Ты вернешься, я верю, Оттуда, откуда никому нет возврата… Flёur
— Нет, это полный бред, — выслушав предложение Димаса, выдохнула я. — Если бы настоящий цыганский табор ворвался к Елисееву домой, то он, может, и правда растерялся бы, но три-четыре человека, которые даже не знают, что делать? Дима почесал затылок. — А какие еще предложения? Вооруженный налет? Я закатила глаза. — Нет, чем ты слушаешь? Надо спереть бумаги так, чтобы никто ничего не заподозрил. Конечно, потом он догадается, но к этому моменту мы будем уже далеко, а там ищи-свищи нас по фейковым документам. — Мне неважно, — встряла Талина. Хоть она никогда не собиралась поступать ни в какое актерское, а планировала стать стилистом, я не стала ничего говорить: сестра всё еще оставалась магистром вранья с многолетним опытом. Зоя, примчавшаяся к нам по первому зову, хлопнула в ладоши. — Решено, идем в качестве журналистов. Я слышала, Елисеев отличается честолюбием, так что такой вариант действительно лучший. Нам даже выделили отдельную от переговорного зала комнату, чтобы мы могли обсудить план вчетвером. Вообще-то, даже сейчас вся затея держалась на соплях, потому что меня всё еще могли узнать, но Таля уже рисовала в своем блокноте подходящий образ журналистки. — Четверых многовато для одного интервью, — заметил Дима. Я задумалась. — Журналистка, фотограф, видеооператор, а четвертый человек, — и правда сложно, — пусть будет стажером. — Видеооператор? Зоя ласково улыбнулась парню. Черт, он заметит когда-нибудь? — Представляешь, как это усыпит бдительность Елисеева? К нему пришли не просто из какой-то газеты, а с местного телеканала. Тут кто угодно обрадуется и забудет обо всём на свете. Когда мы возвращались домой, было уже темно. Все давно разъехались: остался только Леонид Викторович и дядя Игорь, который провожал нас с Талей недовольным взглядом. Что с ним не так, почему смотрит почти как на врага? Неужели он и правда хотел присвоить мою долю? Насчет Тали мы еще не разговаривали, но прогнозы всё равно вырисовывались неутешительные. — Джи, этот Дима — такой красавчик, — щебетала Таля. — А вы правда жили вместе? — Вместе, — согласилась я. — А вместе с нами еще четыре человека. Сестра надулась. — Я же серьезно, а ты… — Если серьезно, то даже думать о нем забудь, — отчеканила я. — Он занят. — Грустно, — подытожила Таля. В школе мы никак не могли улучить момент, чтобы обсудить и доработать план: всё время что-то происходило, кто-то звал то меня, то подругу, а на уроках внезапно стало намного меньше свободного времени. Учителя со всех сторон твердили про выпускной класс, и, поскольку мы были вполне себе обычной СШ, то у нас не предусматривалось уклона на определенные предметы, поэтому гоняли нас абсолютно на всех. Ник, как и обещал, на своих уроках не трогал ни меня, ни Талю, и мы обе пришли к выводу, что невыносимый брат может быть человеком, когда захочет. Вообще-то, у нас троих и правда были очень теплые братско-сестринские отношения, и несмотря на все разногласия, мы и правда друг друга любили. Со стороны это зачастую выглядело весьма комично, потому что, несмотря на все наши различия, мы были стопроцентно похожи в одном: обожали друг друга бесить, и для нас это было чуть ли не высшим проявлением любви. Многие, кстати, даже не верили, что мы всего лишь двоюродные, и строили теории масонского заговора, вызывая лишь мою улыбку: как можно быть не родными, если мы — внуки одной бабушки, да еще и по стечению обстоятельств как раз живем вместе с ней. Ник по-прежнему оставался придурком, и называть его так тоже было выражением любви с моей стороны. За последнее время он очень посерьезнел, так, что когда месяц назад мы увиделись, я даже его не узнала. Это было понятно: куча дел, до этого был мой побег, который наверняка подкинул нервов, а теперь еще и лучший друг на грани жизни и смерти — поэтому я даже не удивилась, заметив в легкой рыжине каштановых волос брата первый седой волос. Я не терпела сочувствия и, упаси боже, жалости к себе, но временами замечала, что Ник смотрит на меня именно так. Его взгляд время от времени становился каким-то затравленным, а сам брат порой выглядел настолько несчастным, что у меня даже язык не поворачивался возмутиться. С самого начала я была уверена, что это мне тяжело, но наблюдая за Ником, я поняла, что ему ничуть не легче, он ведь чувствует не меньше меня, а работы выполняет, наоборот, намного больше: пока я только вникаю в курс дела, брат уже занимается серьезными вопросами. — У него разногласия с отцом, — шепнула Таля. — Пока ты лила слезы в больнице, я разведывала обстановку. Ник уже получил свою законную долю в компании, но его мнение в последнее время стало сильно отличаться от взглядов дяди. Таля была права. То, до чего она доходила своим умом, мне подсказывала интуиция, и если раньше голос Ника учитывался лишь по усмотрению дяди Игоря, то теперь с его словом приходилось считаться, каким бы оно ни было. Процесс передачи моих процентов уже был запущен, но я боялась, что тупо не успею разобраться в теме прежде, чем моя доля окончательно перейдет ко мне. До нашего сумасшедшего журналистского вторжения в особняк Елисеева оставалась всего неделя, и ей-богу, проще было и правда нанять цыганский табор, чем каждый божий день собираться и в сотый, а то и в тысячный раз проговаривать план действий и репетировать интервью. Вообще-то, мне нельзя было соваться в дом: мое лицо было слишком хорошо известно, но состав нашей диверсионной группы был уже утвержден, тем более, мало кто еще решился бы на такое безумство. Вне всяких сомнений, роль корреспондента должна была достаться Тале, но сестра лишь покачала головой. — Из тебя бы вышел отличный фотограф, но тебя придется гримировать. Фотографы не ходят с тремя слоями штукатурки на лице, поэтому, чтобы не вызывать подозрений, ты будешь как раз журналисткой. Стажером будет Зоя, Дима, — подруга стрельнула в него глазами, — единственный, кто может без труда поднять камеру, поэтому он — видеооператор. А вот фоторепортаж будет на мне. Помимо всех прочих достоинств, Таля была еще и отличным стратегом, и я просто не понимала, как в живом человеке может быть одновременно столько талантов. Я и оглянуться не успела, как Таля, уже переодевшись в простенькие джинсы и кофту, собирала нас всех в, надеюсь, не последний путь. На меня она намазала не три, а целых пять слоев косметики, нацепила светлый парик со стрижкой каре и жуткого вида прямой челкой и громадные очки в черной оправе. Белую блузку и костюм из черных пиджака и юбки Таля решила дополнить ярко-красной сумочкой и такого же цвета туфлями, жутко неудобными на самом деле. Разумеется, спорить с сестрой было бесполезно. Зое достался образ попроще, и в глубине души я очень сильно ей завидовала. Пока мы добирались до места на якобы телевизионной машине, я панически повторяла план действий. Всё было организовано так, что комар носа не подточит: техника, наши корреспондентские корочки и липовые паспорта. Время нашего визита было обговорено еще на прошлой неделе; черт, да у нас имелся даже свой человек на одном из каналов, который при проверке подтвердил, что мы действительно там работаем. Всё шло как по маслу, и я даже вошла во вкус, задавая вопросы Елисееву. Поскольку во всём мероприятии огромную роль играл человеческий фактор, самая главная часть плана оставалась нерешенной: кто именно сопрет из кабинета необходимые документы. Ситуация располагала к тому, чтобы этим занялась Талина, пока мы водим врага по другой части дома, и Зоя взглядом показывает ей, куда идти. Меня с самого начала преследует какое-то нехорошее чувство, но я стараюсь игнорировать его ради общего дела. В конце концов, у Тали всё получается: краем глаза я вижу, как она с улыбкой приближается к нам. Чтобы не вызывать лишних подозрений, мы затягиваем интервью, в особенности съемку, еще минут на сорок, и только потом я произношу заготовленные прощальные фразы. Я стараюсь не показывать ни радость от того, что мы добыли долгожданный трофей, ни душащее ощущение, что на самом деле всё очень-очень плохо. Порой я в этой жизни чувствовала себя не особо умной, но это было еще ничего по сравнению с осознанием, что нужно было с самого начала полагаться на свою интуицию, а не на здравый смысл. Мы уже в холле, когда обеспокоенный охранник, перепрыгивая через ступеньку, спускается к нам и что-то бормочет на ухо своему боссу. — Задержать их, — только и слышу я, а потом начинается настоящий хаос. Я не понимаю, как нас вычислили, да и сейчас не самое подходящее время для размышлений. С силой отпихиваю Талю к выходу: самое главное сейчас — уберечь ее, ведь именно под ее толстовкой спрятаны злополучные бумаги. Дима, кажется, тоже это понимает, потому что хватает Талину за руку и тянет к двери, пока туда еще не набежала охрана; бросив ненужную теперь камеру, второй рукой он цепляется за Пересмешницу, я подхватываю ее с другой стороны и у нас, кажется, даже появляется шанс всем выбраться живыми, но телохранители Елисеева открывают огонь. Я не успеваю ничего сообразить, как Зоя вырывается из нашей цепочки и бежит навстречу охране. У меня нет аналитического мышления и достаточных познаний в геометрии, чтобы понять, что девушка закрывает Диму собой, но меня хватает, чтобы почувствовать: не всех троих, не меня и даже не Талю — именно его. Черт. Пересмешница со своей безумной, переходящей пределы человеческого познания, любовью точно погубит и себя, и нас заодно. Я ведь уже не настолько наивна, чтобы пытаться спасти всех и сразу, хоть и очень хочется; даже не задумываясь, срываюсь с места вслед за Зоей, жестами показывая ребятам, чтобы сматывались: так будет намного легче. Мне будет гораздо проще вытащить отсюда Пересмешницу, если при этом я не буду переживать хотя бы за них. Кажется, я выкрикиваю такие страшные ругательства, что и Таля, и Дима не пытаются спорить, но у меня больше нет времени наблюдать за ними даже краем глаза: нужно защитить Зою. Всё действие занимает не больше десяти секунд, но они ощущаются как целая гребаная вечность. Мне остается надеяться, что ребята не полезут геройствовать, как это, черт возьми, приспичило Пересмешнице: мы безоружны от слова совсем, и против пушек никто не сможет ничего сделать; наш с Зоей максимум — выиграть для Тали с Димой время, чтобы они могли спастись, а заодно и рассказать о случившемся. То, что мы обречены, стало ясно практически сразу. Обернувшись на мгновение, вижу испуганные глаза сестры, в глубине которых — надежда выйти отсюда без потерь. Едва заметно киваю головой, но тут Талино лицо озаряется какой-то гениальной мыслью, и она рывком открывает входную дверь и со всей силы тащит Диму за собой. Я не знаю, что она придумала, да мне и неважно: теперь остается выбраться только нам с Зоей, но эта затея заведомо обречена на провал. Все выстрелы удивительным образом попадают мимо меня, и я не сразу понимаю, в чем дело: пуля, пролетевшая в сантиметре от моего уха, сбила с головы парик, и даже с пятью слоями грима, который наверняка уже растекся местами, можно догадаться о том, кто я такая. Наверное, после такого глупого разоблачения меня должны пришить еще быстрее, но одна из пуль врезается в грудь Зои; я почти ничего не вижу сейчас, но чувствую: это конец. Я оборачиваюсь сразу же, но девушка уже не дышит, и ей изначально ничем нельзя было помочь: она мертва. На ее губах — легкая насмешливая улыбка. Я не успеваю ни осознать, ни посмотреть в последний раз, ни прочувствовать: тупая боль в затылке заставляет голову кружиться, и я падаю, падаю в пустоту.***
Я разлепляю глаза в каком-то обшарпанном подвале, среди сырости и плесени. Пытаюсь вспомнить последнее, что со мной произошло, и липкий ужас пробирает до костей: Зою убили. Я должна была ее вытащить, но даже этой малости сделать не смогла. Я терялась в догадках, сколько прошло времени и где именно я нахожусь, но не теряю надежды, что Таля и Дима всё-таки выбрались и уже находятся в безопасности. Беглый осмотр подвала привел меня к выводу, что сбежать отсюда не получится: единственным выходом была массивная железная дверь, через которую точно не пробраться. Для успокоения совести я попыталась покричать, но выходили только какие-то сдавленные хрипы: в горле пересохло, а в доступности у меня не было ни глотка воды. Несмотря ни на что, мы с ребятами выполнили свою задачу, а то, что не получилось без потерь, — так ведь никто не застрахован. Я успела поспать уже два раза и по третьему кругу передумать абсолютно все мысли, когда наконец дверь моей импровизированной тюрьмы открылась. Коридор, находящийся за дверью, тоже был освещен одной-единственной лампочкой, свисающей на проводе, — к этому я пришла, навскидку сравнив яркость освещения в подвале и снаружи. На пороге стоит не кто иной, как Елисеев собственной персоной. — Надо же, а я уже начал думать, что тебя случайно отправили на тот свет. — Как будто вы не этого добивались всё время? Он покачал головой. — Вовсе нет. Есть разговор. Можешь идти? — ситуация была до невозможности сюрреалистичной, потому что в следующий момент Елисеев… протянул мне руку. Еле удержавшись, чтобы не плюнуть на протянутую ладонь, я поднялась сама. Уже шагая из подвала наверх, я поняла, что мы не в Елисеевском доме, по крайней мере не в том, куда приехали с ребятами под видом журналистов: это какое-то другое место. Второй дом Елисеева, в котором мы находились, был обставлен похоже, но всё-таки иначе; к тому же, планировка была другой. Куда, черт возьми, он меня притащил? Матерясь сквозь зубы, я плелась за Елисеевым и надеялась лишь на быструю и безболезненную смерть. Почему он меня еще не убил? Только оказавшись в просторном кабинете, наполненном всеми мыслимыми и немыслимыми предметами роскоши, мой враг номер один снизошел до объяснений, хотя и их, в общем-то, начал с вопроса: — Ты никогда не задумывалась, почему до сих пор жива? — я молча посмотрела на него, всем своим видом показывая, что не настроена на дискуссии. Мужчина вздохнул. — Просто никто не собирался тебя убивать. Эти идиоты так старательно прятали тебя, будто твоя смерть сыграла бы значительную роль. «Просто никто не собирался тебя убивать». Вдох. — Может, чаю? — предложил Елисеев. — Пожалуй, откажусь, — невесело улыбаюсь краем рта. Хрен знает, что у него на уме. Мужчина вздыхает. — Зря. Я же сказал, что твоя смерть не принесет мне сейчас никакой пользы. Ты гораздо ценнее живая, но никто, кроме меня, об этом не думал. Если честно, то и мать твоя мне тоже нужна была живой. Выдох. Он продолжает: — Анастасия владела крайне ценной информацией, которой наотрез отказалась со мной поделиться. Полгода назад должен был погибнуть только твой отец, это был мой способ разговорить твою мамочку: потеряв мужа и поняв, что я не шучу, она вряд ли захотела бы терять еще и драгоценную дочь. В машине должен был быть только один человек, но почему-то вы ехали втроем, и это сорвало все планы. Поначалу я и правда думал, что тебя нет в живых. Каждое слово — словно нож под ребра. — Анастасия погибла по ошибке, но тот день, когда я узнал, что ты мало того, что не умерла, а еще и объявилась в Москве, был для меня как праздник, — Елисеев смотрит на меня. — Твоя мать вовсе не была дурой и за столько лет наверняка перестраховалась, поделившись с тобой семейной тайной, подробности которой знала только она, — я плохо понимаю, что он имеет в виду. Неужели у нашей семьи есть еще какие-то секреты? — Если расскажешь сразу, пожалуй, сохраню тебе жизнь. Я лихорадочно пытаюсь переварить услышанное и хоть как-то уложить это всё в голове, как меня внезапно прошибает осознанием. Настолько абсурдно, что ни один человек не поверит, и меня пробирает истерический хохот. Елисеев удивленно смотрит на меня, пока я пытаюсь успокоиться: наверное, думает, что я сошла с ума. Отсмеявшись, перевожу дыхание и с широкой улыбкой, а главное, абсолютно честно отвечаю: — Всё бы ничего, вот только у меня амнезия, — улыбаюсь еще шире. — Я даже не в курсе, знала что-то об этих ваших тайнах или нет. На его лице — такая смесь эмоций, что мне сто́ит больших трудов не рассмеяться снова. — Ты врешь. — Нет, — кажется, улыбка расползлась почти до самых ушей. — Можете смело убивать, я при всем желании ни черта не помню: мне отшибло память как раз после той аварии. — Я постараюсь напомнить, — Елисеев усаживает меня в кресло, а сам садится на корточки передо мной. — Видишь кулон у себя на шее? — я молча киваю. — Это только одно украшение, а их было несколько комплектов и даже больше. Меня интересует перстень. Ты его когда-нибудь видела? — медленно, почти что по слогам объясняет он, как маленькой. — Не-а. Что я могу поделать, если и правда не помню? Кулон, судя по фотографиям, мама подарила мне еще в далеком детстве. Рассматривая его, я заметила, что он не был таким с самого начала: скорее, являлся уцелевшим кусочком какого-то крупного украшения. У Тали, кстати, был похожий, только с сапфиром; на моем же кулоне был крупный рубин или гранат — я не особо разбиралась. Сестра рассказывала, что по семейным преданиям Снегиревы — старинный княжеский род, и буквально чудом нашим предкам удалось сохранить несколько украшений, которые передаются по наследству. Я и правда не видела никакого перстня или даже чего-то похожего: а если видела, то всё равно не помню. Елисеев не давил на меня, даже не повышал голос, да и вообще вел себя крайне дружелюбно. Если он не врет и ему позарез нужна информация, которую из всех живых людей могу знать только я, то ситуацию легко можно вывернуть в свою пользу. Конечно, рано или поздно его терпение лопнет, но пока это не произошло, мне нужно пользоваться случаем. — Как он выглядел? Перстень, — делаю вид, что всецело заинтересована в том, чтобы его найти. — С большим камнем, — помедлив, отвечает мужчина. Строить из себя дуру, оказывается, так легко. — Все перстни с большими камнями, — со знанием дела заявляю я. — Что за камень там был? Ну или хотя бы какого цвета, — непонятно, задаю я вопросы или, наоборот, объясняю. Елисеев медлит, и мне это не нравится. — Пожалуй, красный. — Пожалуй, красный — пожалуй, не видела, — ехидно отвечаю я. — Между прочим, это важно: я ведь могла что-то заметить на семейных фотографиях. Если комплект драгоценностей с рубинами или гранатами достался маме, а Елисеев с самого начала пытался добраться именно до нее, то камень и правда должен быть таким же, но ни на одном фото я не видела ничено подобного. Узнать ответ было и в моих интересах тоже: кто знает, вдруг это и правда что-то важное, о чем другие пока не догадались. Мои попытки проиграть в голове одинокие воспоминания с тортиком и фотоальбомом, в которых присутствовала мама, ни к чему не привели: никакого перстня там не было. А вот кулон на моей шее болтался еще в шесть лет, когда мы с Талей убежали играть с соседской собакой, — значит, мама подарила его мне еще раньше, а других воспоминаний у меня попросту не было. Елисеев хмурится. — А серьезно? — Я же и говорю, не видела. Шансы восстановления памяти — пятьдесят на пятьдесят, так что заходите через годик, — криво улыбаюсь краем рта. — Господи, просто уведите ее, — раздраженно-обреченно командует мой злейший враг. Надо почаще об этом думать, чтобы ненароком не ляпнуть лишнего. Дверь открывается, и в проеме сразу же показывается голова охранника. — Куда? — В комнату. Любую, — Елисеев прикрывает глаза. Что ж, и у него бывают эмоции. — Лучше для начала в туалет, — бурчу я. Туалет, кстати, у меня оказывается персональный: прямо из выделенной мне комнаты можно туда попасть. Рядом находится просто чудесный душ, и соблазн залезть туда слишком велик, но меня вполне ожидаемо держит в напряжении тот факт, что я в каком-то Елисеевском доме, причем вовсе не в том, куда мы приходили с ребятами. Всё-таки я решаю помыться: я нужна Елисееву, а значит, вряд ли из смесителя сейчас польется кислота. Раздеваясь, я так и замираю, пялясь на обратную сторону лифчика: как я могла забыть, что изнутри к чашечке изолентой прилеплены микрофон и маячок? Моя сумка куда-то подевалась, и это объяснимо: кто бы дал пленнику телефон — но два крошечных устройства дают мне надежду на спасение, если только в здании не стоит глушилка. А она как раз стояла, ведь помимо того времени, что я валялась в подвале, прошло еще три дня, а за мной так никто и не приехал. Может быть, моя жизнь и правда не так важна, а может, меня похоронили еще в тот момент, когда за Талей и Димасом захлопнулась дверь: в любом случае, я могла надеяться только на себя свои силы. Каждый день Елисеев безуспешно пытался вызвать у меня хоть какие-нибудь воспоминания о фамильных драгоценностях и о перстне, и с каждым разом его терпения оставалось всё меньше и меньше: я с завидным упорством всеми силами выводила его из себя. Наверное, ради спасения мне было бы проще что-нибудь соврать, но любое сказанное мной слово могло подвергнуть семью лишней опасности. Пока у меня не было ни одного варианта, как выбираться, оставалось только тянуть время. За две недели я объявляла голодовку, предлагала Елисееву найти перстень при помощи гадалки с «Битвы экстрасенсов», выводила его на все существующие эмоции и даже пообщалась с приглашенным специально для меня врачом, но, естественно, ничего не вспомнила. Елисеев уже находился на грани того, чтобы позвать в дом гипнотизера или накачать меня наркотой в надежде, что в таком состоянии мое подсознание вспомнит то, что надо. Я достала мужчину так крепко, что он уже пятый день как перестал играть в доброго дяденьку и снова запер меня в подвале. Не то чтобы разницы не было вообще никакой: всё-таки в комнате у меня имелась удобная кровать, свой туалет и душ — но я уже так устала, что было как-то почти фиолетово. Если бы при этом меня по несколько раз на дню не прикладывали башкой об стену, было бы даже вполне сносно. Видимо, Елисеев совсем свихнулся, раз решил, что организовать мне новую черепно-мозговую травму будет отличным способом вернуть мне память. — Мимо тещиного дома я без шуток не хожу: то им хер в забор просуну, то им жопу покажу! — с надрывом вопила я вслед покидающему подвал Елисееву. Сегодня настроение было как раз подходящим, а новой объявленной мной голодовке исполнился второй день. Кое-что я всё-таки вспомнила: еще в апреле мы с Талей рассматривали бабушкину шкатулку с украшениями и видели там массивное кольцо с огромным красным камнем. Тогда ни я, ни сестра не знали, что оно относится к фамильным драгоценностям, да и в принципе что-то из себя представляет: мы пришли к выводу, что такой большой рубин — или гранат? — точно подделка, и толком не уделили перстню внимания. Интересно, а кто-нибудь в курсе, что Елисеев охотится за ним? — Как же ты похожа на свою мать, — со злостью рычит Елисеев, оборачиваясь ко мне. Кажется, «Частушки» были уже лишними. Я настолько вывела его из себя, что мужчина снова с силой прикладывает меня головой об стену; я замечаю, что его руки почему-то дрожат, но удар приходится настолько тяжелым, что я мешком оседаю на пол: не удивлюсь, если у меня треснул череп или что там еще бывает в таких случаях. Елисеев смотрит на меня, и я, привыкшая всё понимать по взглядам, не понимаю ни хрена: он стоит так еще с минуту, возвышаясь надо мной, а потом сплевывает себе под ноги и разворачивается к выходу. Хочется продолжить исполнение «Частушек», но у меня не выходит даже невнятный шепот, а в глазах стремительно темнеет. Я еще успеваю услышать, как лязгает и скрипит железная дверь подвала, а потом я не слышу, не вижу и, кажется, не чувствую ничего вообще. Когда я открываю глаза, с той стороны слышен какой-то невнятный шум: это что же должно так греметь, чтобы было слышно отсюда, где почти что бункер? Похоже, у Елисеева какие-то проблемы: я уже пришла к выводу, что он не выносит громких звуков. Грохот становится всё отчетливее, и я не на шутку пугаюсь, когда в этой толстенной железяке появляется вмятина. Вот будет весело, если дом и вовсе взорвут, а я так и останусь на веки вечные в этом подвале, погребенная в руинах. Если честно, на более приятную участь я перестала рассчитывать еще в тот момент, когда вместе с Пересмешницей выигрывала время для Димаса и Талины. Вопреки моим ожиданиям, никто ничего не бомбит — почти — но дверь сначала слетает с верхних петель, а затем неприятный звук заставляет меня зажмуриться, и очень вовремя: волна горячего воздуха поднимает вверх подвальную пыль и заставляет кусочки бетона отлетать от стен, и я стараюсь не открывать глаза подольше, чтобы в них ничего не попало. Всё-таки разлепив глаза, мгновенно пересохшие от летающей вокруг пыли, я осматриваюсь. Толстый кусок металла больше напоминает сейчас скомканный тетрадный лист; в открывшемся проеме я вижу несколько человеческих фигур, и ближайшая кажется до боли знакомой: значит, вот так на самом деле умирают? Они стоят вдалеке, там, куда не достала ударная волна от взрыва. До подвала никому нет дела, да и до меня, собственно, тоже: все заняты перестрелкой. Наверное, свои мысли касаемо загробного мира я могу засунуть куда подальше: это всё еще Елисеевский дом, и я всё еще жива. Люди вооружены: кто пистолетами, кто автоматом — я плохо разбираюсь в оружии — и мне становится до жути неуютно, ведь всё, что я могу сделать, — это огреть кого-нибудь по голове туфлей. Неловкая ситуация, но мне ничего не остается, кроме как незаметно скользнуть в соседний коридор. В меня снова не попали только каким-то чудом, но даже споймать пулю всё равно не так жутко, как забирать оружие с трупа. Этот несчастный из многочисленной охраны Елисеева был совсем как живой, еще горячий, только с дыркой в голове и не дышал; конечно же, он не восстанет из мертвых и не придушит меня, и не выпьет всю кровь, и даже не съест мои мозги, но разжимать его пальцы и вынимать из них пистолет было так мерзко, что меня бы точно вырвало, если бы было, чем. Я до сих пор не осознала в полной мере то, что в конце июля убила одного человека броском ножа, а взрывом машины — как минимум пятерых. Возможно, дело в том, что я видела тех людей только издалека и только при жизни; этого же я, наоборот, не встречала живым. Его пистолет был тяжелым, как и Костин, вот только если последний летом лег в руку как родной, то оружие Елисеевской охраны было еще и жутко неудобным; правда, других вариантов у меня не было. Черт, я даже не знаю, остались ли тут патроны. Я даже не знаю, где это посмотреть. Чисто по-русски понадеявшись на авось, я стала пробираться к лестнице на первый этаж: глядишь, под шумок выберусь за забор, а дальше как-нибудь доберусь до дома. Черт, я ведь и не в курсе, в Москве я сейчас или нет. Ладно, в любом случае я объездила автостопом полстраны и здесь уж точно не потеряюсь: вряд ли Елисеев упек меня в какой-нибудь Владикавказ или Петропавловск и торчит тут сам уже третью неделю. Если мы не в Москве, то хотя бы не так далеко от нее. Наверху почти что спокойно, не считая перестрелки, подобной той, что я видела в подвале. Не успела я обрадоваться, что хорошо запомнила примерный план здания, как прямо рядом со мной обрушивается стена, и только какая-то нечеловеческая сила заставляет меня отпрыгнуть подальше, а не в страхе замереть на месте. От неожиданности я нажимаю на курок, чудом не попав при этом в свою же ногу, и почти сразу же привлекаю к себе внимание. Блин, вот попала так попала. Со всех ног, насколько это позволяют туфли, бегу к выходу, но мне преграждают путь, и я даже не задумываясь направляю пистолет на человека передо мной. Адреналин захлестывает так, что я с большим удовольствием перестреляю здесь всех, а потом и взорву дом заодно с Елисеевым, которого я, как ни странно, нигде не заметила. Не проходит и доли секунды, как мое неудобное, но всё же оружие оказывается выбитым из руки и отлетает на пол. Я уже готова задушить человека перед собой голыми руками, как слышу его голос и едва не валюсь с ног: это Ник. Я чуть не застрелила собственного брата. — Походу мне всё-таки придется научить тебя стрелять, — бормочет он вместо приветствия. — И смотреть глазами, а не жопой. От растерянности я не могу выдавить из себя ни звука, да что там, я даже пошевелиться не могу. — Я нашел ее! — кричит Ник куда-то вдаль. — А где вторая? — теперь он обращается ко мне. Вторая… — Зои нет, — стараюсь ответить как можно спокойнее, но получается плохо. — В каком смысле нет? — невесть откуда к нам подлетает запыхавшийся Димас; судя по крови на одежде, он только что был в эпицентре событий. — Нет, — повторяю я тихо, практически одними губами, но парень слышит: он ведь Дима. Он даже не успевает отреагировать, потому Ник снова строит из себя командира. — Выходи из дома и дуй в машину. Я чувствую, что брат хочет сказать что-то еще, но мы всё еще в опасности, и ждать, пока он ломается, нет времени. — Черта с два, — выхватываю из братской кобуры пистолет — у Ника всё равно их два — и неожиданно для всех, кроме себя самой, попадаю в одного из охраны Елисеева насмерть. Ловлю себя на мысли, что хочется еще. Ник с Димасом наконец перестают тупить, и после нескольких наших выстрелов на пол падают еще четверо. Наверное, пора уходить, если у ребят нет здесь еще какой-то цели; никто не уходит. Дима вдруг бросается вперед, толкая меня куда-то в сторону; естественно, на каблуках я теряю равновесие — надо было убегать босиком — и оказываюсь на полу. Дима тоже летит вниз, прямо на меня, но Ник успевает его подхватить. — Блять, — сквозь зубы рычит он. По серой Димасовской толстовке расползается темное пятно. Нет, это неправильно, так не должно быть, и всё мое существо кричит о неправильности происходящего. Пара секунд уходит на то, чтобы собраться в кучку: сейчас у меня нет права ни на промедление, ни на эмоции. Дима не только дышит, но даже не закрывает глаза и совершенно непонятным образом улыбается. — Ничего, Камикадзе, жить буду, — он смотрит на меня. Боже, я уже и забыла, что в далеком июне Дима придумал для меня это прозвище. — Надо в машину, — вокруг почему-то становится так шумно, что я не слышу своего голоса и отчаянно жестикулирую в попытке донести до брата свою мысль: в конце концов, именно он всё еще не отпускает Димаса. Ник медлит, ужасно медлит. На его лице явственно читается внутренняя борьба, и я не понимаю, в чем, черт возьми, дело. Наконец он всё же решается и объясняет: — Костя, — я не понимаю, и брат кивает головой в сторону, откуда доносятся звуки выстрелов, — там. Я всё еще не понимаю, но в голове набатом бьет мысль: надо что-то делать, срочно. — В машину, Ник, — настойчиво требую я. В надежде, что брату еще не отшибло мозги и он наконец зашевелит задом, бегу обратно, в самое пекло. Может быть, я совершаю ошибку, но если там и правда Костя — этим словам Ника верилось слабо, разве что кто-то из нас двоих сошел с ума — то ему, наверное, понадобится помощь. Несмотря ни на что, я чувствовала небывалый прилив сил и знала, что в этот момент смогу всё, что угодно. Я не успеваю добраться туда, откуда будет хотя бы видно, в кого стрелять: с разбега влетаю в человека, и от резкого столкновения едва не падаю назад. Вовремя вспомнив опыт недавней встречи с Ником, не спешу никого пристрелить, сначала поднимаю взгляд, а затем забываю, как дышать: наверное, я всё-таки умерла, потому что прямо передо мной стоит Костя. Мы смотрим друг другу в глаза не дольше секунды, но ощущается она как целая гребаная вечность. — Уходим! — кричит мне парень, и, наверное, мы всё еще живы, потому что на том свете тебя не хватают так крепко за руку и не тащат вперед, вынуждая бежать и поскальзываться на чужой крови. У Кости заканчиваются патроны, и я протягиваю ему свой пистолет: ему нужнее, как мне кажется. Он кивает в знак благодарности — слова в нашем положении слишком дорого сто́ят — и еще быстрее тянет меня к заветной двери. На удивление, на улице пусто и никто не пытается нам помешать. Не успеваю я подумать о том, что это ненадолго, как мы уже пробегаем через ворота и оказываемся за пределами Елисеевской территории. — Пригнись! — Костя обнимает меня за плечи и зачем-то пригибается к земле, заставляя меня сделать то же самое. В тот момент, когда от взрыва у меня закладывает уши, я уже лежу на животе, а парень закрывает меня своим телом, насколько это возможно. Я не успеваю опомниться, как сильные руки уже дергают меня вверх, и я снова оказываюсь на ногах. Костя подталкивает меня к ближайшей машине, и я запрыгиваю на заднее сиденье, парень — следом за мной. Только когда автомобиль срывается с места, я начинаю потихоньку возвращаться в реальность. Замечаю впереди Люсю — разве она умеет водить? — и Ника на пассажирском месте. Рядом с нами — Дима, истекающий кровью даже несмотря на наспех сделанную перевязку, но всё еще в сознании. Устало кладу голову Косте на грудь; у меня, как и ни у кого из нас, нет сил даже на пару фраз, но надо же сказать хоть что-нибудь, потому что всё происходящее — сплошой гребаный сюр. Я по-прежнему ничего не понимаю, да даже пока и не пытаюсь осмыслить, но адреналин понемногу спадает, а на смену ему приближается паническая атака. Я уже слишком хорошо знаю это чувство, когда она еще не началась, но вот-вот обязательно будет. В попытке найти в окружающей обстановке хоть что-то нормальное озираюсь по сторонам, и взгляд упирается в Диму. Друг дышит как-то неправильно, слишком рвано, и я придвигаюсь поближе. — Не смей закрывать глаза, слышишь? — Дима смотрит на меня из-под полуприкрытых век и, кажется, не очень понимает. Костя тоже наклоняется к нам, хотя я понятия не имею, как и чем здесь помочь прямо сейчас. Я так и не узнала: с интонацией заправского таксиста Люся оповещает, что мы приехали. Мы очень несобранно и недружно вылазим из машины: каждый из нас едва стоит на ногах. Я замечаю, что следом паркуется еще один точно такой же джип, из которого выпрыгивает Паша. Судя по тому, что больше там никого нет, кто-то из наших навсегда остался под обломками Елисеевского дома. А в нашем доме — да, почему-то именно в нашем — кажется, собрались все кому не лень. Сразу же на порог выбежала Таля, да так и замерла, уставившись на нас. Ее взгляд скользул по нам с Костей и остановился посередине: на Диме, которого мы, пошатываясь, пратически волокли на себе. Немая сцена продолжалась бы еще долго, если бы Костя не прикрикнул на подругу. — Чего стоишь, как истукан? Чего ты тут не видела? Талина, блять, проход не загораживай, помощь нужна! Сестра «отмирает», и сразу же всё вокруг наполняется такой суетой, что я снова чувствую себя словно не из этой реальности. Мне всё еще неудобно идти, хотя Дима уже в надежных руках каких-то семейных медиков; посмотрев под ноги, понимаю, что дело в наполовину отвалившемся каблуке, но никак не могу вспомнить, когда именно это случилось. Наверное, уже неважно. Скинув туфлю, остаюсь в одной: на другую уже нет сил. Таля, которая всё еще мельтешит по дому, делая одновременно кучу дел, подлетает ко мне. Я должна очень много ей рассказать, да и она мне не меньше, но точно не сейчас. — Жрать, — только и могу произнести я, направляясь к холодильнику. — Шпашибо, я в душ, — по очереди откусываю от сосиски и огромного куска сыра прямо на ходу. — Сейчас принесу тебе вещи, — вздыхает сестра. Хочется простоять под горячими струями целую вечность, но усталость берет свое: меня начинает клонить в сон. Быстро обтеревшись любимым махровым полотенцем, я натягиваю одежду, принесенную Талей, даже не вникая: пока что мне и костюм Деда Мороза будет в самый раз. Стоит мне только закрыть дверь снаружи, как я сразу оказываюсь оторванной от поверхности; это Костя, и мне не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. — Нам нужно о многом поговорить, — начинаю издалека, пока слабо представляя, как перейти к сути. — Но это всё потом, — выдыхает парень мне в губы. — Сейчас надо отдохнуть, — думаю, нам обоим. Использовав молчание как знак согласия, тыкаюсь носом в Костину шею. Он очень тёплый и однозначно очень живой; я, кажется, тоже.