Другая Вселенная

— Витенька… Отцу плохо. Приезжай. Четырнадцать лет прошло. По меркам Вселенной совсем короткий срок, по меркам собственной жизни — пропасть. Ему бы плюнуть на это, забыть обо всем, собраться и просто приехать, а нельзя так. Потому что обида не испаряется, не растворяется и не забывается, как и не затаптывается боль от предательства и той самой обиды. Ему восемнадцать, жизнь бьет ключом и мир кажется непокоренной звездой. Тогда были силы, чтобы менять этот мир, вера, что смысл есть во всем, любовь — первая и самая настоящая. Витя тогда впервые полюбил, открывая всего себя этому чувству и человеку, что вызвал в нем столько неподдельных эмоций. Тогда думалось, что это навечно… Оказалось, что нет. Родители не приняли ни любовь своего сына, ни его желание быть самим собой. Зато растерзали душу, оплевали и загадили светлое чувство, что дано каждому, но не каждому под силу. А Вите хотелось любить. Он как-то сразу выделил Никиту из толпы, так же быстро поделил себя надвое и отдал тому самое ценное, что имел в свои короткие, но уже значимые восемнадцать. Никитка был младше на год. Нескладный мальчишка с чуть кривоватой улыбкой. Единственный, кого Виктор хотел видеть в своей жизни до последнего осознанного дня. Отец бил наотмашь. Сильно, уверенно и очень точно. На светлом лице расползались отвратительные кровоподтеки, припухшие губы взрывались пузырями из красной липкой слюны. Вите казалось — мир двоится и сходит с ума. Он сам пришел и сам рассказал. Мать закрыла рот худыми ладонями, тараща на единственного сына омерзительные в тот момент глаза. Полные отвращения, отторжения и чего-то еще, что молодому парню было невозможно прочесть. А отец просто бил. Кричал о позоре и гнили, что выросла на их глазах, о маразме и болезни, о невозможности понимания. Его не поняли и не признали. Унизили и растоптали, пачкая руки в собственном скрытом садизме. Витя уходил из того дома только с одной мыслью. Родители… Настоящие родители никогда не смогут причинить боль своему ребенку, своей плоти и своему воспитанию. В конце концов, только они несли ответственность за жизнь, которую сами же и впустили в этот бесчеловечный мир. Виктор отмалчивался долгие четырнадцать лет. Не звонил по праздникам, не вспоминал и не просил о помощи, когда она была так нужна. Он повзрослел слишком рано, выбивая себе комнатейку в общаге, перебиваясь случайными и далеко не легкими подработками и забывая о том, что он когда-то любил. И вот ему чуть больше тридцати. За плечами вереница бессонных ночей, моток истраченных нервов и огромная яма где-то в груди. Пустота разрослась и заполнила все пространство, что некогда трепетало от прекрасного чувства. Он почти не помнил лиц своих родителей, голосов и тот проклятый вечер, когда умирала главная составляющая его жизни. Он попытался забыть все, но одно было неизменным: образ нескладного мальчишки, для которого хотелось покорить целую Вселенную. С начала совещания прошло чуть больше тридцати минут, когда телефон мужчины отозвался незнакомым ему номером. Внутри что-то сдавило и погнало прочь из кабинета, чтобы ответить на нежданный звонок. На том конце послышался какой-то едва знакомый голос, срывающийся на тревожные хрипы и тихие ноты. И это забытое, похороненное в глубине всего разбитого «Витенька». До оскомины, до цветных пятен под закрытыми веками, до болезненного и почти оглушенного: — Что ты хочешь от меня? Он пытался забыть предательство и прошлую жизнь. Они молчали, а теперь ворвались в его почти отрезвевшее сознание. Какому-то мужчине стало плохо и его просят вернуться в город, который вычеркнут и вообще не существует на его личной скорректированной карте. Опомнились? Осознали содеянное? Трижды «нет» и печальное «да». Мир так устроен, и Витя еще тогда понял, что не ему его менять. То, что нашли его, не казалось странным: мужчина не скрывался, наоборот, мелькал даже в сети. Некогда сплоченная дружба принесла свои плоды, и Виктор стал соучредителем небольшой, но вполне прибыльной фирмы. Оттуда и свое долгожданное жилье, и машина, и хоть унылая, но все же стабильность. У Виктора была своя жизнь, где не было места черному и липкому времени, когда он еще не был один. Поэтому… Если попросят денег или внимания, участия или хотя бы минимального сострадания — Виктор беспощадно откажет, не побоясь даже тяжелого слова. И нет даже крупицы смысла в том, чтобы ехать в родной город. Но душа требовала и рвалась назад. Туда, где осталось что-то важное и все еще не погребенное под осколками прошлого. Может, чтобы еще раз убедиться в бессмысленности подобного шага, а может, чтобы запечатлеть и хранить как вечную память. Никита ведь тогда плакал. Размазывал соленые слезы по впалым щекам, продолжая бежать за дребезжащим автобусом, поднимающим на дороге сухую пыль. Виктор не мог себе позволить испариться и не сказать, почему он так поступает. Отец мог отбить легкие, но не характер и железную волю. Они стояли на постепенно заполняющейся людьми остановке, чуть в отдалении и под небольшим полупрозрачным навесом. Виктор сжимал в руке спортивную сумку и смотрел куда-то вверх, очень ярко представляя, как над этим куполом расцветает чернильная ночь с невозможным количеством бесконечных звезд. Никитка хлюпал носом и не отводил взгляд от его лица: местами замазанного, местами заклеенного пластырями. Упрямо ждал ответа и хоть какого-нибудь простого объяснения. Почему бросает его, почему не обещает забрать спустя время… А Виктор тогда опустил свой взгляд и тихонько сказал: — К тому моменту, когда я смогу забрать, будет слишком поздно. Я попытаюсь забыть тебя… Никита поджал губы, пытаясь сдержать мелкую дрожь и тихие всхлипы. Виктор сделал один шаг вперед, опустил сумку на пыльную землю и крепко прижал к себе хрупкое тело. — Я не жалею, Никит, просто жить с такой болью не смогу. Это шанс для тебя и мой последний подарок… _______________ Оно словно и не менялось. Место, где родился и вырос Виктор, где впервые созрел и испробовал, где оставил лучшее и почти забытое. Все те же дороги, витрины простых магазинов, затертая остановка и ивово-гречневый запах. Словно вернулся в прошлое, в день, когда оставлял за спиной надежды и эмоции, забирая лишь оболочку и скрепленное паспортом имя. А ведь действительно, запах казался до боли знакомым и чуточку трепетным, словно все это время он продолжал храниться на коже, скрываясь под тяжестью искусственных ароматов. А теперь вдруг не скрыться: ни под тканевой броней черного костюма, ни под очками, ни под маской безликого существа. И вроде бы город тот же, но… Совсем другая Вселенная. Виктор почти не смотрел под ноги. Оказалось, что тело по-прежнему помнит, самостоятельно ведет по смутно знакомым дорогам, выводя мужчину на нужную ему улицу. Посеревшая, раскрашенная от проливных дождей ржавыми пятнами под самой крышей, родная пятиэтажка встречала его неприметными квадратами окон. Будто смотрела с упреком, что он бросил ее, выкинул из жизни и даже сейчас, спустя столько лет, не желал подходить ближе. Из четырех подъездов только у одного была настежь распахнута тяжелая деревянная дверь. По иронии — дверь в его прошлую жизнь. Бетонная коробка возвышалась на целых пять этажей… Виктор смотрел с презрением и оправданным чувством превосходства. Кем бы он был сейчас, если бы не сбежал из этого мнимого царства семьи? Приблизительный расклад его жизни был записан на уголке потрепанной газеты: школа, техникум и по распределению в цех на заводе. Отцу плевать было на то, что умеет, может и главное, чего хочет его единственный сын. А топать по стопам родителя, словно отрабатывая жизнь в незаслуженной ссылке — это уже верх идиотизма. Виктор не жалел, что променял скупую жизнь на то, что имел сейчас. И даже не хотелось благодарить отца за вложенные гены: Виктор сам определил себя сильным и стойким мужчиной. Лишая себя бытовых радостей жизни, он воспитывал в себе характер и силу воли, по итогу обретя ту самую стабильность. Жаль, что одиночество так же упрямо засело в его размеренной и чуть поблекшей от времени жизни. Виктор не тянул и не ждал мимолетного знака. Он стоял на втором этаже перед старой дерматиновой дверью в дорогом костюме, с ухоженными руками и прямым колким взглядом. Ему не стыдно и, если честно, даже не страшно. Палец с силой вжал дверной звонок, разнося по двум мирам приглушенную трель… Годы ничего не изменили. Отец лежал прикованный больной спиной к постели и смотрел на него с таким же презрением, как и в ту пору, когда унижал своего сына. Виктор простоял так пару минут, усмехнулся и молча вышел из спальни, навсегда разрывая эту противоречивую связь. Мать позвала на кухню, присаживаясь за небольшой круглый стол. Витя остался стоять, поражаясь тому, как годы беспощадно берут свое. Некогда стройная женщина превратилась в унылую, заплывшую телесами, незнакомую тетку, на которую не хотелось смотреть. В груди давило, подгоняя липкий ком под самое горло, словно тело хотело выплюнуть последний ядовитый плевок из своего зажатого нутра. — Хоть бы позвонил, спросил, как дела, — раздраженно начала она, — за столько лет ни разу не помог родителям! — А разве должен был? — Виктор облокотился спиной о стену, рассматривая острые и какие-то посеревшие черты лица родной матери. — Вот тваренок, а! Я тебя родила… — Я не просил, — оттолкнувшись от стены, выпрямился и так же твердо продолжил: — Нет у тебя сына. Считай, что и не было никогда. Только родители должны своим детям, потому что сами дают им жизнь, беря на себя ответственность. Вам для галочки нужно было? Для общественного мнения? Ну так и пожинайте свои плоды, а я хуже от этого не стал. Не потерял человечность, не озлобился на мир. Сам построил свою жизнь и сам решаю, кому теперь должен, а кому — нет. — Да как ты смеешь?! Мы тебя растили до восемнадцати лет! — женщина грузно поднялась, опираясь руками о край стола. — А потом предали, потому что не приняли собственного сына, — Виктор криво улыбнулся, делая шаг вперед и чуть склоняясь к лицу матери. — Люди не перестали пожимать мне руку, не оттолкнули и спокойно живут, зная, что их знакомый простой гей. Не маньяк, не убийца, не педофил. У меня совесть чиста. — Неблагодарный… — Все может быть. Виктор обулся в темной прихожей и тихо прикрыл за собой старую дверь. Все осталось позади. Не было сожаления или чувства, что он сделал что-то не так. Выбор был сделан задолго до этого дня. __________ Солнце ушло за густые облака, оставляя лишь слабое тепло. Кончики туфель покрылись тонкой пленкой коричневато-серой пыли. Небольшая сумка со всем необходимым валялась на переднем сидении его машины, оставленной недалеко от того места, где он прощался со своей единственной любовью. Столько лет прошло, а сердце так и осталось верно карим глазам и чуть кривоватой улыбке. Увидеть бы снова… чтобы согреть продрогшее от одиночества нутро. Просто посмотреть на него, не касаясь и не разделяя метровый воздух на общий вдох. Виктор помнил угловатого мальчишку с копной черных волос, взъерошенных летом и чуть примятых от шапки зимой. Помнил эти чернющие глаза, в которых топилось его сердце, помнил и тонкие губы, что тихо шептали ему «Витя». А еще у мальчишки были нескладные кисти: тонкие узловатые пальцы с длинными пластинками ногтей. Пальцы всегда выгибались и складывались в красивые жесты, словно руки его были отдельным искусством. Виктор любил его целиком. За образ мелкого чертенка, за тихий и чуть томный голос, за возможность быть с ним и получать в ответ такое же простое, но важное чувство. Виктор добрел до продуктового магазина, остановился у входа и каким-то остекленевшим взглядом обвел объемную вывеску. Банальное название с облупленной по краям краской. Как и весь этот город: зачерствевший и непригодный для косметического ремонта. Краска все равно облупится, а начинка так и останется прогнившей с неприятной кислинкой. Повсюду серость и уныние, незнакомые люди и давно забытые строения. Все это осталось где-то под коркой, под налетом уже пройденного и крайне тяжело пережитого. И по ощущениям — все тот же город, но… Дверь распахнулась, и на крыльце остановился молодой мужчина с пакетом в правой руке. Через его прозрачность виднелось содержимое: бутылка молока, батон и пачка дешевых женских сигарет. Кажется, с ментолом. И Виктор был бы рад и дальше рассматривать скупой набор, если бы не длинные пальцы, сжатые в простой кулак. Никита был таким же узнаваемым, как и образ с еще школьных времен. Пузатая байка, джинсы и цветастые кеды. Вместо черного гнезда короткая стрижка, и это, пожалуй, было единственным, что бросалось в глаза. Ему тоже за тридцать, но кажется, что не больше двадцати пяти. Чернющие глаза и светлая, чуть загоревшая, кожа. Виктору хотелось сбежать. Сделать один шаг назад. А взгляд не отпускал, продолжая удерживать и приковывать сильнее, чем когда-либо. Что ему сказать? Что он зря сбежал почти пятнадцать лет назад и теперь жалеет? Глупости. В этом месте нет воздуха. Сказать, что он готов и может забрать? Так совсем неоправданно. Это не месяц и не два, и даже не четыре года. Это пропасть — по меркам собственной жизни… — А говорил, что не вернешься, — Никита спустился вниз, поставил на землю пакет, как в свое время ставил сумку Виктор, и легко растянул губы, являя ту самую, чуть кривоватую улыбку. Пустота в груди разорвалась болезненной тяжестью. Еще недавно там было пусто и легко, сейчас — так тяжело, что, казалось, тянет вниз. Неужели сердце такое тяжелое? Неужели все эти годы оно было оставлено здесь? — Ну, что ты молчишь? Не рад видеть? — Никита потоптался на месте, поднял пакет и отступил в сторону, подзывая мужчину за собой. — Пойдем… Витя. Виктор впервые почувствовал, что это такое, когда ноги не держат. Словно ватные, они проседают и сгибаются почти к самой земле. Но ему хватило сил устоять. Хватило, чтобы зацепиться за воздух, выпрямить ноги и расправить напряженные плечи. Он так и не проронил ни одного слова, но все равно последовал за худой, спрятанной под широкой байкой, спиной. Никита поставил чайник, насыпал в две чашки по ложке кофе и молча закурил, выдыхая в приоткрытое окно аромат ментола. — Я закончил школу и поступил в колледж, потом нашел неплохую работу, — Никита стоял спиной, обнимая себя одной рукой. — Сменил еще пару, пока не устроился в Горисполком штатным программистом. Платят вроде не так уж и много, но мне хватает. Родители еще лет пять назад переехали жить на дачу, а мне оставили эту двушку. Ты же помнишь ее? Был здесь не раз. — Никит… — дыхание сперло от странного чувства и голос показался таким нерешительно-жалким. — Пойдем, я покажу. Никита не дотрагивался до него, не протягивал руки и отшатывался сам, как только расстояние между ними сокращалось до едва заметных сантиметров. Он привел Виктора в свою спальню, решительно пропуская мужчину в самый центр. Впереди широкое окно, слева небольшой диван, справа — компьютерный стол и стена, размером в целую Вселенную. Фотографии с озера, где они отдыхали только вдвоем; с их любимого кафе, где они собирались толпой; с парка, где сидели на скамейке с ногами, игнорируя недовольство прохожих. Совсем не похоже на уголок помешанного, скорее, на яркий холст воспоминаний. На замерших кадрах счастье и любовь, веселье и чистейший взгляд. Не сравниться с тем, что есть сейчас. У Виктора в квартире белые стены и ни одной фотографии. Он боялся раскрашивать новую жизнь и кого-то впускать в нее, а может, просто ждал, когда придет его время. — Я тогда бежал до самой кромки леса, думал, что захлебнусь от собственных слез, — хмыкнув, Никита снова повернулся к нему спиной. — Когда домой вернулся, было уже около полуночи. Тогда и решил, что справлюсь со всем сам… Чтобы потом было не стыдно смотреть тебе в глаза. — Почему? — Виктор приближался медленно и почти бесшумно. — Да потому, что знал, что ты там руки в мозоли стираешь и вбиваешь новый фундамент, чтобы жить по-новой. А я что? Смирюсь и забуду? Вроде и понимал, что жизнь нас развела, и нужно как-то обустраивать свое, но ты ведь сказал… — Никита замолчал и обхватил себя руками, словно пытаясь согреться и стать менее заметным. — Что я сказал? — Виктор произнес это на ухо, потому что стоял уже рядом, прижимаясь грудью к твердой спине. — Что я такого сказал, что ты прождал меня столько лет? Никита! — Сказал, что будет поздно, — Никита вжался еще сильнее, а затем оказался зажатым в крепких объятиях. — Но ты не говорил, что не приедешь или забудешь наверняка. Ты дал мне возможность сомневаться и верить, а я решил, что поздно наступит только тогда, когда ты сам мне об этом скажешь. — Четырнадцать лет, Никита… — По меркам Вселенной это очень короткий срок. __________ Диван пришлось передвинуть к другой стене. На другой, совсем белой — хаотично расклеены забранные с собой фото. Из прошлой жизни остались только эти цветные кадры. На карте снова отсутствовал безликий ивовый город с его извечным унынием и гнилой пустотой. Он забыл о прошлом и вычеркнул обиду, отсекая все пережитое и как-то связанное с тем опустошенным местом. Виктор забрал свое сердце, привозя из той короткой поездки не только его, но и Никиту. Угловатого мальчишку, выросшего в красивого мужчину, сохранившего к нему свои чувства. Забрал и ни капли не пожалел. Они прожили с этим чувством в разных Вселенных, и потребовалось долгих четырнадцать лет, чтобы построить одну целую, не разбитую по частям. Виктор счастливо улыбался, глядя на эту стену. Улыбался и тогда, когда тихонько просачивался в спальню, обласкивая взглядом спящего там мужчину. Никита не любил укрываться, не любил задергивать шторы и всегда отбирал вторую подушку, объясняя это тем, что она пахнет вкусней. После секса он всегда спал на животе и сопел так громко, что порой становилось смешно. А потом Виктор подкрадывался к самому краю, стягивал до конца одеяло и укладывался рядом, стараясь не разбудить. Как и сейчас, когда его обуревала бессонница и он ненадолго отлучался, рассматривая их старые фото. Никита нащупал его рукой, подтянул еще ближе и уткнулся носом в плечо. Он проснулся еще до того, как Виктор ушел в другую комнату, просто знал, что тот обязательно поднимется и зависнет там на недолгие двадцать минут, может чуть больше, если захочет выпить горячий чай. И Никита терпеливо ждал, потому что понимал причину таких бессонных ночей. — Ты не спал, — Виктор отвел непослушную прядь с его лба и легонько поцеловал. — Проснулся, — фыркнув на манер рассерженного кота, Никита подтянулся и уселся на бедра удивленного мужчины. — И что теперь? — руки Виктора уже успели пройтись по напряженным мышцам живота, теперь оглаживая худые бока. — А теперь прием снотворного, почти безболезненного и очень приятного. Виктор опрокинул его на спину, подтянул за бедра чуть ближе к себе и склонился ниже, целуя глубоко и напористо. Так, чтобы чувствовать каждой клеточкой горячего тела, которому всегда будет мало. Когда-то поцелуи были трепетными и почти невесомыми, а прикосновения слишком застенчивы, сейчас же — тесно, жадно и настолько объемно, будто тела сходят с ума. И вот этого хватало, чтобы чувствовать и ощущать, как и долгое проникновение, когда спирает горло и вырываются лишь заглушенные хрипы. А потом с оттягом и до самого пика, сотрясаясь мелкой дрожью, потому что руки дрожат и сердце все еще бешено бьется. И почти всегда оно происходит тихо: губы бессвязно что-то шепчут, дыхание сбивается с ритма, а стоны больше похожи на просьбы быть ближе. Словно наверстывая и скрепляя навечно. У Никитки будут слипаться ресницы, у Виктора собираться пот над верхней губой. После мерности почти всегда наступает перелом. Они потеряются и на какое-то время забудут о нежности, уступая место оглушающей страсти. Потом крепкий сон, будильник и сборы на работу. И каждый еще не раз скажет о том, что у Виктора счастье в глазах, словно он выиграл в лотерею, став полноправным хозяином целой Вселенной.