Вороны

Воля в кулаке, Мысли в разные стороны. Мерфи страшно, ему всегда, блять, страшно, но теперь — особенно. Страх точит червем, прорезает рытвинами кожу, тлеющую под тоннами радиации (невидимой никому, но верно затягивающей петлю на шее каждого). У Мерфи кровь не чёрная, самая обычная, грязно-красная и абсолютно бесполезная теперь. Пейте хоть всю, не жалко. Выбивайте из него всю дурь, по капле — не закричит. Мерфи страшно до чертиков, и хочется сорваться, завизжать, расшвырять всё кругом, вскрыться — да хоть собственными ногтями. Но он держится. Из последних сил натягивает снова маску скептицизма и похуизма касаемо всего происходящего. Без него разберутся только спасите, пожалуйста, спасите. По моей комнате гуляют чёрные вороны. И кажется, что потолок вот-вот проломится, и небо разверзнется и осыпется серым пеплом. Покажет наконец, что мир кругом — фальшивка, гладиаторские бои, где в приоритете лишь собственная никчемная жизнь. Но в комнате тихо, до нервного тихо, и не рушится ничего, только Рейвен отсчитывает шаги от стены до стены. Семь–десять–сбивается со счёта. Винит во всем Мерфи, поливает последними словами, а потом будто клинит, теряется вся и шепчет своё сранное 'извини'. Нахуй надо, Рейес. На потолке чувства одинокие собраны — Они с грохотом падают мне на голову. Помоги ей, Джон. Ты нужен ей, Джон. Пятнадцать кубиков анальгетика внутримышечно, чтоб не мучилась — большего он предложить не может. Счастливая ты, Рейес — не доживешь до всего этого пиздеца, откинешься раньше, ну и мир тебе пухом. Только от мыслей этих у Мерфи что-то скребет за грудиной, и взгляд то и дело касается её сгорбленной спины. Позвонки выступают, хрупкие, и желание коснуться их простреливает кончики пальцев. Чтоб его. Мерфи себя успокаивает старой, заезженной фразой, что, мол, умирать одному ему западло, а калека-механик — какая-никакая компания. И ребра гнутся под натиском этого грязного вранья, и желчь подкатывает к горлу. Горчит. Твою же мать, Рейвен, твою же мать. Не сошёл с ума, и вполне осознанно Я вдыхаю этот яд вместе с воздухом. Он не спятил, не помешался на спасении тысяч жизней, как Кларк, не зациклился на исцелении своей прогнившей душонки, как святоша Беллами. Мерфи просто хочет спасти свою шкуру, свою блядскую шкуру, хочет свалить подальше и зализывать раны-ожоги. Просто он такой, выродок, как говорят, такой, что не может поменяться по щелчку пальцев. Туман не уходит с возрастом Я ищу, я кричу охрипшим голосом. Застыл, будто в коматозе, и все слова, бесконечный поток слов доходит до него искажённым, потерявшим всякий смысл. Мерфи кивает и кивает как мальчик-болванчик на просьбы Эбби, на нытье Эмори, и кричать хочет до кровоточащей глотки. Кричать так, чтобы сорвать чеку и к херам разнести эту больную планету, кричать, чтобы самому распасться на составляющие. Эти полосы черно-белые, Я нашел любовь, но потерял в неё веру. И почему-то верить больше не получается. Наверное, мечты и надежды были оставлены ещё на Ковчеге, забитые в закуток между кроватью и стеной, придавленные токсичной, разлагающейся виной, что осталась после смерти отца. Вся жизнь — сплошной мазок чёрной краски, безжалостное искусство, да Мерфи, если честно, глубоко похуй. Научился видеть в темноте за столько-то лет. Поэтому, может, ничего светлого и не принимает. Морщится до сих пор, когда Эмори тычется носом ему в шею и шепчет о чем-то большом и бесконечном, существующим только для них двоих. И это 'что-то' не впечатляет вовсе, бледнеет и затирается; Мерфи кажется, что улыбка Рейвен и то была бы более знаменательным событием, чем вся эта болтовня. Она жива, и она ещё дышит, И я чувствую, она меня тоже ищет. Хоть раз улыбнись, Рейес, дай понять, что ты живая ещё, а не расцифровалась полностью на биты и байты, что за зрачками есть ещё что-то, кроме бегущих строчек программ. Ты ведь здесь ещё, да? Мерфи херово от её взгляда, безумного и горящего будто электрическая лампочка — она вся искрится, вся под напряжением, и в воздухе ясно слышится запах паленых перьев. Глупая, теряет своё угольно-черное оперение в упрямых попытках взлететь. И падает каждый раз, разбивает коленки в кровь и, ох, всё же цепляется за протянутую ей руку. — Свали с дороги, Мерфи, — шипит радиопомехами, и на этом всё — недельный лимит разговоров исчерпан. … раньше я был хороший — теперь, скажи, какой я? И насколько аморален В этом мире безупречном, чистом и правильном? Ты всё тот же мудак, Мерфи. Пиявка, которая высасывает жизнь из всего, к чему прикоснется. Ублюдок, сукин сын — её хрипящий голос бьётся в черепной коробке, не замолкает. И почему, почему ему не похуй? Почему он не пристрелил её, когда была возможность? Почему он до сих пор её не придушил — ведь она, она единственная, служит вечным напоминаем его собственной никчемности? Тычет мордой во все его грехи, как какую-то шавку. И Мерфи позволяет, позволяет ей говорить, какое он неисправимое дерьмо — потому что права она. Ты права, Рейвен, довольна? Давай же, добивай. Всё честно — мы друг другу не обязаны, Но я чувствую себя разбитым и грязным. Добивай теперь, втаптывай в землю, мешай с грязью — все равно ведь вместе завязнем. Мерфи бы наорать на неё, ударить, может, — никакие принципы не запрещают — только в голове замыкают контакты, стоит поднять на неё руку, стоит встретиться глазами с её полыхающим чистой ненавистью взглядом. Мерфи не может. Не может, блять, пальцем тронуть её — подсознательно боится поломать и без того хрупкие механизмы. Его руки связаны его же собственными руками и ещё, может, совсем немного, словами о том, что Рейвен не ненавидит его вовсе. Возможно ли вообще такое в этой вселенной? Воля в кулаке, видишь, я не сдамся этой тоске. Мои мысли, идите на четыре стороны, Но не трогайте, не трогайте меня, вороны. Рейвен корпит снова над какой-то грудой железа, матерится вполголоса, в голос посылает Мерфи. Вся больная-покалеченная, залатанная кое-как — каждый её стон и непроизвольное вздрагивание остро отдаётся у него где-то в районе сердца, если есть оно вообще. Мерфи нервничает, теряется, списывает всё на усталость. И подаётся вперёд каждый раз, стоит лишь Рейвен схватиться за голову. Что за херня с тобой, Мерфи? Почему внутри у тебя всё сыпется прахом, забивает лёгкие и не даёт дышать? Вся его циничность трещит по швам. Он хочет ненавидеть её, но себя ненавидит больше. За то, что наизнанку выворачивается, пытаясь себе же противиться, и кажется, что больна здесь вовсе не Рейвен, нет. Скорее, она и есть болезнь. Бьёт по нему, оставляет огромные прорехи в его защите, рушит всё, ломает и не делает при этом ровным счётом ничего. Просто существует. А Мерфи хочет развернуться и бежать, пока ещё не поздно, бежать до тех пор, пока лёгкие не начнут гореть — неважно куда. Ему бы не нужно было оправдываться — крысы всегда бегут с тонущего корабля; а все знают, что Джон Мерфи — та ещё крыса. Воля в кулаке… Но он не может, снова. Не позволяет колотое ты в порядке?, с таким наигранным безразличием сказанное, что самому становится тошно. Не позволяют влажные ладони и крепко сжатые челюсти — уже не прячет даже, все лезет из него белыми нитками. Твою же мать, Рейвен, что я сделал тебе плохого, что ты решила похоронить нас обоих? … мысли в разные стороны. И она злится, щетинится в ответ на все тупые шутки, и даже не хочет подумать о том, почему он всё ещё здесь? Почему до сих пор не свалил, хотя мог, и не раз? Рейвен уверена — она как никто другой знает о загаженной и трусливой душонке Мерфи, чтобы подумать о том, что он остался из-за неё. Остался, потому что пообещал когда-то не дать ей умереть в одиночестве. Рейвен никогда не допустит варианта, что Мерфи — ебаное исключение из всех существующих и придуманных ею правил. И что может, она была нужна ему даже больше, чем он был нужен ей.