, над которой он, семилетний, когда-то уревелся вусмерть, и опускал голову. Он не умел иначе. Он хотел помогать, он хотел быть добрым, он сам это выбирал для себя, каждую минуту и считал, что только так в жизни и можно. Для него этот выбор был легок: его, кажется, заложили в Пашины разум и сердце изначально, как настройки по умолчанию в компьютере, но Пашка знал, что существуют и другие люди, те, которым это дается трудно — но они все равно делают. Он глубоко уважал их. Парень глубоко вздохнул, провел рукой по лбу, стирая испарину и убирая назад непослушные волосы, и мягко, немного грустно и чуть виновато улыбнулся во мглу зала, будто без слов говоря, что любит всех своих зрителей и заранее просит прощения, если что не так. Он часто так улыбался, и вновь сам не знал почему. Может быть, из страха их подвести. Ведь эти люди отдали ему несколько часов своего времени, разве имеет он моральное право на это? Паша глотнул воды и снова склонился к микрофону. — Ну что, едем дальше? «Цветные фломастеры». Зал отозвался радостным шумом: эту песню публика любила. Паша светло улыбнулся, и его пальцы бойко забегали по грифу. Однажды я зашел в комнату к своей младшей сестренке, — рассказывала песня голосом Паши. — Она уже спала, свернувшись под одеялом с цветочками. Я поцеловал ее, тихо, чтобы не разбудить, и хотел уже идти назад, но тут увидел ее фломастеры, разбросанные по всему полу здесь и там, и стал собирать. Вот красный фломастер под кроватью — он как кровь, что течет в твоих жилах, он как сердце, что бьется в твоей груди. Красный — это цвет жизни, всегда им был. Красный — румянец на щеках у влюбленных, красный — маковое поле, шепчущее сонные сказки небу, красный — полотно заката от горизонта до горизонта, красный — это самое сердце огня, там, где горячее всего, красный — это тихий пламенный пульс в углях, готовых вспыхнуть вновь в любое мгновение. Вот зеленый. Зеленый — это лес. Я люблю лес. Кто-то тоскует без тумана, опутывающего горные вершины, кому-то счастливо щемит сердце степным простором, а я люблю лес. Изумрудную пену листвы, бархат мха, ластящийся к ногам, колкую траву, в которой прячутся скромные лесные цветы. Люблю таинственные звериные тропы, звериные убежища — там они прячутся от нас, людей, там хранят свои заветные тайны. В детстве я верил, что животные разумны, и у каждого вида (волки, лисицы, зайцы...) есть свое королевство. Я был глупый мечтательный мальчишка, но почему бы не помечтать и сейчас? Ведь лес так прекрасен и отовсюду слышатся голоса, нашептывающие тебе сказки. А вот желтый. Это одуванчики, это песок под ногами, это те самые пушистые звезды, о которых я пел вам совсем недавно, это мед, капающий с ложки на голую руку, это янтарь кошачьего взгляда (ты уже слышишь мурлыканье?), это теплый янтарь, это загадочный блеск старинных монет в горшочке у лепрекона, это волосы Рапунцель, спускающиеся вдоль замковой стены... Я ударился в сказки? Прости меня, друг, давай поближе к тебе. Желтого оттенка загар на твоей коже. Загорелая кожа всегда пахнет по-особенному, ты замечал? Я думаю, так должны пахнуть солнечные лучи. Вот черный... Эй, хватит думать, что черный — обязательно плохо! Кто-то думал, что я начну сейчас петь про то, что ночь темна и полна ужасов? Друзья, я же не Мелисандра. Черный — это влажный асфальт после дождя ночью, черный — это необъятное ласковое море, шуршащее у ног, черный — это загадочный антрацит и агат, и горная порода, в которой горят драгоценные камни, это небо, в котором пылают звезды, это тягучая смола с деревьев, я всегда любил запах смолы, это твоя любимая уютная толстовка, это силуэты татуировки, которую набили в знак большой и прекрасной любви. Вот белый. Белый — это солнце, огромный, сияющий белый шар далеко-далеко в вышине, белый — это и облака, прикрывающие его от чужих взглядов, белый — это снег, укрывающий от взглядов и землю (в детстве я верил, что облака состоят из снега, а снег из облаков, я уже говорил, что был глупым наивным ребенком?), белый — это стволы берез (хей, тут запахло Есениным!), это серебристая цепочка на шее у матери, это тот жест, которым она смущенно поправляет ее, делаясь от этого еще красивее, белый — это нежные руки самой прекрасной девушки на земле, ее вечно зябнущие тонкие пальцы и запястья, и нежные, мягкие локотки твоего ребенка... Видишь, сколько цветов? И это я еще не стал тебя утомлять, перечислять оранжевый (апельсины и рыжие коты), фиолетовый (я люблю фиолетовые цветы, они всегда пахнут особенно сладко), синий, серый — это все тоже прекрасные цвета. Тебе нравится? Я собирал фломастеры в комнате своей спящей сестренки. Вот они, они все. Бери и рисуй. Потом Паша спел кавер на «Луч солнца золотого». В интернете клип, где он пел эту песню, набрал кучу просмотров, Паша даже удивился: вокальные данные у него явно не дотягивали до Магомаева, но говорили, что поет он душевно и тепло, так, что хочется верить: солнце и вправду взойдет... Хотя находились и критики, орущие про то, что Магомаева не перепеть, и что он лишь опорочил классику. Пашу это расстраивало, да он и сам знал, что по вокальным данным он до Магомаева точно не дотягивает, но... Есть такие песни, какие не петь невозможно. Как те, под которые невозможно не двигаться и не кивать в ритм. «Луч» был из таких, она сама просилась на губы, рвалась из сердца, как рвутся из-за полосы горизонта солнечные лучи. Паша всегда вел концерты очень спокойно и, честно говоря, от души восхищался своим другом Игорем с его гипер-эмоциональными песнями, агрессивной манерой исполнения и привычкой скакать по сцене, как чертов демон. После концертов с него ручьями тек пот, но на залитой им физиономии было написано неподдельное счастье, хоть он и не мог зачастую пошевелиться первые десять минут после концерта. Паше, за весь концерт едва-едва несколько раз встававший со стула, до него было, конечно, далеко, но и он под конец уставал. Ныли пальцы, саднило горло, слегка болела голова от шума... Но усталость эта придавала какую-то особую теплоту песне, которую он традиционно исполнял последней. — Ребята, спасибо вам за концерт, — тепло улыбнулся Паша в микрофон. Чуть качнул головой, отбрасывая назад волосы, и мягко просиял синим взглядом: — Я люблю, когда публика реагирует так тепло. Вы лучшие, я серьезно. Сейчас будет последняя песня — «Клубок». И хорошего вам всем вечера. Я вас люблю. Эй, друг... Слушай. Иди сюда. Присядь, отдохни, выдохни. Все хорошо, слышишь? Я здесь. Я всегда буду здесь. В любой момент ты можешь включить мои песни, и я тебе расскажу, что жизнь — не такое уж дерьмо, если честно, и она определенно стоит того, чтобы ее прожить. Все хорошо. Или будет хорошо. Я знаю, знаю: бывает одиноко и грустно, бывает — накатывает отчаяние. Я знаю, каково это — когда в тебя никто не верит, я знаю, как это — выбирать между едой и одеждой на последние деньги. Не бойся. Ты выберешься. А я тебе помогу. Я буду тебе петь. Включишь плеер — и я уже здесь, с тобой, обнимаю тебя и беру твое сердце в ладони. Я знаю, у тебя там, внутри, темный клубок: переживания и страх, неуверенность, потери, одиночество, ощущение, будто тебя все бросили, усталость, вереница страшных снов и дурных воспоминаний. Я знаю. Я возьму твое сердце в ладони, я осторожно потяну за первую ниточку... Путь будет кропотливым и долгим, но мне это не в тягость, правда. Я распутаю этот клубок. И когда твое сердце станет чистым, вместо него я вложу туда сгусток тепла и света. И тебе тоже станет тепло. И светло. И что-то, похожее на горячую лаву, наполнит твои жилы. Знаешь, что это? Это вера в то, что все закончится хорошо.