Испачканные в крови

Война подошла к концу, но взгляд у людей — по крайней мере у Тсунаде — почти не изменился. В человеческих сердцах этот ад ещё продолжался, преследовал их по ночам — и даже днём, когда, казалось бы, можно было расслабиться. Почти всё время Тсунаде по долгу службы проводила в госпитале, и сегодня наконец стало ясно, что… она не выдержит больше. Не выдержит. Не сможет! — Время смерти — восемь часов двадцать минут, — глухо заявила она, стягивая с лица маску, а с кистей — белые, испачканные в крови перчатки. Испачканные в крови. Зажмурившись, Тсунаде яростно помотала головой, но навязчивые воспоминания вытеснили мысли и встали перед внутренним взором. Собранный по кускам, похожий на уродливую куклу Наваки, лишённый лица. Испачкавшая руки густая, горячая кровь Дана. Чистое, кристально прозрачное озеро памяти вернуло Тсунаде в те страшные дни, и она вновь ощутила, как жестоко, точно меч, вонзается в сердце беспомощность, как бессилие, растравляющее душу получше любого яда, заставляет опустить испачканные в крови руки, как разум затапливает невыносимая, криком рвущаяся из груди боль. Кровь… Кровь… — Тсунаде-сама? Тсунаде только сейчас заметила, как сильно её бьёт дрожь. Сжатые в кулаке окровавленные перчатки мгновенно были отброшены в сторону, и Тсунаде, круто развернувшись на каблуках, выбежала из операционной прочь. Встревоженные крики понеслись вслед, но вскоре затихли, а она убегала, торопилась оказаться подальше от крови, крови, крови… густой, горячей, медленно сползающей по рукам… той, которая не сворачивается, не останавливается, а продолжает вытекать из страшной раны, унося с собой жизнь, такую хрупкую, такую… драгоценную. — Дан, — с губ сорвался всхлип, и Тсунаде прижала ко рту ладонь, приказывая, мысленно крича взять себя в руки, напоминая, кто она и что делает здесь, в госпитале Скрытого Листа. Но поток чувств, что так долго сдерживала плотина самоконтроля, прорвался, снёс преграду подчистую, и остановить это оказалось невозможно. Тело била дрожь, и укротить её не получалось, по щекам текли слёзы, а запах крови, пропитавший послевоенный госпиталь насквозь, попросту добивал остатки самообладания. Мимо пронеслись двери кабинетов, стены коридоров, парадный двор госпиталя, несколько людных светлых улиц, по которым Тсунаде пробежала со скоростью куноичи, чтобы никто не заметил её состояния, чтобы скрыть собственную боль, а не выставлять её напоказ, точно жалкий трус. Спрятавшись в роще, Тсунаде забралась на дерево, обняла себя за колени и, окончательно прекратив сдерживаться, разрыдалась. Она захлёбывалась в собственных чувствах, безжалостно её топивших, она боялась спуститься на землю, потому что не знала, на что сейчас способна, а в голове билась лишь одна-единственная, отупляющая мысль: «Кровь… Кровь… На моих руках — кровь…» Тсунаде видела её. Видела алые струйки артериальной крови, перемежаемые тяжёлой бордовой венозной. Видела, как они отвратительной липкой сетью покрывали её руки, которые никогда не удастся отмыть. — Я… не хочу… — простонала Тсунаде, схватившись за голову, но тут же отдёрнув от волос руки. Руки в крови. — Не могу больше… Не могу… — Последнее она прошелестела одними губами, не в силах даже слышать свой голос. Сколько она так просидела на дереве, выплёскивая нахлынувшие чувства, осталось неясным. К вечеру это не волновало Тсунаде ни капли, и даже то, что она пропустила назначенные ей операции, ничуть не устыдило. В конце концов, наверняка врачи нашли сбежавшей Сенджу замену, ведь тратить время на поиски легендарной куноичи было откровенно глупо. Солнечный шар, могучий, величественный и равнодушный, коснулся горизонта нижним краем, осыпая Деревню похолодевшими к вечеру лучами. Деревня… Здесь всё напоминало Тсунаде о войне. Дорога, по которой она водила Наваки в Академию, когда тот был совсем маленьким. Набережная, ставшая любимым местом Дана для свиданий. Госпиталь, в котором Тсунаде показала ему, на что способна. Магазины, те самые, где продавались вкусные и недорогие для бюджета Сенджу продукты. Академия, вокруг которой Наваки играл с другими детьми. Беседка, под чьей крышей ей с Даном несколько раз довелось прятаться от дождя. Роща, эта самая, на дереве которой сейчас Тсунаде и сидела… Здесь она впервые поцеловалась с Даном. Всё. Тсунаде воевала за это всё. За своё счастье, которое пытались отнять враги. За мирное небо над головой. И вот — она достигла цели. Чтобы не отняли у неё, она отнимала сама. Она погрязла в жестокости войны, на какое-то время даже прекратив думать и став просто выполнять приказы — на другое не оставалось сил. Даже шутки у шиноби стали жестокие. Просто… смех был необходим. Пусть даже над мерзкими вещами. Тсунаде и сама иногда смеялась. Пока Наваки и Дан были живы. — Зато живы Джирайя и Орочимару, — пробормотала Тсунаде безучастным, пустым тоном. Я не хочу видеть, как уйдут и они. Я так не хочу это видеть! Сильный шиноби, гласил Кодекс Ниндзя, справляется с испытаниями и продолжает путь. Сильный шиноби, гласил Кодекс Ниндзя, не знает, что такое слёзы. Сильный шиноби, гласил Кодекс Ниндзя, сохраняет ясность ума, что бы ни случилось. Но Тсунаде ничего не могла поделать со своей слабостью. Она безнадёжно тонула в её океане и не находила в себе сил хотя бы попытаться выплыть на поверхность. Решение пришло легко и просто. Тсунаде нужен был бар.

* * *

— Так и знал, что найду тебя здесь, — послышался за спиной голос Орочимару, и Тсунаде, держа в руке уже какую чоко, медленно повернула к нему голову. Тот стоял, вложив руки в карманы штанов, и смотрел на боевую подругу с молчаливым пониманием. Прошла секунда. Ещё одна. Началась третья… Сменилась четвёртой… — В барах сейчас можно найти большую часть шиноби, — наконец усмехнулась Тсунаде. — Причём не только в Листе. Может, где-нибудь в Камне тоже кто-нибудь спивается. — Не суди всех по себе, — заметил Орочимару, садясь на соседний стул. — Каждый борется со стрессом по-разному. — Ты, например, гробишь себя на работе. — Не могу сказать, что это не помогает, — пожал тот плечами, приняв довольный вид. — Во всяком случае, это лучше, чем топить себя в саке, — он попытался было забрать у Тсунаде бутылку, но та сунула ему под нос налитый чакрой кулак, и Орочимару, немного подумав, предпочёл отступить. Оставив бутылку саке в покое, он облокотился о барную стойку и всё же высказался: — Ты ступила на неправильный путь, Тсунаде. — Непьющих хирургов не бывает. — Кстати, об этом. Ох, нехорошее начало. Порой Орочимару бывал таким занудой, что хоть вешайся. Покосившись на него с каким-то угрожающим предостережением, она всё же не стала его перебивать. В конце концов, что бы Орочимару сейчас ни сказал, он был прав. — Ты поступила довольно безответственно, бросив своих пациентов на произвол судьбы, — посмотрел он на Тсунаде с насмешливым укором. Это был его способ подбодрить: вызвать в человеке злость на собственную слабость, из-за которой в змеиных жёлтых глазах плясали смешинки. — Некоторые случаи были срочными и наполовину безнадёжными, поэтому угадай, кого вызвал госпиталь? — Тебя, что ли? — В точку. Тсунаде вздохнула. И пару секунд спустя заставила себя спросить: — Сколько смертей? — Пять из десяти. А могло быть, например, четыре, не сбеги ты. — Отстань. Я… — Её пробрала дрожь. До самых костей. — Я сегодня поняла, что… не смогу больше быть врачом. — Удивление Орочимару Тсунаде ощутила кожей. — Кровь. — Закинув ещё чоко, она заново её наполнила, и друг на этот раз не полез отбирать бутылку. — Кровь, эта кровь везде. Саке опять обожгло горло, немного отогнав воспоминания. Тсунаде стиснула чоко в руке, но так, чтобы не сломать. А ведь она могла. Тсунаде ломала кости так же, как сращивала. — Дан? — немного погодя спросил Орочимару. — И Наваки, — нервно выдохнула она, чувствуя подступающую истерику, и налила себе ещё саке. И неожиданно жалобным, полным боли тоном сказала: — Они хотели стать Хокаге. — Хокаге — это кровавая работёнка. — Не говори мне о крови! — стукнув чоко по столу, Тсунаде обхватила себя за плечи. Она снова дрожала. Снова! Кровь. Кровь на руках. Та, которую не отмыть. Минуту и Тсунаде, и Орочимару хранили молчание, погрузившись каждый в свои мысли. Воспоминания обступили со всех сторон, и даже алкоголь не заставил их хотя бы побледнеть, показаться лишь призраками, которых можно прогнать. Ощущения стали глуше: боль теперь была ноющей, а не острой, бессилие воспринималось скорее привычкой, чем невыносимым адом. Дан… Наваки… Тсунаде стиснула кулаки и до боли прикусила губу, так, чтобы хоть немного прийти в себя. — Я ухожу из Деревни, — прошептала она почти одними губами, но чтобы Орочимару услышал. Тот не отвечал несколько секунд, только не сводил с неё задумчивого взгляда, словно решал, как лечить её от глупости. Но услышала Тсунаде совершенно другое: — Дерьмовая это работа — Хокаге. — Орочимару, взяв у бармена чоко, налил саке уже себе. — Только дурак хочет стать им. Тсунаде невесело усмехнулась, закрывая глаза: — И не поспоришь.