В глазах смотрящего

      Когда-то она носила деревянные ботинки. Сколоченные за пару часов, грубые и серые от времени. Они со стуком цепляли порог, когда она, уставшая и замёрзшая, вваливалась в лачугу, называемую домом. Ей приходилось наматывать портянки, чтобы уберечь ноги, и всё равно эти проклятые деревянные лодки то и дело натирали ей кожу до мозолей. Она до сих пор помнит, каково было ковылять до дома в такие дни. Каждый шаг причинял боль, буквально каждый, но она не смела останавливаться, она набиралась терпения, набирала в грудь воздуха и продолжала идти. Она утешала себя мыслью, что оставалось совсем чуть-чуть: ещё один шаг, и ещё один, и ещё один. Она смотрела на тропинку впереди и заставляла себя терпеть.       Рассвет разливался по горизонту. Золотое зеркало топило в себе тёплые лучи, бесстрастно глядя на неё со стены, и Равенна спрашивала себя, сколько лет она уже вот так терпит.       Базальтовых стен её нового замка едва коснулось солнце, но уже были слышны крики и бряцанье доспехов. Солдаты, награбив сполна за прошедшие два дня, грызлись за то, что осталось, и решали теперь, кто будет стоять в дозоре, а кто будет спать под боком у вдовы зарубленного намедни конюха. Стая волков в очередной раз делила добычу. Фин, её возлюбленный брат, сделал всё, чтобы укрепиться в этом гостеприимном доме, но по неведомой ей причине ему никогда не удавалось заручиться среди их солдат достаточным авторитетом — те подчинялись его приказам лишь потому, что видели тень Равенны у него за спиной. Фин не был человеком чести, у него не было принципов — тех самых черт, что заставляют простых смертных уважать других простых смертных. Справедливости ради, это она сделала его таким. Ей нужны были руки, которые можно было бы пачкать.       «Всем что-то нужно, — размышляла Равенна, сидя в кресле у очага. — Нужны деньги, нужен престиж, нужны секс и власть. Что ни предложи — возьмут, давясь, и попытаются отхватить сверх того. Культуру люди создали ради полного брюха».       Огонь медленно таял, истощаясь без дров, и дым от круглого очага поднимался к отверстию в потолке.       «Здесь купил, там продался, — Равенна тяжело вздохнула, царапнув ногтями по лакированному подлокотнику. — Что такое верность для падальщика. Их хорошо держит только страх. Они боятся дышать, оказавшись со мной в одном зале. Хотя попытались бы убить меня, подвернись им такая возможность. Сразу задумались бы о моей смерти, если бы их страх хоть немного ослаб. Я сильнее их всех, и они ненавидят меня. Моя сила не даёт им меня использовать».       Вымученно потрескивал утомлённый очаг. Огонь способен уничтожить целый город или спалить лес, но и его силы однажды иссякнут. Пламя гибнет, когда ему нечего больше поглощать. Совсем как люди. Очаг перед Равенной нехотя угасал.       «Мужчины поглощают прекрасное, не задумываясь. Будто так и должно быть. А то, что им не нравится, сбрасывают в канавы. Желанная, ты будешь обожествлена и принесена в жертву их честолюбию. Нежеланная, будешь погребена под их презрением и смехом. Разве нет, муж мой?».       Голый обожжённый череп убитого короля смотрел на Равенну из горы пепла. Отвалившись, нижняя челюсть проваливалась в пепел, и оттого создавалось впечатление, что старый Магнус раскрыл свой рот в кошмарном посмертном крике. Белый череп, серый пепел, и почерневшие за ночь стебли плюща, оплетавшие башню и окна.       Равенна смотрела в огонь.       — Я уподобилась своему врагу.              ______                     Шпилька прошла сквозь туго сплетённые косы, утонула в льняных волосах и медленно впилась в кожу головы. Равенна зашипела, и тяжёлая цепочка, крепившаяся к шпильке, задрожала. Следом задрожала и упала на колени служанка.       — Простите меня, госпожа, простите, простите меня, молю, простите меня, я не хотела... — завопила она скороговоркой, обращаясь то ли к Богу, то ли к полу. — Я не хотела, простите, не хотела!..       Равенна покосилась на неё — жалкий визжащий комок под ногами, — и медленно подняла руку. Тяжёлый рукав заскользил по коже, обнажая локоть. Под судорожный вздох её пальцы сомкнулись на гладкой металлической шпильке — скороговорка превратилась в тихий обречённый скулёж. Ещё вчера ночью эта девушка премило напевала, снимая со своей Королевы покровы. Равенна запомнила её зелёное платье, под цвет глаз, и её красивое молодое лицо. Брат всегда заботился о том, чтобы у неё под рукой были красивые лица и чистые сердца.       Металл сверкнул на солнце, и блестящие косы плетьми рассыпались по плечам.       — Поднимайся, — вздохнула Равенна. — Я даю тебе второй шанс.       Она решила быть милосердной. Сегодня.       Волосы стянули снова, перевязали кожаный пояс на талии, застегнули браслеты на запястьях, и увесистый кулон трепетно соскользнул на грудь. Равенна смотрела в окно, пока на пальцы ей надевали кольца, скреплённые цепочками. Со двора доносились окрики — голос её брата, отдававшего приказы. Слова таяли, едва преодолев высоту башни, и журчание десятков цепей на платье Равенны низводило их до ранга простого шума. Цепи искрились на свету, сверкали драгоценности в оправах, и блики множились в десяти зеркалах королевских покоев.       Замки делают из камней, а камни требуют пышное сопровождение: золото и три слоя шёлка. Короли всегда облачают своих невест в самые пышные наряды, будто подарок, преподносимый самому себе, но выставленный так, чтобы все видели, восхищались и завидовали. Равенна могла бы завоёвывать царства голой. Любые драгоценности блекли от сияния её глаз, любой выделки кожа была не столь гладкой, как кожа её ног. Ей не нужны были платья, чтобы чувствовать себя королевой. Но слишком много глупцов вокруг способны были отличить кухарку от королевы лишь по их платьям.       — Сколько вас осталось в замке? — спросила Равенна, всё ещё глядя в окно.       Сидевшие у её ног служанки замерли, точно мыши. Они боялись внимания Равенны гораздо больше, чем её пренебрежения, и малодушно надеялись, что существует кто угодно, кроме них, кто ответил бы ей. Одна мелко кивнула другой, та сердито нахмурилась, делая знак глазами. Но никого не было, тихонько позвякивали цепи, и Равенна опустила взгляд — тяжёлый, как стыд всех совершённых за жизнь ошибок. Переглядывавшиеся служанки уставились в пол, пытаясь спрятаться.       — Вы не глухие, — напомнила Королева. — И не немые. Я помню всех своих слуг, удостоившихся чести служить при мне на таком особом положении. А пока вы можете слышать и говорить, вам надо быстро думать и быстро мне отвечать. Чтобы так и оставалось, — она сделала паузу, по степени дрожи худых юных плеч определяя, дошло ли сказанное до подданных. — Сколько слуг осталось в замке к этому утру?       Служанки снова переглянулись, но теперь перед ними был совершенно другой выбор: отважиться заговорить первой или отважиться уступить. Равенна вернулась к созерцанию окна.       — Двадцать семь душ, Ваше Величество. Конюх выжи... один остался, но повора все. Все туточки.       — И девки, по большей части. Трёх порубили, бедняжек, но потом уж. Не надо было сопрот...       — Привратница тоже. Старуха уже, а сам замок переживёт, ей-ей.       — Да, двадцать семь, это если ж и мальчишек считать, кто на подхвате, кто трубы чистит...       — Двадцать семь человек, я полагаю, достаточно, чтобы обслуживать замок? — служанки подали расшитую стеклярусом обувь, и Равенна ступила в сапожки, скинув мягкие спальные тапочки.       — Без мужчин...       — Их заменят мои солдаты и наёмные из деревни.       — Тогда без сомнений, Ваше Величество.       — Да, мы со всем справимся, Вы даж не сомневайтесь!       Эти девушки выглядели очень преданными, поправляя её платье и стирая колени о каменный пол; у них были глаза маленьких голодных дворняжек, глаза, полные надежды. Вот только если бы у них были хвосты, эти девки изо всех сил прижимали бы их к брюху.       Равенна мягко усмехнулась, почти с теплотой вспоминая прошлых своих служанок, без оглядки оставленных в мёртвых истлевших землях её многочисленных владений. Платье тихонько зашуршало, когда она развернулась и направилась в переход, ведущей к лестнице.       — Я принимаю это как ваше согласие взять на себя личную ответственность, — сказала Равенна напоследок. — Если что-то пойдёт не так, расплатитесь головой.       Фин расхаживал по галерее с видом важным и в то же время каким-то невротичным. Нарядный чёрный сюртук сидел на нём совершенно нелепо, а рот то и дело кривился — старая привычка, появилась гораздо позже, чем Равенна нашла его после своей первой свадьбы. Он подходил к каменным перилам, смотрел вниз, на внутренний двор, и указания сыпались из его рта, точно хлебные крошки.       — Пытаешься превратить мародёров обратно в солдат? — Королева неспешно подошла к брату и бросила взгляд на площадку внизу. Люди сновали туда-сюда, поскальзываясь на взбитой десятками ног грязи, таскали тележки и поклажу. Половина из них гремела обмундированием, другая половина, беззащитная, вжимала голову в плечи.       — Они пристрастились к насилию, — Фин вяло улыбнулся, покосился на сестру. Он старался скрыть своё беспокойство. — Всё больше сил надо, чтобы поставить их в стойло.       — Это гораздо легче сделать, чем ты думаешь, брат, — Равенна облокотилась на балюстраду. — Вели им привезти сюда своих жён и выбрать себе жилища. Вели обустроиться в казармах. Поставь эшафот, чтобы напомнить о Законе. Тогда они поймут, что им придётся остаться здесь надолго, и будут относиться к этому месту как к своему дому, а не как к добыче.       Фин покачал головой. Самый главный её обожатель.       — Ты не только красива, но и мудра.       — Ты мне льстишь, — сестра его не изменилась в лице. — Впрочем, мудрость — это вынужденно приобретённое качество. Пока её не было, единственным, на что я могла опереться, был ты.       — Теперь ты мне льстишь, — она редко говорила ему, как он для неё ценен, словно одного раза было достаточно, словно одно его нахождение подле неё уже было наградой, и Фин привык к распоряжениям вместо объятий. Он вообще избегал откровенных разговоров с Равенной, инстинктивно, будто боялся узнать однажды, что на самом деле она уже ничего не чувствует. — Я вот думаю, — сказал он хмуро, — что делать с трупами?       Дворцовые перевороты никогда не проходили бескровно. Кровь была той водой, которой омывались стены меняющих хозяина владений — своеобразный ритуал, будто большая уборка после покупки дома. Тела баронов, слуг и собак были свалены на одну повозку и с ночи безропотно ожидали своей участи.       — Море по ту сторону стены, а ты не знаешь, куда деть трупы? — Равенна тихо хмыкнула и упёрлась ладонями в поручень балюстрады. Чистые утончённые руки стыдили старые камни. — Скорми их рыбам.       — Можно было бы закопать.       — Земля скоро умрёт. Мёртвое не может поглотить мёртвое. Вели крестьянам собирать урожай и нести всё на склады. Семена на следующий год они могут не сберегать.       Фин плотнее сжал губы, чтобы не сказать лишнего. Он давно научился не прикасаться к Равенне, не пытаться успокоить её, не выказывать ей поддержку как-то иначе, кроме как решением проблемы. Наряды её все были: цепи и шипы, обручи, топорщащиеся перья — уровни защиты от чужого вмешательства. С того, первого её царства, не осталось в Равенне ни доверчивости, ни нежности. Доверчивость и нежность — первыми из человеческого покинули её. Фин не помнил уже, когда ушли сострадание или милосердие. Ныне же всё, что он мог — немного облегчить её ношу. Взять ответственность и выполнять приказы.       Не показывать свою к ней жалость.       — А что делать с девочкой? — вспомнил он. Мысль пришла в голову, казалось, без причины. — Небо раздави, я её и покормить забыл...       — Девчонка?.. — Равенна вскинула брови; редкое выражение на её лице. — А, дочь Магнуса, Белоснежка...       «Туда же, наверное, к рыбам...», — Фин посмотрел на сестру с опаской, пальцами стёр пот с ладоней. В равнодушных её глазах отражался весь рабочий двор. Равенна была непредсказуема, как те несчастные, что лишались рассудка. Нет, сами её поступки были логичны, в них был расчёт. Дело было в целях, которые она преследовала.       — Может... — начал было Фин, но Королева не слышала.       — Вон тот жеребёнок, — она кивком указала влево, в сторону конюшен. — Пусть подадут мне на ужин его сердце. С ягодами. И Белоснежку тоже приведи. Я на неё посмотрю. Редкой красоты девчушка, ты не согласен?       Привязанный к материнскому стойлу, соловой забрызганный грязью жеребёнок игриво топорщил хвост и прыгал с копытца на копытце, глядя по сторонам чёрными наивными глазищами.       — Она никак не сравнится с Вами, моя Королева.       — Разумеется. Не успеет.              ______                     Неглубокие, едва различимые морщинки на нижних веках. Цвет лица. Густота ресниц. Линия челюсти. Высота груди. Эти изменения были столь незначительны, что никто не замечал — кроме неё самой. Гладкость кожи наощупь — ей точно была известна тонкая грань между пятнадцатью и восемнадцатью годами. Грань, когда могущественная магия требовала себе жертву. Отражение в золотом кубке гордо сияло чертами прекрасной юной девы, но Равенна знала, что уже к вечеру что-то изменится. Раньше, чем появлялись морщины, появлялся голод.       — Живее, живее, ты, приблуда кривопалая! — Равенна легко уловила шёпот за приоткрытой дверью покоев. В следующую секунду та отворилась шире, и служка с подносом засеменила к королевскому столу, пытаясь не уронить ни ужин, ни достоинство. Следом ещё двое служек — дрожащие собаки на первой своей охоте, — занесли графин с водой и большую корзинку булочек. В тени, у порога, Равенна различила лицо Гвен — той самой, зеленоглазой служанки, которая одевала её этим утром. Гвен повязала на талию безвкусный кушак, подобрала волосы и закатала рукава. Она выглядела как человек, который не спал двое суток. Равенна усмехнулась и вдохнула богатый запах печёного мяса, когда служка открыл крышку её блюда. Есть хотелось нестерпимо. «Расплатитесь головой», — интересно, сколько лет Гвен будет слышать эти слова в своих снах? Страх делает людей беспощадными.       Сердечко жеребёнка было мелко нарезано, выложено в наивной детской форме и утоплено в сладком розоватом от сока соусе. Служки застыли у двери — воплощения вечной готовности, — и исподволь наблюдали за тем, как мраморная рука Равенны тянется к богатому золотому прибору, невесомо касается вилки, и как два тонких зубья вонзаются в первый податливый кусок. Равенна обхватывала кусочки губами так, будто сердце это ещё билось. Со стороны казалось, что нежный лебедь поедал мясо.       Равенна жевала медленно, отпивала воды из кубка. Невинное сердце прекрасного создания превратилось в добрый ужин. Она помнила светлый блеск шкуры. «Ты должна это делать», — звенело в её голове; она слизывала сок с губ.       Со стороны кровати, из-под тяжёлого гобелена послышалось эхо шагов. Служки не поворачивали головы, значит, звук был ещё слишком слаб для их смертных ушей.       — Выйдите, — велела Равенна, накалывая на вилку последний кусочек. — И заприте дверь.       Фин вёл Белоснежку за плечо, будто слепую, и не отпустил её даже когда приподнимал гобелен и наклонялся, чтобы пройти из потайного хода в покои. Коршуном он нависал над ней, маленькой и испуганной, а девочка жмурилась и прятала глаза от яркого света камина. Её одежда была испачкана и порвана, потемнели от пыли и грязи руки, свалялась, будто шерсть, коса. Она всё равно была красива. Лет десять или одиннадцать, розовые губы.       Равенна могла бы сразу свернуть ей шею. Но хотела этого не так сильно, как предполагала.       — Посмотри на меня, маленькая принцесса.       Белоснежка слышала множество сказок — ни её мать, ни няни никогда не скупились на истории. То были рассказы о храбрых воинах, удачливых ребятишках, находчивых принцессах и добрых крестьянах. Они преодолевали все трудности, они любили и проживали каждый день как последний. Те герои вдохновляли её по утрам. Были, конечно, в тех сказках и злодее. Не сложить историю без плохих людей. Белоснежка представляла их смутно, как некие силуэты в темноте. Эдакие карикатуры, склеенные из фрагментов. Может быть, колючие глаза и лисьи улыбки, топорщащаяся бородёнка, скрученные пальцы или гнилые зубы — гнилой душе гнилое же тело. Она не знала, как выглядят злодеи, была лишь уверена, что их можно узнать с первого взгляда, что они сами себя выдают. И вот, когда все няньки были перерезаны, когда королева-мать умерла, Белоснежка стояла перед самой прекрасной женщиной, которую она когда-либо видела, и пыталась осознать, что эта женщина — убийца её отца. Что убийца и узурпатор может быть похожа на нимфу. Никто не рассказывал ей такие сказки.       — Ты боишься, — резюмировала Равенна, внимательно глядя в лицо маленькой девочки. Та будто остолбенела, но затем заставила себя упрямо покачать головой. — Нет? — Королева не улыбалась. — Тогда почему у тебя дрожат коленки?       Белоснежка смотрела исподлобья. Фин, повинуясь короткому взгляду сестры, ушёл в тень, слился со стенами, и девочка осталась с Равенной один на один.       — Вы их не видите, — сказала она, и это было похоже на ярость от отчаяния. — Мои колени. Не видите.       — Возможно. Твоё потасканное платье пока прикрывает ноги. Но я по-прежнему вижу гораздо больше, чем ты.       Блюдо, в котором подали сердце жеребёнка, было уже пустым, но корзина с булочками всё ещё стояла на обеденном столе. Ещё тёплая, сдоба пахла на все покои. Равенна взяла одну, отщипнула тонкую мягкую полоску теста, и крошки золотой корочки посыпались на пол у её кресла.       — Ты ведь умираешь с голоду, — Белоснежка вздрогнула, отводя взгляд от корзинки, и Королева улыбнулась. — Ты готова заплакать и встать на колени, лишь бы тебя накормили. Никогда раньше не голодала, верно? Ты бы так и сделала. Не будь власть накормить тебя в моих руках.       Равенна вдохнула запах теста, словно запах цветка, стеклянные ноготки впивались в мякоть. Почему-то ей было смешно. Смешно и легко. А ещё любопытно. Этот ребёнок перед ней, дитя, потерявшее всё в одну ночь... Она была зла. Зла и испугана, девочка буквально тряслась от злости и обиды, эти чувства почти пересиливали страх. Она поджимала розовые губы, и Равенна слышала хруст ярости между её стиснутых зубов. И всё же, Равенна не чувствовала её ненависти. Белоснежка злилась на смерть, на судьбу, на несправедливость, но не ненавидела самого главного своего врага — словно она не была на это способна. Неспособна на ненависть.       — Возможно, — Белоснежка попыталась расправить плечи. — Теперь Вы убьёте меня, да? Как убили моего отца? Убьёте. Ладно. Пусть так. Мне только... — глаза её блестели. — Я ошиблась в Вас. И это горько. Я ошиблась в Вас.       — Да, — кивнула Равенна. — Все ошибаются.       С плавностью волны Королева поднялась со своего кресла, и Белоснежка едва удержалась, чтобы не кинуться прочь, чтобы не отступить — хоть бы немного. Шаги Королевы были тихими, словно ноги её вовсе не касались пола, и свет огня от камина плясал золотом в её волосах. Девочка закусила губу и зажмурилась, отгоняя слёзы. Как же обидно ей было, невыносимо обидно.       — Здесь много зеркал, — сказала Равенна, и фитили больших жёлтых свечей начали вспыхивать от касания её указательного пальца. — Целый десяток. Это моя коллекция. Каждое из этих зеркал когда-то висело в королевских покоях... Ты вдоволь насмотрелась на меня, принцесса без царства. Теперь посмотри на себя.       Казалось, будто пляшущие тени обняли Белоснежку и толкнули её вперёд, в объятия чего-то более страшного, чем всё, что она могла себе когда-либо представить. Она оказалась перед вереницей зеркал, прямоугольных и круглых, огромных и узких, в красивых резных рамах, позолоченных, серебряных и деревянных, и Равенна стояла за её спиной, не касаясь, но так близко, что Белоснежка могла почувствовать тепло, исходившее от её тела, и её сладкое, как яблоко, дыхание у своей шеи.       — Была ли ты когда-нибудь такой грязной, испуганной и жалкой? — говорила Королева тихо. — Носила ли лохмотья? Была столь беззащитна? Смотри туда, девочка. Кто ты такая?       Десяток бледных принцесс потерянно переминались в зазеркалье. Десяток девочек, в одно мгновение узнавших, что мир вовсе не таков, каким казался раньше.       — Я — дочь Короля Магнуса...       — Нет, — Королева покачала головой с какой-то болезненной, извращённой жалостью. Не жалостью. — Больше нет. «Дочь короля...». Что тебе это дало, глупая?       Она выпрямилась, зашуршали складки её платья.       — Чья-то дочь... — тихий смешок Королевы, точно удар кнута, заставил Белоснежку вздрогнуть. — Ну, кто же ты без своей крови? Ты, должно быть, никогда не задумывалась, кто ты такая, если срезать с тебя твоё происхождение и воспитание. Убрать эти мечты о свадьбе с прекрасным принцем и уверенность в славном светлом будущем. Дочери королей никогда не унывают, да? Весь мир у вашей колыбели.       Глаза Равенны полыхали пуще солнца, и Белоснежка, ужасаясь собственному бессилию, пыталась отвернуться, но этот взгляд держал её крепко. Она могла понять своего отца, женившегося на этой женщине, понять всех воинов, следовавших за ней. Но не могла понять её саму.       — Что ты пытаешься сделать со мной? — всхлипнула девочка, проклиная свою слабость.       — Просто показать, — пальцы Королевы сомкнулись у Белоснежки на подбородке, заставляя её смотреть прямо в отражение. — Очевидно, что ты была связана своим отцом, троном, чужими ожиданиями. А я освободила тебя. Теперь ты просто Белоснежка.       — Ты всё разрушила!..       — О, нет, нет. Ещё не всё.       По шее, на плечо и прочь — так Белоснежка чувствовала исчезновение тяжёлого, сладкого тепла. Равенна покинула её, и пустота, ещё более непредсказуемая, окружила Белоснежку.       — Белая, как снег. Чистая, как снег. Снег чист до первого на нём следа... У тебя совершенно беззубое имя, Белоснежка. Его удобно шептать. Разве что долго. И никого не запугаешь. Что такое снег, в самом деле? Замёрзшая вода. Страшатся не снега — страшатся морозов. Бурь, режущего воздух льда...       Белоснежка обернулась, не зная, позволено ли ей — о, небо, она уже начала думать, как рабыня, — но цепляясь за мелодичный голос Королевы, как за то единственное, что связывало её вчера и сегодня в единую жизнь.       — Я не хочу, чтобы меня боялись, — сказала она неуверенно, и Королева усмехнулась.       — Тебе бы понравилось, узнай ты, как это приятно.       — А Вам это понравилось? — спросила Белоснежка. — Протыкать моего отца кинжалом? Идти к нему под венец, зная, что он не доживёт до рассвета?       В камине жалобно потрескивали поедаемые огнём дрова. Взгляд Равенны сделался вдруг чёрен и страшен; ни улыбки, ни недовольства, слово не слетело с её языка, но и этого хватило Белоснежке, чтобы ощутить ужас больший, чем в ту страшную ночь. Будто она спускалась в темноте по ступеням и провалилась ногой в пустоту.       Брат Королевы, этот верный пёс, двинулся к Белоснежке. Вот он был частью стены, а вот он превратился в смертельную угрозу. Кривоватая улыбка перекосила его рот. Девочка поняла, что сказала нечто неправильное, что совершила ошибку, но не хамством своим или дерзостью, нет — она будто дотронулась до кровоточащей раны в боку у подбитой лисы. «Прости!» — хотела она крикнуть, но горло стало деревянным, а Фин приближался. Белоснежка успела подумать о том, что даже такая — разгневанная, стоящая у края, — Королева была безупречна. Возможно, не так уж плохо было последним перед смертью увидеть её лицо.       Всё закончилось за секунду. Чернота рассеялась, Равенна сделала короткий жест пальцами, и страшный, исполосованный шрамами человек снова исчез в тени. Он, кажется, был недоволен, но и слова сестре не сказал.       — Ну, бывшая принцесса, — вздохнула Равенна, возвращаясь к столу и беря булочку из корзинки. — Ты умеешь ездить верхом? Всех принцесс учат держаться в седле — на благо их будущих женихов.       — Умею, — прошептала Белоснежка. — Немного...       — Владеешь мечом?       — Нет!       — Я бы удивилась... Вышиваешь, значит?       — Да, но при чём...       — Дрессируешь собак?       Белоснежка замялась.       — Они слушают меня.       — Что ж, — Равенна закатила глаза. — Чьей бы дочерью ты ни была, теперь мы знаем, кто ты такая. Храбрая голодная девочка, которая умеет ездить верхом и отдавать приказы собакам. Жалкая характеристика. Но это лучше, чем ничего. Лучше, чем «чья-то дочь».       Кусочки разорванной булки медленно размякали в остатках мясного сока и соуса. Равенна смахнула крошки с рук — зазвенели браслеты, — а затем взяла блюдо и мерно направилась к Белоснежке. Она присела перед принцессой, зачерпнула пальцами несколько кусков хлебной мякиши и поднесла к её рту.       — Ешь.       «Откусить руку», — подумала Белоснежка. Страх и тот потух в этом приступе отрицания. Рука Равенны была у самого её лица, нежная, как рука матери, протягивающей милостыню чужим детям. Кроме подозрений в Белоснежке кричала и гордость. Девочка плотно сжала губы, крылья аккуратного носика затрепетали в гневе. Она была — являлась — дочерью Магнуса, она помнила, что значит достоинство и честь. Она была в ужасе от происходящего, медленно, но всё сильнее у неё начинала болеть голова, но Белоснежка не собиралась сдаваться. Где-то глубоко в душе она была борцом. Расцветающая зимой роза.       Равенна прищурилась и улыбнулась, наводя на мысль о волке, увидевшем добычу.       — Ешь, иначе я велю заколоть первую подвернувшуюся служанку в этом замке. Она умрёт в мучениях, и никто даже не будет знать, за что. Потому что для всех тех людей снаружи ты уже мертва, — яркий соус стекал по точёным пальцам. — Ешь, Белоснежка.       Несколько капель упало на пол, несколько — на шёлковые туфельки принцессы. Туфельки, которые изготовили специально для неё, ткань для которых ей помог выбрать отец. Почему никто не рассказывал ей, что выбирать приходится не только из приятных вещей?..       Розовые губы раскрылись, и Белоснежка позволила Равенне вложить еду ей в рот.       Самым ужасным, наверное, было то, что простой хлеб показался ей таким вкусным.       — Молодец, — прошептала Равенна, когда с булочками было покончено. Она вымыла руки в чане с водой, а затем прошла к кровати и по-кошачьи развалилась на бархатном покрывале.       — Почитай мне, Белоснежка, — велела она, кладя книгу у своих согнутых колен. — На тех же условиях.       Голос Фина раздался из темноты:       — А потом, когда Ваше Величество уснёте?       Равенна задумалась.       — Отведёшь её обратно.       ______              Птицы ещё не начали петь, и первым солнце встретил тоненький, жалкий плач Белоснежки. Упёршись ладонью в колючую сухую солому, принцесса пыталась подняться и открыть глаза. Она прорывалась сквозь сон, будто через каменный завал, ощущая себя орлёнком, разбившимся о скалы: разорванное мясо, торчащие перья. Её руки и ноги — неподъёмные, ноющие, — не слушались, будто были отделены от неё метрами; её глотка превратилась в потрескавшийся графин с землёй. Белоснежка испустила стон и заревела в голос, хрипло, громко, захлёбываясь. Не видя, не понимая, где она, принцесса испытывала какой-то животный ужас. Наверное, так испугана она была бы, если бы очнулась вдруг посреди ночи не в своей мягкой постели, а где-то в лесу, нагая, среди растерзанных трупов друзей, лицом к лицу с медведем.       Чистые глаза, рукоятка кинжала, страшные набухшие вены, мечи, огонь, раскрытые в крике рты — вереница образов пронеслась у девочки в голове, далёкая-далёкая вереница, отсчитавшая уже не одни сутки, вереница непоправимого, совершённого, и Белоснежку стошнило прямо на солому.       Подтянув к груди онемевшие ноги, она сжалась в комок и закрыла лицо трясущимися руками.       Ей очень хотелось бежать, хотелось спрятаться, но она была в темнице, она не могла бежать, и не было больше в этом краю места, где бы она могла укрыться. Раньше она могла притаиться на кухне или в конюшне, раньше она могла прийти к маме, раньше ей оказывали помощь, стоило лишь ей позволить своим глазам покраснеть от подступающих слёз. Раньше — это четыре дня назад. Она лежала, обнимая себя, разрываемая собственным бессилием, и рыдания её напоминали скулёж подыхающего щенка. Ей никогда не приходилось задумываться, как счастлива она была всё это время. Белоснежка сжимала свои колени и плакала, потому что впервые в жизни осталась по-настоящему одна.       Солнечный свет проникал в камеру через бойницу, и яркое тепло медленно ползло по серым стенам. Минуты сливались в часы, часы падали в никуда, будто полные мутные капли. Слёзы кончились — и им есть предел, — высохли, стягивая кожу на щеках. Отчаяние заполнило Белоснежку до краёв, чёрный хрустящий песок, и она покорно позволила ему поглотить все свои мысли. Не думать было лучше, чем снова ощущать ужас и беспомощность. Она предпочитала не думать.       Единожды за этот день она вспомнила об Уильяме. До этого она думала о нём часами напролёт, слышала его голос за стенами башни, представляла, как он крадётся через посты охраны, чтобы освободить её, а с ним рыцари его отца, как он ворвётся в замок на коне, размахивая мечом, отстаивая их королевство... «Никто не придёт», — подумала Белоснежка этим утром, с предельной холодностью приняла этот факт и больше не вспоминала о Принце Уильяме.       Иногда, среди бессмысленности, уводимая криками чаек над морем, Белоснежка вспоминала о Королеве, и тогда сердце её начинало биться в два раза чаще, и всё её нескладное детское тело тряслось. Она мотала головой, чтобы укрыться от этого, но бежать было некуда не только снаружи, но и внутри. Страх перед Равенной был подобен страху темноты: темнота неподвижна и нема, темнота, кажется, не имеет возможности ранить, но что угодно может сокрыться в ней, и как бы ты ни вглядывалась, ты никогда не знаешь, чего ожидать, пока не становится поздно. Ожидание в темноте страшнее самой расправы.       Белоснежка не помнила ни слова из книги, которую читала Равенне той ночью. То были короткие баллады, ладные, они легко слетали с языка, но Белоснежке не осталось от них ни одной строфы, ни единой мысли. Она помнила только тёмные коридоры, которыми Фин вёл её в камеру, и пляску факела. Она уснула, едва добравшись до своей скудной постели, и сон навалился на неё могильной плитой, без образов, без сюжета — абсолютное забытьё.       Часами лежала Белоснежка, слушая раскат волн далеко внизу, и силы возвращались к ней по каплям, точно ночной сон не восстановиться ей дал, а лишь вымотал ещё больше. Сначала она почувствовала голод, затем запах — солома, на которую её вырвало, воняла, — а затем затекшие руки и ноги стали пульсировать от необходимости двигаться. Поднявшись, Белоснежка начала ходить по камере. Шесть её шагов в ширину, четыре в длину. Сквозной ветер продувал камеру от бойницы до двери, волком выл где-то внизу. В углу камеры, ближе к внутренней стене, Белоснежка заметила ровную квадратную дыру в полу, зарешеченную вбитыми в плиты железными прутьями. Склонившись над ней, Белоснежка посмотрела вниз и поняла лишь, что это шахта, уходившая глубоко внутрь замка. Солёный морской воздух лился в неё ровным потоком, кончиками пальцев Белоснежка чувствовала его просачивавшееся сквозь прутья дыхание.       Спустя часы прямоугольник солнечного света исчез со стен камеры.       «Сколько я уже сижу здесь?» — пришло Белоснежке в голову.       «Сколько ещё мне здесь сидеть?!».       До этого момента, до того, как ушло солнце, ей казалось, что она обязательно должна выйти из своей клетки, но теперь она с пугающей ясностью поняла, что она пленница, и что её вполне могут оставить так навсегда. Она будет просыпаться каждый день в этой темнице, видеть эти стены, эти камни и эту решётку в деревянной двери, совершенно одна, пока не состарится, пока не умрёт, и даже тогда её кости могут остаться на этой самой соломе.       Шорох шагов на лестнице показался ей прекраснее любой музыки, что ей доводилось слышать. Белоснежка бросился к обитой деревянной двери. Она тут же поняла, что не дотягивается до решётки оконца, и отпрянула к противоположенной стене, чтобы видеть лицо входящего. Кого она ждала? Кто там может быть? Следом её осенило: кто бы там ни шёл, он может причинить ей вред. Мысль была оглушающая, обидная, как затрещина — в миг вспыхнувшей надежды. Здесь у неё нет друзей. Белоснежка сильнее вжалась лопатками в холодную стену.       Ещё до того, как Фин заглянул в камеру, Белоснежка уже поняла, что это именно он — узнала его походку, его дыхание. Удивительно, подумала она, как быстро превращаешься в животное, когда становишься жертвой. Она могла бы отличить его по запаху, если бы пришлось.       — Соскучилась, принцесса? — улыбнулся брат Королевы, глядя на Белоснежку через прутья решётки, и девочку передёрнуло.       Он смотрел на неё. Что-то странное было в выражении его глаз. Фин будто искал в ней нечто. Он искал упорно, не нарушая неестественного молчания, и не находил, и это злило его. Он стоял по ту сторону тяжёлой оббитой железом двери, и Белоснежка, боявшаяся пошевелиться, любила эту отделявшую их друг от друга дверь больше всего на свете. Почему-то в голову ей пришла мысль, что он без колебаний попытался бы вспороть ей живот, как кролику, чтобы найти то, что он искал.       — Я принёс тебе еду, — сообщил Фин, внимательно следя за её реакцией.       Белоснежка кинула быстрый взгляд на дверной замок, на железную задвижку внизу двери.       — Спасибо, — выдавила она из себя, стараясь смотреть Фину чуть выше глаз. Она была очень, очень осторожна.       — Это на весь день, — лицо исчезло, Белоснежка перестала дышать. Железная задвижка внизу двери загремела, отъехала в сторону, и уродливая рука, украшенная перстнями, просунула в камеру деревянную миску. — Приятного аппетита, — усмехнулся Фин, и шрамы исказили его черты.       Он одарил принцессу ещё одним долгим взглядом, хищным, и его шаги покатились по лестнице.       Крепкие молодые ноги, ноги наездницы, подкосились, и Белоснежка медленно опустилась на пол. Запертая в тюрьме, она только сейчас поняла, как беспредельна её уязвимость. Кто угодно мог войти, кто угодно мог увидеть её, кто угодно мог сделать с ней что угодно, а в её распоряжении лишь две детские руки и зубы. Белоснежку снова стошнило, снова на эту проклятую солому.       Её колотило несколько минут, пока она не справилась с собой, не утерла рот и из чистого упрямства не доползла на четвереньках до двери. Второй раз в жизни у неё болел от голода живот. Она взяла в руки миску и с грустью посмотрела на остывшую овощную похлёбку. Она могла с этим справиться. Она была так голодна, что съела бы немытую морковку. Белоснежка разглядывала похлёбку, пытаясь понять, чёрный перец в ней был или земля, когда осознала:       Фин не оставил ей ложку.       Словно она собака, которая может есть прямо так.       Словно ей отказано даже в праве по-человечески есть.       Она могла с этим справиться? Равенна кормила её с рук, и Белоснежка была столь наивна, что думала, будто это был предел унижения, которому победивший может подвергнуть проигравшего.       Она кружила по своей камере до самой темноты, пока в узкой высокой бойнице не засверкали звёзды. Пустая деревянная миска стояла у двери, а тонкая холщовка, служившая одеялом, подушкой и простынёй, лежала в другом углу, подальше от соломы, которую никто так и не заменил. Прикрыв глаза, Белоснежка повторяла движения заученных когда-то танцев — она ни разу не была на настоящем балу и, видимо, никогда уже не попадёт туда, но ей необходимо было сбежать от кошмара, в котором она оказалась, и она сбежала в себя, предаваясь ярким детским мечтам.       Но, в конце концов, она оказалась в кромешной темноте. Море ревело, замок молчал, и каждый метр её холодной клетки казался Белоснежке наполненным чудовищами — мерзкими, хищными, — которые ждут момента, чтобы кинуться на неё и растерзать. Темнота напомнила ей: что бы Белоснежка себе ни напридумывала, она ещё не испытала самого худшего, что может сделать жизнь с маленькой девочкой. Укутавшись в холщовку, Белоснежка забилась в тот самый угол, где морской воздух нырял в шахту. Ветер был живым, сильным, он был реален. Следуя за ним, сама не зная, к чему, она отвела глаза от непредсказуемой тьмы и опасливо заглянула в шахту. Вместо непроглядной бездны ей почудилась дрожь света внизу.              ______              Сколько же мощи было в земле, сколько жизни. Побережье давно оскалилось обнажившимися камнями; потемнели поля и размякшие от дождей дороги; оголившиеся несчастные деревья карябали кривыми ветвями небо. Но горизонт всё ещё был полон насыщенного зеленого цвета. Там ещё трепетала листва, сминалась трава под ногами. Кто-то черпал воду из колодца, купались в реках, смеялись, предвкушали осень. Равенна подняла руку, большим и указательным пальцами как бы сжала эту зелёную полосу у горизонта. В нескольких километрах к западу её брат сражался за её корону и ставил на колени последнюю непокорную деревню. Говорят, любовь заставляет склониться гораздо быстрее и ниже, нежели страх, а насилие порождает только насилие… В сердце Равенны не было достаточно любви, чтобы обрушить к ногам своим весь мир. У неё были лишь сила и красота.       Башня, на которую Равенна поднималась каждый день, из-за арочной галереи по внешней стене напоминала корону. Сделав прогулочный круг по ней, Равенна могла разглядеть свои владения от края до края и ещё немного древнего могучего океана. В этот раз земля умирала быстрее. Вздохнув, Равенна резанула металлическим когтем пространство, будто вспоров далёкий лес. Полоса жизни истончалась день ото дня.       Магия была щепетильным кредитором. Равенна не задумывалась над этим, когда мать потащила её выполнять ритуал, она едва могла думать хоть о чём-то в ту ночь — вокруг жгли и резали, резали и жгли. На пороге насилия и смерти она желала лишь силы, чтобы сопротивляться, и когда ей силу предложили, взяла. Она не подумала спросить о цене.       Равенна была воплощением идеала — вечная наивность в глазах, вечные пятнадцать в изгибах, смертоносная сила на кончиках пальцев. Совершенство до кончиков волос. Совершенство, которое необходимо питать — ничто не приходит из ниоткуда. Равенна поглощала всё хорошее, всё чистое и красивое, что было в мире, вытягивала это из природы и из людей, но сама не становилась лучше — она ведь была совершенством. Завершённым, полностью заматеревшим существом. Только и совершенное когда-нибудь умирает. Равенна умирать не желала, так что молча платила по счёту.       Если бы ей пришлось сделать выбор снова, она бы выбрала то же самое.       Повернувшись спиной к скорбному пейзажу, Королева Равенна направилась к лестнице. Отряд Фина должен был скоро вернуться, в течение часа, и ей нужно было поговорить с Зеркалом. Их вечный, нескончаемый диалог... Каблуки туфель отсчитывали ступени, пока Равенна тихо напевала себе под нос:       — Что видишь ты, ветер, летя над волнами? О чем ты поешь, поднимая их ввысь? Что думаешь, ветер, паря над горами...*       Она спустилась в просторный холл, где пробивавшийся сквозь витражи свет ласкал её белые щёки. Ещё неделю назад её встретил бы весь двор: десятки пар глаз придворных и фрейлин, верных подданных королевской семьи. Они бы ластились к ней, как кошки, лицемерили и наперебой уверяли бы, что выполнят любое её желание — из чистой преданности, разумеется. Половина из них были бы мелочны, другие высокомерны, одни пресмыкались бы, другие подчёркнуто-вежливо держали бы дистанцию. Старый как мир хоровод фигур по доске. Сейчас же холл был абсолютно пуст и пел эхом. Лёгкая улыбка коснулась губ Равенны, очаровательная для не ведающих. Через мгновение она обернулась гримасой боли, и Королева взревела как раненный зверь.       Высокие благородные стены отразили её крик.       Живот Равенны вспороли пять острых ржавых зубьев — вилы. Она чувствовала их внутри, чувствовала, как они сдвинули её внутренности. Равенна схватилась за живот, зажимая раны, и едва не упала на колени. Она кричала — это был страшный крик, — но себя не слышала; для неё существовал только надрывный рёв её брата, насаженного на ржавую железку. Кровь лилась из него пятью фонтанами, а Равенна чувствовала её как свою собственную.       Как же смешно: спустя столько лет он всё ещё мог истекать кровью.       «Помоги мне!», — крик звучал в её голове. Фин.       Равенна корчилась от боли, одна, и острые окна равнодушно пялились на неё с высоты. Когда ей было больно, она всегда оказывалась одна.       Прижимая руку к своему животу — невредимому — Равенна выпрямилась и прорычала:       — Езжай сюда!       Фин услышал бы её и так, но боль должна находить выход — пусть даже через горло.       «Это можно вылечить только здесь».       — Быстро, Фин!       Пять человек слуг вбежали в холл, привлечённые шумом. Где-то далеко, невыносимо далеко, из Фина выдернули вилы. Равенна стиснула зубы и сжала кулак на животе.       — Отряд на пути к замку, — проговорила она, и подол платья заскользил по полу. Она шла медленно, но она шла. — С ними раненый. Впустить без промедлений, раненого на носилки, и бегом в зал главной башни. Кто замешкается, умрёт сегодня.       Слуги переглянулись, бросились прочь, но один помедлил, обернулся.       — А Вы, Ваше Величество? — спросил он неуверенно.       — А что я?       Равенна прошла мимо него, не взглянув, но что-то в выражении её лица заставило слугу подумать о приговорённых, привязанных к несущимся вскачь лошадям.       — Простите, — он отступил. — Ничего.       Отряд нёсся напрямик, не разбирая дороги: брат Королевы был ранен, и стало неважно, сколько копыт будет сломано, если он не умрёт в пути. Фина подбрасывало на каждой канаве, тугие повязки пропитались кровью, и Равенна чувствовала вспышки боли в его теле как в своём собственном. О, как нестерпима была эта боль. Равенна мотала головой, рычание вырывалось сквозь стиснутые зубы, и она многое бы отдала за возможность растерзать кого-нибудь прямо сейчас, на своём пути к Зеркалу. Кровь лилась из Фина, жизнь вытекала из него вместе с ней, и Равенна отдавала ему часть своей, снова и снова, только бы он дышал. Это было так тяжело, невыносимо тяжело, будто к ногам её были привязаны камни, будто плита давила на грудь, но Равенна и мысли не допускала о том, чтобы отпустить его. Смерть тянула Фина к себе, и в ответ хватка Равенны становилась только сильнее.       Королева едва пересекла порог зала — изнеможённая, хватавшаяся за стены и мебель, — как гомон поднялся во дворе замка, и ржание лошадей смешалось с отрывистыми выкриками.       — Несите его сюда! — Равенна не знала, откуда черпала силы, но стены замка сотряслись от её зова.       Каждая секунда казалась ей вечностью. Чем ближе был к ней Фин, тем сильнее была боль. Но стоило страже появиться в дверях, Равенна выпрямилась и бросилась к брату.       — Вон! — закричала она, цепляясь за носилки, и одним рывком протащила их к огню в центре. Слуги поспешили прочь раньше, чем откликнулось эхо, и двери зала с грохотом захлопнулись.       Равенна коршуном застыла над носилками. Брат умоляюще и с надеждой смотрел ей в глаза. Изо рта Фина сочилась кровь, булькали и хрипели в горле обрывки слов. Холодными бледными пальцами он судорожно схватился за её руку и сжал, со рвение утопающего, будто одно это действие могло бы его спасти. Глядя ему в лицо, Равенна снова видела того мальчишку, который никого не мог защитить, который всего боялся и который пришёл однажды с лицом, изуродованным шрамом — одна из многих его жертв ей. Фин убивал ради неё. Равенна делала то же самое.       — Всё, — сказала она ему. Решимость на её лице была так же прекрасна, как сверкание копий. — Всё, сейчас всё закончится, сейчас я помогу тебе. Ты будешь жить. Я же обещала, правда?       Не заставляя Фина отпустить её руку, Равенна вытащила из-за пояса кинжал — лезвия и жала давно стали обязательными украшениями для неё. Скинув ножны, она подцепила кинжалом край чёрного сюртука и вспорола на брате всю ткань, что мешала добраться до тела. Среди крови и ошмётков мяса трудно было разобрать, куда пришёлся удар вил, но Равенне это было безразлично — она точно знала, как страдал её брат и где именно боль вгрызалась в его тело. Она знала точно, она чувствовала эту боль — свою собственную. Откинув кинжал, Равенна опустила раскрытую ладонь на это красное хлюпающее месиво, и вены на её висках вздулись от напряжения.       Раны затянулись мгновенно — словно время повернуло вспять. Боль прекратилась. Возбуждённое тело содрогнулось от облегчения.       Равенна стёрла кровь с живота Фина, точно воду, и стряхнула на каменный пол. Красное осталось каёмкой на ногтях.       — Рассказывай, — велела Равенна, поднимаясь. Зал покачнулся у неё под ногами, но Королева не позволила себе упасть.       Фин слез с носилок. Он нелепо ощупывал целые, перекатывающиеся под кожей мышцы. Сколько страшных чудес он видел, но всякий раз происходящее казалось ему сном. Кошмаром, в котором деревья душат тебя ветвями.       Осторожно, опасливо, Фин взглянул на сестру.       — Благодарю, — пробормотал он.       — Пожалуйста, — Равенна не обернулась. — Я бы тоже поблагодарила тебя, но не за что.       Она медленно подошла к своему золотому Зеркалу, неся навалившуюся усталость как мантию. Образ наивной принцессы слез, словно мясо с костей, и обнажились черты ворона — мудрого от увиденной мирской мерзости, безжалостного за бесполезностью жалости.       — Ты забрал у меня десять лет жизни, — Равенна склонилась к своему отражению, по-детски расстроенная, будто ребёнок, нашедший мёртвую птицу. — Я отдала тебе десять лет жизни, Фин. Из-за чего?       — Я верну их тебе, — сказал Фин поспешно; он не решился подойти к ней.       Равенна нехотя прикасалась к своим отяжелевшим векам, к увядшим щекам и морщинкам у рта.       — Конечно вернёшь, — кивнула она, глядя на него через отражение. — Но не об этом мы говорим, братец. Тебя проткнули вилами. У тебя меч на поясе, ты воин, и ты позволил ВОТКНУТЬ В СЕБЯ ВИЛЫ, ПРЕКРАСНО ЗНАЯ, ЧТО ТЕМ САМЫМ ДАЁШЬ ВОНЗИТЬ ИХ В МЕНЯ! — золотое отражение Равенны показало бешеный оскал. — Ты кто вообще, ты солдат или безмозглый крестьянин? Не так безмозглы эти крестьяне, я вижу, раз оказались способны ранить тебя. Тебя, моего родного брата!       Фин посерел.       — Никто не ожидал нападения!       — С каких пор ты так поглупел?! Мы на войне!       — То был всего лишь сброд в лохмотьях!       — Ты недооценил этот сброд настолько, что они чуть тебя не убили!       — И ты не бессмертна! — заорал Фин. И остолбенел в ужасе от собственного порыва.       Дыхание Равенны оборвалось.       — Увы, — прошептала она.       Зеркало потускнело, Равенна повернулась к нему спиной и, дойдя до своего кресла, устало опустилась на подушки. Утомлённая, загнанная в тупик, она заставляла сердце разрываться от жалости к ней, от безумной тяги помочь ей и утешить её, взять на себя все её невзгоды, а её саму укачивать на руках, как дитя. Фин давно стал выше и больше неё, но она всё равно оставалась сильнее.       Точно раскаявшийся пёс, едва не скуля, Фин подошёл к сестре и сел на пол у её ног.       — Прости меня, — прошептал он поцелуем в её колено. — Нас застали врасплох. Мы приехали за урожаем, как обычно, велели сгрузить всё на телеги, объяснили, как будет выдаваться продовольствие. Они не пожелали отдавать скот. Идиоты, какой им прок от коровы, если та издохнет без пастбищ? Какой-то старый пень вышел вперёд, он кричал про сады... Все их деревья уже засохли, сестрёнка, я видел. Я отвернулся, нам ведь неважно, о чём они кричат. И он ударил меня, — Фин потёрся щекой о гладкую ткань платья, вновь прижался губами к колену Равенны. — Мне так жаль, — проговорил он, жмурясь. — Так жаль...       — Да замолчи ты, — вздохнула Королева, посмотрела на него сверху вниз.       Ей казалось таким смешным, что он, единственная её поддержка, был настолько слаб. Её сила была эфемерна, её красота недолговечна, а жизнь превращалась в легенду — нечто легко забываемое, едва ли реальное. Всё это было так смешно. Она бы смеялась до смерти, если бы не желание орать...       — Я слабею, Фин. Уже некоторое время. Я пыталась не обращать внимания, но теперь, когда мы наконец захватили замок, я не могу больше закрывать на это глаза. Это как простуда. Недомогание, мелочь, но оно точит меня... — Равенна поймала собственное отражение в Зеркале. — Я думаю, это только начало.       Фин с готовностью встал на колени.       — Что мне сделать? — спросил он.       Равенна оглядела брата, решая, достоин ли он ещё одного шанса. «Пожалуйста, — думал Фин, поглощаемый холодной зеленью её глаз, — пожалуйста!». Сжалившись, его богиня склонилась к нему и нежно взяла под челюсть.       — Вернись туда, — велела она, — перебей всех. И привези мне самую красивую из них.              Той ночью, запертая в своей камере, Белоснежка слышала крики. Они доносились словно из-под земли, и девочка была слишком напугана, чтобы подползти к той закрытой решётками шахте и проверить, горел ли свет внизу. К тому времени темнота, неопределённость и холодные стены измучили её настолько, что она начала молиться о том, чтобы Королева Равенна снова позвала её к себе — пусть даже читать книги.              ______              Фин отодвинул защёлку так тихо, как это было возможно — дерево и ржавый металл в темницах играли против заключённых, но и тюремщикам доставляли неудобства. Он брезгливо оттряхнул руки, заглядывая в смотровое окно. Девочка лежала неподвижно, прямо на полу, и куталась в холщовую ткань. Игнорировала солому. В камере стоял затхлый запах немытого тела, экскрементов и чего-то ещё столь же отвратительного. Над забытой миской из-под похлёбки летали мухи. «И это принцесса...», подумал Фин, хотя отчасти во всём этом упадке была его вина. Он должен был присматривать за девчонкой, но у него были дела поважнее. Он чуть не умер за день до этого, а затем Равенна нуждалась в его помощи... Всё ещё нуждается. Вся его жизнь принадлежит Равенне.       — Кожа белая, как яблоко... — заметил Фин, глядя на детские щёки.       Ещё полгода, и Белоснежку уже нельзя будет считать ребенком. Она начнёт меняться, ей будет тесно в собственном теле, в собственных мыслях и в этом мире. Будто котёнку, пытающемуся прорваться сквозь плёнку.       — Ты не спишь, — Фин усмехнулся.       Густые ресницы дрогнули, и Белоснежка открыла глаза.       — Боишься говорить со мной, да? — толкнув дверь плечом, Фин вошёл в камеру. Огонь в факеле захлопал, свет забился по серым стенам. — А я ведь единственный твой друг здесь. Приглядываю за тобой... А ты меня боишься. Сидишь себе тихонько в своей клетушке, пташка. Ничего не просишь. Ничего не ждёшь. Или ждёшь?       Смущённая, она жалась и избегала смотреть Фину в глаза. Все женщины, кроме его сестры, вели себя так. Не смотри в глаза зверю, не то бросится. Но его слова, должно быть, задели её в этот раз. Белоснежка вскинула голову — отблеск огня вспыхнул в её зрачках, — и спросила:       — А что ещё мне делать?       Она напомнила ему Равенну.       — Вставай, — приказал Фин. — Королева велела привести тебя.       Радости и ужаса в Белоснежке было поровну, и потому Фин не заметил ни того, ни другого. Он лишь вывел её из камеры и, взяв за руку, потащил вниз по сбитым ступеням. Тени ползли вместе с ними: маленькая храбрая девочка и гниющий изнутри монстр. Белоснежка не смогла бы сказать, что именно не так было с братом Королевы, но она чувствовала в нём это: гниль. Что-то давно погибшее, так и не нашедшее выхода, умершее прямо внутри него, забродившее там и отравившее его. Что-то, что тянуло к ней свои грязные лапы в промежутках между светом факела и кромешной тьмой.       Чтобы не думать об этом, Белоснежка считала ступени. На двенадцатой брат Королевы остановился и поднёс факел к стене. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы найти верный булыжник и вдавить его в кладку — он сделал это костяшками той руки, в которой нёс факел, ведь второй он сжимал тонкое запястье принцессы. Часть стены сдвинулась, уйдя вглубь, и открыла узкий проход. Из расщелины повеяло холодом и сыростью. Замки тоже имели свои секреты — совсем как люди.       Не колеблясь, Фин повёл Белоснежку по тёмным потайным коридорам. Рука его была горячей и влажной, и Белоснежке нестерпимо хотелось вырваться — это было её желанием вот уже несколько дней. Вырваться из их лап и сбежать. Но она покорно шла вместе с Фином, спотыкаясь и обтирая плечами стены.       Она предпочитала жаться к стенам, чем к нему.       — Тебе, бедняжке, наверняка страшно ночами одной в той темнице, — заговорил Фин, поглядывая на неё. Кажется, он сам себе симулировал сострадание. — Там ведь пока никого нет, кроме тебя. А ночью чего только не лезет в голову. Все палачи в голове просыпаются, — он поднёс палец к виску, будто именно оттуда рождались, по его мнению, все те голоса, что мучают людей в их постелях. — Духи беснуются по ночам. Не важно, насколько человек умён, ночь любого может свести с ума...Я ей столько раз напоминал, говорил... Ей бы спать ночами, набираться сил... Я не помню дня, чтобы она закрывала глаза дольше, чем на час. Она после этого всегда мучается... — они остановились у той двери, за которой, Белоснежка смутно помнила, находился гобелен и покои Королевы. — Видит потом их во снах... Не знаю только, — вздохнул Фин, — как ты ей в этом поможешь.       Именно последние его слова заставили сердце принцессы сжаться в груди. Во взгляде Фина ей померещилось настоящее помешательство.       Захлопнулась дверь, мазнул по стене тяжёлый гобелен, и грязные туфельки утонули в медвежьей шкуре. После плотных челюстей темноты и холода покои Королевы нахлынули на Белоснежку красками и светом и ласковым теплом и терпкими мягкими запахами. Кедр и сандал, малина и бергамот, жасмин, дубовый мох — от всего этого у Белоснежки закружилась голова, и горло ей сдавили не вырвавшиеся рыдания. Даже голод, ставший её постоянным спутником, был не столь мучителен, как эта потребность в пуховом коконе достатка и благополучия, из которого её так безжалостно выдрали. Рвано выдохнув, Белоснежка зажала свой рот ладонью. Не плакать и не кричать.       — Что ты сделал с ней, братец?       Густая и томная, Королева растекалась по огромному креслу подле камина. Подол её платья не скрывал закинутые на подлокотник ноги, и вышивка на подушке икрилась, сминаясь на каждом её выдохе. Огонь в камине тянулся вверх плотным жарким лучом, и лёгкий чёрный дымок танцевал на его конце. Едва слышно потрескивали поленья. Фин и Белоснежка проникли в это царство покоя жирными жужжащими мухами — и тут же увязли.       Равенна вскинула тонкие брови, критично разглядывая ободранного щенка, которого втащили в её покои. Затаив дыхание, Фин ждал следующей её реакции. Каждый раз, принося жертву своей магии, Равенна возвращала себе свою силу и молодость, но вместе с тем на какое-то время теряла самообладание. Её душевный покой раскачивался над пропастью безумия, и никто не мог заранее предугадать, в какой момент порыв окажется слишком сильным, и она сорвётся. Нежась в кресле, она казалась безвредной. Однако Фин не удивился бы, ощерься она вдруг и повели вышвырнуть принцессу в окно. Или вскочи она и сделай это сама. Ей хватило бы сил.       Но Равенна оставалась всё той же тихой рекой.       — Похоже, моя храбрая девочка уже не такая храбрая, — вздохнула она, чуть склонив голову. — Посмотри на неё, Фин. Что ты привёл ко мне? Оно грязное и не чёсанное. А ещё оно воняет. Это клубок сволочи в углу кухни. Я же велела подать мне королевскую дочь.       — Увы, моя Королева, — Фин шутливо поклонился, рот скривился, — оно и есть та самая девочка. Хотя и пахнет совсем не по-королевски.       — Да ты смеёшься надо мной.       — Никогда бы себе не позволил, Ваше Величество.       — Вот как. Доброе сердце не достанет своему обладателю таз воды.       — Доброе сердце — это добыча. От него мало толку.       Равенна не сводила хищных глаз с Белоснежки.       — Смотри, — она тепло улыбнулась, — мы довели нашу бывшую принцессу до слёз.       Королева не приукрашивала. Белоснежка всхлипнула и плотнее сомкнула веки, но блестящие солёные капли всё равно бежали по её щекам. С силой кусая губы, девочка пыталась подавить рыдания, и тельце её вздрагивало от сухих криков. Белоснежка чувствовала взгляд Равенны на себе. Её слёзы пили, её рыдания жемчугом нанизывали на нить. И кроме безумного стыда за свой низкий вид и за своё рабство Белоснежка — к своему ужасу — ощущала ещё один стыд, ещё более жгучий: ей было стыдно за то, что Равенна видела её слёзы. За то, что Равенна видела её жалкой и беспомощной, растоптанной на этом ковре из медвежьей шкуры.       Никто не умеет так унижать, как люди, бывшие в самом низу, не умеет так точно находить самые слабые места и бить без оглядки. Королева Равенна умела. Она улыбалась — одними глазами, а Белоснежка сжимала кулачками складки драного платья и глотала слёзы.       «Такие, как она, — думала Равенна, — от боли становятся только сильнее».       — Не порть мне настроение, принцесса, я на редкость благодушна сегодня, — Равенна потянулась в своём кресле, отдаваясь на ласку огненному свету. — На столике графин и таз с водой, там же мыло. Умойся. И вымой руки. Тщательно.       — Возможно... — начал Фин, но взгляда сестры хватило, чтобы он замолчал.       Остервенело, давя всхлипы, Белоснежка тёрла своё лицо и руки сначала мылом, а затем тканью, хотя ей казалось, что она никогда не сумеет до конца избавиться от всей этой грязи. Профиль Королевы плавными линиями вырисовывался на фоне камина, и Белоснежка различала блеск её глаз и мягкость губ. То была равнодушная, безжалостная красота. «Не бояться, не бояться, не бояться», — мысленно повторяла принцесса и зачем-то попыталась пригладить свои свалявшиеся волосы. На секунду она поймала на себе взгляд Фина — два горящих угля, — и отвернулась. Он пугал её, но ей нечем было ему ответить.       Равенна не стала подзывать её к себе, не стала оборачиваться, ожидая её, и Белоснежка сама подошла к Королеве, остановилась в поле её зрения.       — Уже лучше, — Равенна оглядела лицо Белоснежки, простёрла руку и, взяв детскую ладошку, оглядела её пальцы и ногти.       У Белоснежки потемнело в глазах — то ли от ужаса, то ли от чего-то ещё.       Королева заметила, наверняка заметила, Белоснежка могла бы поклясться, но ни единый жест Равенны не показал, что она обратила внимания.       — Они чистые, — прошептала Белоснежка и немедленно возненавидела себя за шёпот. — Чистые, — повторила она чётче.       — Ты купалась когда-нибудь в молоке, принцесса? — Равенна вновь потянулась и медленно стекла вниз по подлокотнику, кладя на него затылок. — Опускалась в тёплую густую массу, от белизны которой режет глаза? — она сняла корону, взяв её за острый зубец, и та со стуком легла на пол. — Если нет, то ты ничего не знаешь о чистоте. Но это не так важно сейчас. Сегодня ночью мне хорошо, и поэтому ты останешься моей гостьей.       Косы тяжёлым расплавленным золотом покатились вниз.       — Гребень на столике возле зеркал, — сказал Фин вместо сестры.       Разве может мир измениться так быстро? Один восход солнца, и ты уже не узнаёшь жизнь, которой живёшь; второй восход солнца, и ты уже не узнаёшь саму себя. Янтарный гребень горел у Белоснежки в ладони, и она, коленопреклонённая, пыталась принять в себя одну необъятную мысль: ей было позволено прикоснуться. Оказывается, ничего в жизни она ещё не боялась так сильно.       Волосы Равенны шёлком скользили сквозь пальцы. Прядь за прядью, расплетаясь, нежно оглаживали Белоснежке руки и струились вниз, к ножкам кресла. Не дышать на них, не тянуть, не дёргать — Белоснежка гладила лепестки цветов, разводила пальцами ряску в пруду. Тот ли это замок, в котором она родилась? Те ли это руки, что рвали яблоки с деревьев в саду? Отблески огня плясали по лицу Белоснежки, и тепло разливалось по телу. Слабо дыша, она расплетала Равенне косы, и невозможная нереальность момента зачаровывала её. Она могла бы выпить яд, могла бы прыгнуть в шахту в своей камере, могла бы быть заколота кинжалом — и умерла бы, не заметив боли. Так очарована она была. То были не её жизнь, не её реальность, лишь сон, в котором Злая Королева тихо мурлыкала старые песни:       «В красных платьях гарцуют ведьмы. Небо плачет над этой медь Хочешь плату? На — душу вынь мне, И отдай им другое имя. Просто — в небе гарцуют ведьмы. Просто — голосом молний петь нам,       Просто — голову сунуть в петлю, Просто — ором орать в небо».**       Девочка едва заметила, когда пение прекратилось, и вопрос лёгким пухом пронёсся от Королевы до Белоснежки:       — Ты ведь уже думала, о том, как сбежать?       Белоснежка замерла. Сон треснул и со звоном обрушился. Равенна тихо рассмеялась.       — Дыши, бывшая принцесса, а то умрёшь, а я тебе ещё не разрешала, — она лениво повернулась на бок, подложила ладонь под щёку и посмотрела вниз, на Белоснежку. Та, будто кролик, прижалась к полу. — Легко догадаться. Все пленные думают о том, как бы сбежать. У самых шустрых сразу начинают бегать глаза. Но с тобой всё ещё проще, — Равенна протянула руку и... щёлкнула Белоснежку по носу. — Надо же, всё лицо в веснушках...Я могу угадать. Ты уже выучила, как пробраться к потайному входу в башне. Пересчитала все ключи у Фина на поясе. Наверное, ты уже знаешь, который из них от твоей камеры. Но тебе ещё так много нужно узнать. Сколько охраны в замке, когда сменяется караул, как отпереть ворота. Тебе знакомо это место, ты играла здесь, но ты не знаешь этот замок так хорошо, как мои люди.       Двенадцать ступеней, камень — четвёртый от оконца под свечи, там есть ещё один ход, если повернуть налево; двустворчатые двери кухни выходят на внутренний двор, до утра можно зарыться куда-нибудь в солому или даже мусор, её едва кормят, её не хватятся, чего ей терять... Но для этого нужно много храбрости и ещё больше удачи. Белоснежка думала об этом пути, но думала с ужасом, среди темноты её камеры, посреди отчаяния. Теперь она чувствовала себя так, будто её поймали с поличным, и ей хотелось кричать.       Кричать от того, что и эту надежду у неё отобрали.       — Ты злишься, — Равенна выгнула брови в дразнящем сожалении. — Тебе так хочется ответить мне, но это было бы глупо, правда?       Два угля — взгляд Фина, — прожигали в Белоснежке дыру. Он сидел смирно, но жаждал команды. Равенна её не отдавала — не отдавала Белоснежку. В её голосе можно было захлебнуться.       — Ты могла бы столкнуть его с лестницы и попытаться убежать, — Королева указала на брата. — Он тяжелый, но это можно сделать, если правильно рассчитать момент и силу... Или ты могла бы выбежать вон за ту дверь и закричать на весь замок о том, кто ты — в надежде, что в итоге за тобой придут. Люди так много значения придают крови... Ты могла бы приставить острую часть этого гребня к моему горлу и потребовать твоего освобождения. Или ты могла бы придумать что-нибудь своё, бывшая принцесса.       Горизонт, манящий мореходов; слава, зовущая героев; богатство, дразнящее авантюристов; власть, совращающая властолюбцев — всё это была Равенна, в каждом жесте, в каждой из её масок.       — Бесполезно. И Вы жестоко поступаете, говоря мне это. Ведь Вы видите наперёд… — Белоснежка покачала головой. — Я ещё недостаточно умна.       — Какое милое «ещё».       Из всего, чем манила её красота, Равенна не могла предложить лишь свободу.       — Ты была такой скучной, — Королева грациозно поднялась с кресла, — всё то время, что меня уваживали и обряжали, будто куклу. Ах, эти свадьбы. Каждый раз одно и то же. Я пришла на место твоей матери, а ты ведь даже не злилась на меня. Я забрала твоего отца ещё до того, как его сердце остановилось. И ты не поняла этого. Я думала: что за глупый ребёнок? Для меня ты не представляла никакого интереса. Ни на что не годилась, — глаза Равенны сияли двумя холодными звёздами. Их блеск был острее того кинжала, который она извлекла из ножен на поясе. Белоснежка уставилась на этот кинжал. — Это не первое королевство, которое я завоевала, принцесса, у меня есть опыт, поверь. Можно стравливать армии, можно устраивать переворот, а можно быстро и без лишнего шума заменить короля. Мудрый правитель, захватывая престол, всегда вырезает всех, кто в глазах народа может предъявить права на власть. Это значит, моя дорогая, и короля, и его детей, и его жену, и его племянников, и даже его ублюдков.       Говоря это, Равенна туманом скользила по комнате. Она играла с кинжалом, как с зеркалом, и слова её ядовитые и бархатные интонации кружили Белоснежке голову. Она была в ужасе и она была очарована. Белоснежка не заметила, как Равенна зашла ей за спину.       — А ты всё ещё жива, принцесса. Как же так вышло?       Равенна за её спиной — это будто целый лес, горящий от волчьих глаз, это угроза большая, чем ключи от её камеры у Фина, большая, чем меч у убийцы в руках. Белоснежка увидела кочергу у камина, увидела поленья на чугунной подставке, она сжала янтарный гребень в руке. У неё было оружие и силы. Но из всего, что она могла сделать, она предпочла бежать.       Белоснежка рванулась вперед, путаясь в платье, и тут же упала на задницу. Равенна крепко держала её сзади за растрёпанную косу. Где-то над головой девочки сверкнул нож, тень вороном взметнулась по стене, и Белоснежка зажмурилась и закричала. Она упала на пол — под звук рвущихся волос.       — Принеси ей в камеру таз с водой, Фин. Пусть помоется, — сказала Равенна и швырнула каштановую косу в огонь. — Подбери гребень, принцесса. Ты не закончила.       Огонь стрекотал, пожирая поленья и хворостинки каштановых волос. Равенна спокойно вернулась к своему креслу, вернула кинжал в ножны. Обрезанные кончики щекотали щёки, и Белоснежка коснулась их дрожащими пальцами. Дыхание её было поверхностным и слишком быстрым, билось внутри, но она не замечала этого, как не замечала и дрожи. Волоски кололи кончики пальцев. «Как же так вышло?». Это было больше, чем Белоснежка могла выдержать. Среди мелких торопливых вдохов она почувствовала вдруг шторм — нечто огромное и страшное и разрушающее прямо у себя внутри. Истерика.       — Ты оглохла? — Фин оказался прямо перед ней, скалящийся и совсем не такой дружелюбный, каким быть пытался. — Королева велела тебе продолжить.       Он рывком поднял Белоснежку с пола и вложил гребень ей в руку. Он толкнул её к креслу, и толкнул так небрежно, будто она за мгновение лишилась некой ценности, что представляла для него раньше. Услышав топот и шипение, Равенна запрокинула голову и посмотрела назад.       — Нежнее, Фин, — попросила она, вскинув брови. И это был приказ.       Брат Королевы насупился, но быстро взял себя в руки. Он боялся Королеву не меньше, чем все остальные. Больше, скорее всего, потому что намного больше знал.       Фин отошёл, и Белоснежка, подняв глаза, оказалась лицом к лицу с Равенной. Та, будто змея, сбросившая тысячи шкур, спокойно разглядывала её трепетавшую детскую душу.       — Страх ещё никому не помог, — произнесла Королева.       Белоснежка зажмурилась на мгновение, будто борясь со слезами.       — Тогда зачем он нужен? — всхлипнула она.       — Чтобы останавливать.       Гребень врезался Белоснежке в ладонь, и капельки крови покатились по зубьям. Она дёрнула рукой, стряхивая их, и всё так же глядя в лицо Королеве, опустилась на колени. Равенна лениво усмехнулась и улеглась на спину.       — Мне нужна ложка, — прошептала Белоснежка. Зубья гребня утонули в золотых волосах. — Я не могу есть без ложки.       Равенна намеренно промолчала. Её молчание гвоздём ввинтилось Фину под сердце.       И так текла ночь — теплом от камина, спокойным дыханием спящего дворца, свежестью за окном. Фин покорно сидел под дверью покоев, верхом на высоком стуле, и считал минуты. Он упирался подбородком в сложенные руки и наблюдал за маленькой девочкой, гребнем ласкавшей волосы его сестры. За девочкой, в присутствии которой могущественная сумасшедшая Королева — эта женщина, вырвавшая из себя жалость и чувства, эта сталь, — плавилась и ровным жаром источала довольство и спокойствие. Фин пытался понять, что же не так с этой девочкой. Смог бы он понять, если бы вскрыл её и потрогал её сердце?              ______              Рассветы не дожидались Белоснежку. Утром, за час до восхода, она карабкалась по высоким ступеням тюремной башни, и пыльная серая тишина обтиралась об её ноги. Иной раз, если силы подводили её, Фин подхватывал Белоснежку на руки и сам укладывал её на набитый соломой и тряпками мешок. Она заворачивалась в своё драное одеяло и, стоило двери закрыться, проваливалась в темноту. Солнце освещало замок, щебечущие воробьи проскальзывали в бойницу темницы, но Белоснежка спала — крепче мёртвых. Засыпая, она никогда не была уверена, что проснётся.       Каждое утро, возвращаясь от Равенны в темницу, Белоснежка чувствовала себя так, будто скоро умрёт. Фин выводил её из королевских покоев, и нечто всеобъемлющее и тёплое выпускало Белоснежку из своей хватки. Оно тянулось за ней до последнего, цеплялось рваными лоскутами, срывалось с плеч, но в конце концов отпускало. Оно ждало следующей ночи. Просыпаясь, Белоснежка ещё долго тёрла глаза и колола кожу колючей соломой, чтобы убедиться, что сон закончился. Она теряла границу, и это пугало её. Она не различала больше, где кончается явь и осталось ли в её жизни хоть что-то от яви. Будто ночами она ходила между двумя мирами, за грань и обратно, не зная, где именно она пересекает рубеж.       Белоснежка спала день напролет и ела как волк. Если бы ей давали больше, она ела бы больше — голод стал неотъемлемой её частью, он почти не утихал. Белоснежка скорее чувствовала, чем понимала, что она растёт, и её бедное изнурённое тело требовало сил. Но сил у неё не было — ночи истощали Белоснежку. Холодные глаза Королевы выпивали её, будто воду, всю, до капли, и это было ощущение, которое Белоснежка не могла уловить. Будто слабеть и тонуть и... гладить мурчащую кошку. Иногда Белоснежке в голову приходила мысль, что она действительно может там умереть. Не во сне, а на вполне реальном полу замка. Упасть и не встать больше никогда. Но брат Королевы приходил за ней каждый вечер, и Белоснежка покорно шла в покои Равенны. Перед гобеленом она делала глубокий вдох, но сердце её всё равно предательски замирало в груди, когда она видела Равенну. Это было как если бы кто-то из богов встал перед ней и протянул руку.       Равенна рассказывала ей истории. У неё это выходило легко, будто между прочим, пока она наблюдала, как Белоснежка натирала мягкими тканями королевские украшения, распутывала цепочки или чистила кольца, выкладывала для неё картинки из разноцветных стёклышек или протирала все книги в огромном шкафу. Равенна особо не разговаривала с ней в начале, она проходилась по Белоснежке парой зубастых насмешек, проверяла, как глубоко можно всадить ей когти под кожу, насколько больной должно быть, чтобы она заревела. Будто присутствие девчонки её раздражало, будто она вынуждена была терпеть её подле себя. Но у Равенны было много воспоминаний, куда больше, чем ожидаешь от той, которая лишь недавно была невестой. Равенна редко оборачивалась к своему прошлому, и эти истории исчезали в темноте. Но, как известно, истории случаются для того, чтобы о них рассказывали. Равенна вспоминала невзначай, рассказывала неспешно, и её истории были живыми.       Она рассказывала Белоснежке о далёких краях, где поёт песчаное море, и где так жарко, что днём улицы белых городов пусты, и смуглые жители сидят на подушках и едят сладости до самого вечера. Равенна рассказывала про лесных нимф, что выходили к людским мужчинам, чтобы узнать, что же такое страсть; про ушастого колдуна, который пытался спасти короля и не попасть на костёр; про спящую принцессу, которую охраняет влюблённый в неё дракон; про мудрого рыцаря, который хотел объединить семь земель, но которого самого в конце концов разорвали на части. Однажды Королева рассказал Белоснежке о Царе Морском и подводных хищницах, что топят корабли и поедают моряков, и та ещё долго слушала, как волны разбиваются о скалы под замком, пытаясь уловить волшебное пение.       На многих украшениях Равенны была кровь — на железных когтях и в выпуклых узорах колец. Первый раз Белоснежка едва не разрыдалась, заметив на своих пальцах бурую пыльцу. Теперь же она протирала древние книги и не задумывалась, из чьей кожи, такой светлой, сделаны обложки и страницы. К ней в дом пришло зло и оно рассказывало, как мир велик.       — ...Оседлать можно не только лошадей, храбрая девочка, — усмехалась Равенна. — Там, на севере... Там так холодно, что сами твои кости леденеют и трескаются от мороза. На севере правит Снежная Королева. Она ездит верхом на белом медведе. Эта тварь раза в два больше обычной лошади. И в пять раз сильнее. Армия Снежной Королевы состоит из специально обученных охотников, и они держат в страхе земли до самой Жёлтой Реки. Могущество этой женщины едва ли не превосходит моё. Её сила идёт от самого сердца. Ненависть и холод. Хотя я, разумеется, сильнее. В её королевстве много законов, но главное не нарушить самый важный из них: «никогда никого не любить». Хороший закон, как по мне.       — Разве так можно? — хмурилась Белоснежка.       — Ты редко поёшь, моя наивная пташка. И вечно какие-то глупости. Разумеется можно. Любовь кажется привлекательной только глупцам. Если ты выбираешь её, ты отказываешься от всего другого.       — Но... Нет. Нет же. Не обязательно отказываться. Можно же любить кого-то и продолжать... жить. Пасти скот, учить детей, плотничать...       — Я уже сказала тебе про глупцов. Плотничать, хах... Плотник, который любит женщину, сделает стол и стул и потратит деньги на то, чтобы прокормить своих детей. И всю свою жизнь он потратит на то, чтобы сделать как можно больше столов и стульев, чтобы его жена и дети не голодали. Плотник же, одержимый своим делом, ночами будет работать с деревом и когда-нибудь он создаст самый прекрасный в мире трон.       — Разве он будет счастлив?       — Разумеется, — отмахивалась Равенна. Но глаза её хищно сужались, и она улыбалась Белоснежке. — Ты сомневаешься в моих словах. Я вижу. «Нет счастья большего, чем любовь» — вот что тебе говорили с детства. Маленькая глупая девочка, которую когда-нибудь пришлось бы выдать замуж и заставить рожать наследничков. Мне тоже говорили подобное. Если бы коровы понимали человеческую речь, их бы учили тому, что счастье всей их жизни в том, чтобы жевать траву, любить пастуха с его палкой и давать молоко... Только Великая Любовь стоит того, чтобы жить ею, храбрая девочка. Но она достаётся единицам. Например, драконам.       Белоснежка едва ли знала что-то о драконах и она ничего не знала о Великой Любви, но никто не бил её за вопросы — разве что словами, — и она задавала их без страха. Было кое-что, что она пыталась понять.       — А Снежная Королева... она не боится одиночества?       — Никого не любить и быть одной — это разные вещи. Ты ребёнок, но и ты вскоре это поймёшь.       — Вы думаете, что Вы не одна? — Белоснежка поднимала глаза от книг, смотрела на Королеву.       — Я об этом не думаю, — отражения в десяти зеркалах равнодушно отвечали вместе с Равенной. — Тебе тоже лучше не думать.       У земли нет края — и об этом Белоснежке рассказала Равенна. За эти несколько месяцев жизнь Белоснежки замкнулась в пространстве её камеры, потайного хода и покоев Королевы, но вместе с тем мир стал вдруг невообразимо велик — в её сознании. Он рос день ото дня, раздувался, будто книга, которую пишут, и будь у Белоснежки мелки, она рисовала бы этот мир. Пять морей и горные хребты, Мать-Пустыню на юго-востоке, Великий Лес и Птичьи Топи — весь белый свет. Мир, увиденный глазами Равенны, был огромен. И очень стар. Ощущая постепенно вес его и необъятность вокруг себя, Белоснежка начала задумываться, насколько же одинока была Королева на самом деле. Возможно, только из-за этого одиночества, непризнанного ею, Белоснежка всё ещё была жива.       Больше у Белоснежки не было расшитых мягких туфель и платья. Ей дали штаны и рубашку, тесноватый мальчишеский жилет. У неё появилась кровать из досок и мешок соломы на ней, а когда ночи стали холоднее, Фин лично явился в её камеру и разобрал стенку, загораживавшую очаг — он просто не мог никого послать. Но он часто забывал принести ей дрова. Хорошо, что не забывал принести еду. Белоснежке давали ровно столько, чтобы она не сдохла от того, от чего обычно умирают люди.       Равенна рассказывала ей истории, заставляла читать ей книги и смеялась над Белоснежкой так же безжалостно, как могут смеяться женщины. Над её одеждой и манерами, над тем, что она говорила и как она двигалась. Равенна обращалась с Белоснежкой так, как придворные дамы когда-то со своими собаками — только мерцало иногда что-то во взгляде. Впрочем, Белоснежка не знала больше никого, кто бы в глазах Равенны стоял выше собаки. Кто бы был достоин смотреть на неё хотя бы снизу вверх. Но где-то в глубине души, очень глубоко, в тёмном постыдном уголке, которого и существовать не должно у королевской дочери, она хотела верить, что из всех тех, кто окружал Равенну и шнырял под её прекрасными ногами, Белоснежка была собакой, к которой больше всего привыкли.       Ловя себя на этой мысли, Белоснежка боялась поднимать глаза. Мысль появилась тогда, когда Белоснежка узнала, насколько горячие у Равенны руки.       Обрезанные волосы принцессы отрастали быстро, мягкие и блестящие, несмотря на тюремный паёк. Она зачёсывала их назад пальцами, мочила, чтобы не лезли в глаза — неровные пряди напоминали ей о кинжале, и Белоснежка сама не заметила, как стала держать голову выше, чтобы волосы не спадали на щёки. Но высоко поднятая голова — это не то, что Равенна могла не заметить. Любуясь собой в зеркале, Королева мягко поманила Белоснежку. Её красота и её очарование были особым видом насилия, они будто сломали что-то внутри Белоснежки — или отравили. Её звала убийца и узурпатор, а Белоснежка шла. Шла аккуратно, как по стеклу. От первого щелчка ножниц она вздрогнула, и Равенна крепче сжала пальцы на её подбородке. Равенна стригла Белоснежку сама, довольно странно — где-то очень коротко, а где-то оставляла длинные пряди, — и Белоснежка дышала с трудом, украдкой разглядывая Королеву в отражении. «Зачем ты это делаешь, что происходит в твоей голове», — думала девочка. Пальцы, зарывавшиеся в каштановую капну, были очень горячими. Словно вся Королева была в огне.       Тогда Белоснежка прикинула, что Равенна вполне могла бы вонзить эти ножницы ей в горло. Картинка не вызвала в ней никакой реакции и так и исчезла где-то на грани яви и фальшивого сна.       — Ты молчишь, — говорила Королева, глядя на Белоснежку. — Тебе нечего поведать мне. Ты ничего не видела и ничего не знаешь. Тебя хорошо воспитали, и ты живёшь так, будто всё вокруг несёт тебе надежду, и будто никогда ничего плохого не случается с хорошими людьми. Глупая, наивная вера... Ты всё такая же скучная, бывшая принцесса. Нет? Ты смотришь обиженно. Расскажи тогда мне о том, что будет мне интересно.       Молчание Королевы всегда давило на Белоснежку, сама Королева, её присутствие всегда были чем-то тяжёлым, как глубокий сладкий запах заморских благовоний, от которого кружилась голова. Молчание было тем бичом, удары которого Белоснежка была вынуждена сносить — переживая его со сдавленным сердцем, со скрипящей зубами гордостью. Что она могла рассказать Равенне? Историю о Злой Королеве, которая ненавидела мир, но не могла позволить себе уйти?       — Плохое случается со всеми, — отвечала Белоснежка. — Только хорошие люди остаются хорошими после этого.       Шли месяцы, а взгляд Равенны не менялся: она смотрела на Белоснежку так, будто готова была её сожрать.              ______              Переворот, совершённый Равенной, содрогнул королевство Магнуса единым страшным толчком. Дрожь от этого удара ещё долго оставляла слабыми ноги трепетавших крестьян; крестьян, которые могли браниться и бунтовать, но на которых угроза смерти всегда была управой. Однако, как известно, за каждым волнением в природе следует затишье, за всплеском эмоций следует истощение, а за движением — покой. Так, после напряжения всех сил, после месяцев планов и интриг, убийств и жестокости, Равенна, дошедшая до предела своего зверства и своей решимости, со злым неудовольствием погрузилась в болото откРавенной скуки.       — Не стой там, будто дворняга. Подвяжи мне рукава.       В непривычно светлом, сыром помещении, в которое этим вечером Фин провёл Белоснежку, не было окон. В сущности, там вообще ничего не было, кроме неотёсанных стен и стола, возле которого громоздились какие-то коробки. И стол, и коробки, должно быть, внесли совсем недавно, специально для этой ночи, а вместе с ними и множество свечей зажгли на подвесном канделябре. Королева, крестом раскинувшая руки и смотревшая на Белоснежку и от ожидания её всё больше раздражавшаяся, казалась единственно настоящей и живой на тусклом, как старая картина, фоне комнаты.       Королева маялась. Маялась, как звери, не находящие покоя и не понимающие своего недуга, но беспрестанно слоняющиеся и кусающие себе лапы, и перебирающие одинаковые мысли. За те месяцы — дни, годы (?) — что Белоснежка провела подле неё, она выучилась чутко реагировать на всякие изменения в Равенне. Её внимательные детские глаза замечали малейшее изменение в изгибе губ, ловили движения пальцев и напряжение плеч под кружевом платья. В мелочах, в тенях Белоснежка узнавала желания и недовольства; она подавала чашу с водой до того, как Равенна говорила о жажде; она переделывала свои манеры, как только улавливала чужое ими недовольство. Так, как Белоснежка, вглядываются в лицо своего убийцы. Не замечала она только, что ей всё сложнее выплыть. За злым, неулыбчивым ртом, за цепями, шипами и лезвиями, Белоснежка видела сведённую с ума женщину — сведённую с ума страхом. И сердце Белоснежки сладко и больно трепыхалось от жалости. И восхищения.       Опустив глаза, Белоснежка быстренько подлетела к Равенне и принялась закатывать в складки голубые и белые покровы её рукавов. Под ними обнажался и пугал этой наготой мрамор живого тела. Сначала косточка над кистью, затем сильное расслабленное предплечье, перехваченное сеткой холодных вен. Белоснежка отводила глаза от этой кожи и старательно сворачивала ткань, думая о том только, как же хорошо, что рукава платья оказались широкими, и не было опасности задеть пальцами своими эту кожу. В неестественной тишине, похожей более на провал, отчётливо слышно и, казалось, видно было мерное дыхание Равенны. Она наблюдала за Белоснежкой. Та отыскивала кончики тесёмок. Равенна разглядывала детское лицо. Пряча глаза, Белоснежка торопилась. Пальцы упускали шелковые завязки. Сияло ожерелье контрастом коже. Равенна чувствовала камни на груди. Туго стянув тесёмками рукава, Белоснежка зацепила концы их за специальные украшения-петли у плеч и сразу же сделала шаг назад, точно спасая руки свои от огня.       — Быстро ты выучилась быть служанкой, — сказала Равенна. Белоснежка не поднимала смиреной головы. Ей легче было не смотреть.       Королева повернулась к брату.       — Фин, оставь всё. Разобьёшь и испортишь. Это тонкая работа. Моя работа.       Брат Королевы поморщился, но повиновался, излишне подобострастно уступая Равенне дорогу. Мутные колбы и бутыли тёмного стекла были уже расставлены на столе. Ни одна из бутылей, грубых и пыльных, не была подписана, только разноцветные нити душили горлышки. Равенна помнила их содержимое безошибочно. Она не придавала значения своим украшениям, разложенным по сундучкам, не знала в лицо всех своих людей, но помнила свойства, запах и цвет всех жидкостей и порошков, которые когда-то сама разлила по этим бутылям. Говорят, яд — оружие женщин. Что ж, возможно. Среди прочего.       Фин, беспокойным псом переминавшийся в стороне, с сомнением указал на составленные у стола ящики.       — Думаешь, это сработает? — спросил он. — Я не про твоё колдовство, а про сам план. Столько неизвестных, и случайности подвернуться могут. Думается мне, это несколько ненадёжно. Не лучше ли послать убийцу?.. У меня есть проверенные люди. Можно замаскировать кого-нибудь в подмогу...       Равенна презрительно посмотрела на брата.       — Раньше ты никогда во мне не сомневался. Не начинай сейчас.       Белоснежка, незаметная и заброшенная, тихонько подошла к ящикам. Она не понимала назначения всей той посуды, что притащил Фин, не понимала, зачем было Королеве прятаться в комнате для служек, и это беспокоило её, но любопытство пересиливало в ней настороженность. Она заглянула в первый ящик. И он, и остальные оказались полны земли, и в них ровными рядками сидели лопоухие кустики с поникшими цветоножками. Клубника. Нездоровый серый оттенок зелени выдавал болезнь.       — Все эти ягоды испорчены, — Белоснежка осторожно приподняла подгнившую снизу клубничку. Красная сверху, к кончику ягода темнела и покрывалась плесенью. Погубленное растение было жаль. — Должно быть, почва застоялась, или от дождей...       — Разве? — Равенна почти усмехнулась. Она легко придвинула к себе пару колб. — Это королевский подарок, девочка. И, на мой взгляд, он очень хорош.       — Гнилые ягоды? — Белоснежка не спорила, но чувствовала, что сейчас можно было бы и спорить, и сомневаться, и возражать. — Только если Вы хотите нанести оскорбление.       Пробка, которой был запечатан бутыль, не поддавалась. Равенна, рассерженная, казнила её взглядом, твёрдой рукой вытащила из-за пояса нож и вскрыла бутыль его кончиком.       — Да, — протянула она, задумываясь. — Смертельное оскорбление.       Больше Королева не хотела говорить. Белоснежка со вздохом села перед ящиками. Чуть в стороне от стола, она наблюдала за тем, как Королева смешивала содержимое бутылей. Резкий, неприятный запах, исходивший от жидкостей, был сладким, но каким-то лживым, и нотки брожения доносились от некоторых из них. Смешиваясь, жидкости немного дымили, а то и шипели, и где-то белые хлопья опускались на дно. Сосредоточенная, Равенна внимательно вглядывалась в стекло, и трудно было понять, чего желала она добиться и добивалась ли.       — Подойди, — сказала она вдруг, после того, как с минуту неотрывно смотрела на постепенно темневшую смесь в последней колбе.       Фин шагнул вперёд. Белоснежка неловким движением поднялась с колен. Заметив друг друга, оба остановились.       — Ну, — Равенна нетерпеливо щёлкнула пальцами в сторону принцессы. — И выдери там один куст.       До глубины души обиженный, Фин попятился.       — У смерти разные формы, — говорила Равенна, одной рукой распластывая полумёртвое растение по столу. — Отравленная кровь, удушье, медленное угасание от лихорадки, гниение...       Яркие бордовые капли сорвались с горлышка колбы и пролились на корни клубники. Белоснежка интуитивно убрала свои пальцы. Стоявшая рядом Равенна поймала это её движение, но судьба клубники её занимала больше.       — Убить может и весенняя капель. Какая-нибудь сосулька пробьёт бедолажке голову прямо у дома. Смерть отвратительна. Но вещи, которые её несут, могут быть вполне прекрасны. Видишь?       Белоснежка подалась вперёд, присматриваясь. Что-то изменяло гниющий куст. Его рыхлые корни затопорщились, листья налились сочным зелёным цветом, а сами ягоды располнели от сладкого сока, мясистые бока раскраснелись. Белоснежка почувствовала, как собственные губы её растягиваются в улыбке — так давно она не улыбалась, мышцы отвыкли от движения, — и чуть не засмеялась от чудесности представшего перед ней возрождения. Она подняла голову, с глупой радостью в глазах посмотрела на Равенну, на эту прекрасную, такую сильную, способную, оказывается, на что-то светлое... и порезалась об её усмешку.       Ягоды были отравлены смертью. Они умирали, гнили из-за чего-то страшного. Возможно, из-за самой Равенны. Это был обман. Зелье лишь усиливало этот яд и скрывало его.       — Выльешь это в землю? — Королева протянула Белоснежке колбу. С гримасой ужаса, девочка отшатнулась. Равенна не ожидала от неё другого. — Интересно, что больше тебя пугает, содержимое или то, что ты приложишь руку к тому, чтобы погубить кого-то.       Фин деликатно приблизился к сестре.       — Нельзя пройти через лес, не сломав веток, — он смотрел на Белоснежку и имел вид наставника, презирающего своего ученика. Боясь своей сестры, будучи ниже её, будучи псом в ногах, он во всех других отношениях старался обозначить собственное превосходство.       — Иногда лес можно и сжечь, — решительным поворотом кисти Равенна опрокинула колбу, и бордовый яд окропил блеклые кусты. — Эта клубника будет совершенно особенной. Она будет пахнуть так сладко, что у придворных закружится голова, её свежесть очарует, а перед ярким цветом никто не сможет устоять. Посылку примут, и все безропотно согласятся, что это подарок, достойный правителя, — она взглянула на брата. — Всё будет именно так, не сомневайся во мне. У королей много золота, поэтому они могут позволить себе ценить немного счастья.       Розовые губы вспыхнули под белыми зубами. Белоснежке впервые в жизни так сильно хотелось броситься в драку. Несколько чувств мешались в ней, совсем как яды в колбе, и это жгло её и терзало. Равенна отошла от неё, отвернулась, и только когда Белоснежка была от неё достаточно далеко, в ней унимался трепет, тот трепет, когда всем существом своим желаешь коснуться кого-то и в то же время боишься прикосновения, потому что сразу же выдашь сам себя и то, насколько важно это мимолётное ощущение. Но отвращение к тому, что была Равенна, ко всей её чёрной душе, инстинктивное отвращение выворачивало Белоснежку. Белоснежке казалось, что, дыша одним с ней воздухом, дотронувшись до неё, она может подхватить от Равенны её чёрное помешательство — или, ещё хуже, своим прикосновением сломать что-то в ней, в Равенне. Что сломать — Белоснежка не понимала. Но отвращение и беспредельная жалость мешались в ней и мучили. Они занимали её мысли, не оставляя другого.       «Подло», — думала она, кусая губы.       — Это же так подло, подло, Вы, подлая!.. — закричала она, в невольном порыве ударила кулаком по углу стола.       Разве не понимала она, Равенна, что убивала не других, а себя?!       Фин шагнул к Белоснежке и сгрёб её своими ручищами, сжал рёбра до боли.       — Успокойся, девчонка, — пропыхтел он, удерживая её. Маленькой возмущённой угрозой она вертелась в его хватке.       — Разумеется, подло, — вздохнула Равенна. — Женщины не дерутся честно, никогда. Тем более не дерутся честно с мужчинами. Что за глупость: участвовать в борьбе, где твой противник заведомо сильнее. Сильнее от природы.       — Да какая борьба, за что борьба?!       Белоснежка сучила ногами, глаза её яростно блестели, но и она, и Равенна прекрасно знали, что Белоснежка ничего бы не сделала. Стояло нечто между ними двумя, негласное, но весьма определённое, оно вроде и давало дразнить, и резко обозначало предел.       — У меня есть цель, — заговорила Равенна с неохотой. — И великая цель. Если есть цель, неважно, какие подлости ты совершишь ради её достижения. Любые средства хороши, если они ведут к достойной цели, — она смотрела на Белоснежку и через пропасть лет и опыта безнадёжно пыталась разглядеть признаки понимания. — Что такое вообще «подлость»? Это наглость проигравшего. Всех удачливых подлецов позже называют великими. Но... ты этого не понимаешь, не так ли, бывшая принцесса? У тебя очень узкое представление о достойном и великом.       «Что это за цель?!» — вопрос горел в глазах ребёнка. Но задать его значило переступить черту.       Впрочем, с этого расстояния, которое Равенна чувствовала, но предпочитала не замечать, ибо границы вызывали в ней только злобу, за Белоснежкой было весьма увлекательно наблюдать. Она скрашивала Равенне скуку. День, ещё может быть два, и, если Фин опять так схватит Белоснежку, она попытается его укусить — только ради освобождения, без истинного желания нанести вред. Потому что Равенна сказала, что глупо драться честно в неравной борьбе. Зароненная мысль даст всходы. Но Белоснежка не пойдёт дальше. Умнея, девчонка оставалась невинной. Её верно оберегало её доброе сердце.       «Что же это, — думала Королева не без раздражения, — что так упорно застилает ей глаза на правду?».       Равенна бросила взгляд на отравленную клубнику. Иногда она раздумывала, а стала бы Белоснежка похожа на неё саму, если бы росла в тех же условиях, если бы характер её и её доброе сердце попали в те же корёжащие, извращающие обстоятельства. «Стала бы», — думала Равенна. И тогда ей, Равенне, с Белоснежкой было бы неинтересно. Ведь вся забава была именно в том, какими разными были они с Белоснежкой. Злые королевы — это принцессы, которых никто не спас.       Нахмурившись, Равенна посмотрела на брата. Тот всё ещё крепко держал девчонку, хотя она уже не сопротивлялась.              ______              Внимательный наблюдатель всегда видит больше, чем непосредственный участник. Фин считал себя чутким психологом. Он был обречён считать себя таковым, ибо с самого начала ему было отведено место где-то с краю. Ближе всего к центру, но с краю от него — от неё. Центром была Равенна. Разумеется, Фин всячески прикрывал своё тощее, голодное эго, убеждая себя самого в своей незаменимости и в том, что сестра действительно ценила его; он перебирал в уме все поступки, что совершал, свои битвы и низости, он как бы охватывал взглядом неисчислимые свои падения, до которых дошёл во имя и ради Равенны, но. Эго его всё ещё было тощим под слоем этих самовнушений, тощим и голодным, и в глубине души Фин знал, что он лишь самое доступное средство. Его не допускали внутрь, в пределы строго очерченного круга, и использовали, хотя там, в самом сердце, разворачивались день ото дня самые важные в его жизни вещи.       Возможно, он не был достаточно хорош для этого.       Оглядываясь на прошедшие годы, Фин заметил, что ему никогда не доводилось наблюдать за ростом; он никогда не видел созидания. Детство, избитое серыми цветами бедности, угнетённое голодом и страхом, замылило его глаза. Трудно замечать добродетели мира, находясь по уши в дерьме. Опустив голову, точно запряжённая лошадь, Фин влачил себя вперёд, не зная, что там, впереди, не имея других возможностей, но смутно надеясь. Поглощённый борьбой за существование, он не заметил, как вырос он сам, и как выросла и похорошела его сестра — единственное прекрасное, пожалуй, что было вокруг. Она выросла, и было уже поздно искать в ней следы благословенной созидающей силы. Фин был в её руках. Встав в полный рост, Равенна засияла с яростью тех звёзд, что горят в небе ярче всего — перед тем, как совсем исчезнуть, — и её тень накрыла Фина раз и навсегда.       В тени Равенны всё рано или поздно погибало. Она сама, источник и жертва какой-то странной, извращённой заразы, сеяла её вокруг себя, сеяла вокруг зло, и всё её существование сливалось в одну нескончаемую песнь разложения.       Теперь же Фин наблюдал созидание.       Его место, как место верного стража, было у двери. С краю. Оттуда он наблюдал. Долгими ночами Фин сидел на стуле или в кресле, развалившись по своему удобству, и тусклый ореол канделябров бессильно тянулся к его лицу. Его душе было комфортно под бесплотным покровом темноты. Прятаться в тенях действительно оказалось его судьбой. Таинственность и грозность, сообщавшиеся со тьмой, льстили ему. Со своего места Фин часами следил за сестрой. Он мыслил себя демоном, пусть и на службе у Злой Королевы, но демоном, внушающим ужас окружавшим их смертных. В тени была его доля власти.       Фин заметил игру Равенны, как только она началась.       То была негласная, неосознанная игра между ней и Белоснежкой. Украдкой, исподволь, девчонка бросала на Королеву взгляды. Осторожная манера её напоминала известные попытки пленников угадать настроение своих мучителей; она напоминала то, что становится частью борьбы за выживание; однако было в этих внимательных взглядах что-то ещё, что Фина настораживало: тёплое, покорное восхищение обречённого и полностью отдавшегося существа. Эта покорность возбуждала в Фине неясные, злые чувства. Возможно, потому что не относилась к нему — лишь к сестре. Несомненно, Равенна чувствовала чужой взор, она всегда тонко ощущала любое внимание. И она начала эту игру. Равенна начала ловить Белоснежку на этих взглядах. Оттягивая момент и зная, что на неё смотрят, Равенна как бы замирала, давая насладиться своим совершенством, а потом её густые ресницы трепетали, и Равенна быстро поворачивалась прямо к Белоснежке. Девчонка краснела, краснела каждый чёртов раз, смущалась и не знала, куда деться, а Равенна — Фин видел, — смеялась в душе. И это повторялось изо дня в день, залитые розовым щёки и золотые искры в глазах, и Фину казалось, будто они говорят что-то друг другу без слов. Обходя его.       Им, в действительности, не было неловко. Даже Белоснежке. Не в эти минуты. И уж тем более не Равенне, которая допустила всё это. Наивная глупость, детская глупость, доставляла им двоим удовольствие. Смутно Фин чувствовал, что неловко должно было быть ему одному. Он был свидетелем. Нечто постыдное было в этой невинной игре. При помощи мимики, каких-то движений и даже молчания и того толкования, что женщины им давали, между Равенной и Белоснежкой перебрасывались... нет, не мосты, но верёвки, не сообщавшие души, но как-то привязывавшие их. Глядя со стороны на затеянную игру, Фин испытывал нарастающее желание вторгнуться в происходящие и разорвать в клочья всё, что, как ему казалось, росло у него на глазах. Ему хотелось разрушить эту интимную близость. Однако он продолжал сидеть у двери, а Равенна не приказывала ему выйти, и он пользовался своим правом подглядывать.       Одной ночь Равенна поступила иначе.       Фин вздрогнул в своём кресле, когда её тихий властный голос позвал его. Это было вразрез её привычкам — вспоминать о нём до рассвета. Королева изволила поиграть в шахматы. Одурелый, будто со сна, Фин с неудовольствием поднялся со своего места и, взяв доску, пошёл к столу. Белоснежка, он знал, следила за ним боковым зрением, но сидела, глядя в пол; она избегала даже смотреть на него. Может, и к лучшему. Он уже сам чувствовал, что лицо выдавало его. Она, эта добрая девочка, предпочла бы, чтобы он исчез.       Шахматная доска с достоинством, присущим всему, сделанному из дорогого дерева и слоновой кости, заняла своё место на низком столике у камина.       — Какими Вам угодно играть, моя госпожа, белыми или чёрными? — спросил Фин, пододвинув к столу кресло.       Королева вздохнула.       — Цвет...       — ... не имеет значения, — он закончил за неё эту старую мысль. Фин улыбался каждый раз, когда проявлялось что-то, доказывающее их с сестрой давнюю связь. Их двое, жизнь одна.       — Верно, — Равенна потянулась всем телом, растекаясь по дивану, совсем не такая напряжённая, какой она бывала днём. Лёгкое платье задралось, обнажая тонкие лодыжки и ладные икры. — Важна лишь победа, а истинный победитель добьётся своего и без привилегии первого хода. Эй, девочка, — позвала она, — умеют ли принцессы играть в шахматы?       Равенна свысока смотрела на Белоснежку, та осторожно смотрела на Равенну. Казалось, было что-то необычное в заданном вопросе, будто был ещё какой-то смысл или предложение, и Фин жадно следил за каждым их движением, за выражением их лиц, он пожирал их глазами и мысленно, не стыдясь, дорисовывал в своём уме подробности, которые могли бы последовать.       — Я знаю, как ходят фигуры, но это всё, — не робея, Белоснежка подошла к столу.       Как она чувствовала, что нужно и можно подойти?       — В таком случае, тебе повезло, — Королева одарила брата многозначительным взглядом. — Фин зарекомендовал себя как отличный противник. Партия будет увлекательной.       Фин оскорбился       — Ты хочешь, чтобы я сыграл с ней?       — Разумеется, нет, — Равенна притворно закатила глаза и притянула к себе Белоснежку. Сделала она это неуловимо и легко, едва коснувшись детского плеча, и Белоснежка, как-то сжавшись, подчинилась движению. — Нет, нет. Играть будем мы с тобой. А ты, бывшая принцесса, будешь двигать мои фигуры. Садись, — Равенна усадила её на оставшийся краешек дивана между собой и столом. — Ну, начнём. Разыграйте.       Фин взял в руки по пешке, переложил их несколько раз, держа за спиной, и надменно протянул Белоснежке сжатые кулаки. Разумеется, она выбрала белые.       — Конь на С3, — начала Равенна. Белоснежка взяла фигуру решительными розовыми пальчиками       Когда-то Равенна носила деревянные башмаки. Когда-то она куталась в шёлковую простыню, сидя на чужих волосатых коленях, точно так же выполняла команды и двигала фигуры. Когда-то она была пешкой, когда-то она стала главной фигурой в игре. Переводя взгляд с сестры на девчушку, сидевшую у неё под боком, Фин размышлял, чем же могла стать Белоснежка в будущем. Он уже не сомневался, что у Белоснежки было будущее. Потому что сестра это будущее позволяла.       Фигуры передвигались по доске. Равенна, подложив одну руку под голову, разглядывала не столько партию, сколько саму Белоснежку, и живое, тонкое, как порез, ехидство было в её чертах. Она напоминала змею, свернувшуюся вокруг обездвиженной жертвы, но почему-то не спешившую её заглотить. Фину ехидство это не давало покоя, и лишь позже он догадался: сидя спиной к Равенне, Белоснежка не могла её видеть, не могла любоваться, и перед глазами у девочки был только Фин, которого она избегала. Кроме игры, бежать было некуда, и Белоснежка не просто переставляла фигуры, а пыталась просчитать свои ходы и предугадать приказ своей генеральши. Равенне доставляло удовольствие то, что девочка погружалась в игру, что она училась, и Королева умышленно медлила со своими ходами, чтобы дать Белоснежке время придумать её собственный.       Фину запомнилась усталая насмешка — реакция сестры на скорбь Белоснежки об пожертвованной ладье. Девочка всё ещё не могла ломать ветки.       — Ты до ужаса невнимателен сегодня, — протянула Равенна, когда её ферзь и конь загнали его короля в тупик.       В ответ Фин улыбнулся. Улыбка была кривой и неискренней. Всю игру его не покидала низкая, исподволь точившая мысль. Мысль, что Белоснежку от Равенны отделяли лишь слои ткани, что они чувствовали тела друг друга рядом с собой, что Равенна боком и бёдрами прижималась к сидевшей к ней вплотную Белоснежке, а та не пыталась отодвинуться. Разве был диван настолько узким?       Разве был диван настолько узким? Фин не мог думать о шахматах, глядя на этих двоих.              ______                     Алый букет горел посреди тронного зала. Лепестки роз скатывались с пузатой напольной вазы и бархатом выстилали холодный камень. Сочные зелёные стебли плотно прилегали друг к другу, и всё равно Равенне не хватило бы рук, чтобы обхватить букет. Кто-то из её рыцарей постоянно таскал ей цветы. Глупый мальчишеский жест. Только мужчины могут полагать, будто веник убитых растений способен растрогать женщину, обладающую практически безграничной властью.       Королева присела перед вазой, полы её платья смели лепестки. Букет всё ещё был свежим и ярким. Равенна давно заметила эту черту: розы умирали красиво и долго. В своей жизни и в своей смерти они были по-своему прекрасны. Никогда не теряли достоинства. Разве что оборвать все лепестки. Увесистый бутон покорно лёг Равенне в руку, сладкий запах обнимал за щёки. Этот букет должен был завянуть и почернеть ещё день назад — как и всё, что окружало Равенну, — но не завял, и теперь она с любопытством разглядывала его шипы и чуть поникшие листья. Она могла бы убить этот букет одним прикосновением, но лишь позволила бутону выскользнуть из пальцев. Срок, который букет способен был протянуть, было единственным, что её в нём интересовало. Цветы никогда ещё не спасали жестокое сердце.       Солнечный свет пробивался в тронный зал через высокие витражи, и Равенна прикрывала глаза, отворачиваясь от него. Ей до смерти надоело благочестие стеклянных картин и это солнце, что вставало каждое утро. Солнце напоминало ей о её вечном голоде. Голоде, жажде, желании, тревоге, беспокойстве, паранойе и бешенстве — едва ли все эти слова могли описать то чувство, что гнездилось на месте её мёртвого сердца. Постоянное, сосущее чувство пустоты, заполнить которую могло только ощущение власти. Сила, власть, могущество. Она так сильно желала их когда-то. До сих пор желает, но силы и власти никогда не бывало достаточно. Ощущения хватало на несколько дней, а потом пустота возвращалась.       Равенна всё ещё балансировала где-то на краю.       Ночами ей становилось легче. Будто чья-то ладонь накрывала дыру-пустоту ладонью, и переставало мучить и выворачивать в бессильной жажде завладеть тем, что было недостижимо. Пока недостижимо. Почти завершённость, почти целостность. Почти.       Равенна была слишком умна и безжалостна к себе, чтобы бежать от очевидного. Она знала, что покой воцарялся из-за Белоснежки. Не сложно было понять — Равенна просчитывала шахматные ходы уже сотню лет. Ирония этого горчила на губах.       Тук-тук, тук-тук — иногда, когда они молчали, Равенна могла слышать сердце Белоснежки. Огромное, светлое, ярче и сильнее солнца. Для Равенны Белоснежка не была ни ребёнком, ни человеком. Она была существом на той стороне обрыва. Думая о ней, Равенна не позволяла никаких рамок, никаких оправданий или поблажек, ничего, что спасло бы Белоснежку от удара ножом в горло. Ведь девчонка была сильной. Она была сильнее Равенны просто потому, что была чище. Она была тем, чем сама Равенна хотела быть. В первую очередь была этим. Только потом у Белоснежки появлялось имя и личность, её детское тело и лицо, по которому катились иногда слёзы.       И всё же каждую ночь она сидела у ног Равенны, и воздух наполнял и покидал её лёгкие, и сердце её громкое билось.       Искусный узор королевского трона бежал под пальцами Равенны. Застыв на карминовых подушках, она откинулась на спинку трона, сложила голову на окольцованной ладони, и только пальцы левой руки скользили по чёрному древу, ощупывая резьбу и металлический конец подлокотника. Она слышала торопливые шаги в огромном коридоре замка, слышала бряцанье мяча о бляхи пояса, будто сама суета семенила к ней, чтобы проорать свои требования ей прямо в ухо. Магия — даже такая сильная, как магия на крови, — не освобождала от суеты. Алый букет медленно умирал посреди тронного зала, и падение лепестка длилось для Равенны часы. Она не была бессмертной, но если время должно было стать жертвой, разумнее всего было тратить его на размышления.       Зачем нужна власть, если в итоге ты не можешь заполучить то, что хочешь? Равенна всё взбиралась и взбиралась по одной ей видимой лестнице, упорно и настойчиво, оставляя за собой кости и смердящее мясо, но этого никогда не было достаточно. Ни одна победа не приносила ей больше, чем минутный триумф. Впереди всегда была ещё одна ступень. Все ступени позади уже ничего не значили. Равенна могла свести с ума взглядом, но чего это стоило, если у неё не было власти над какой-то девчонкой? Магия Королевы не действовала на Белоснежку. Ни морок, ни чары не стояли между ними, и было лишь то, что зарождалось само, честное и гораздо более сложное, чем вызванные магией заблуждения. Оно было до ужаса... прекрасным.       Впрочем, девчонка была простой и предсказуемой. Равенна была ребёнком слишком давно, чтобы помнить, каково это, и издевалась над Белоснежкой как над бестолковым щенком, который лаял по глупости и не знал, что лучше не совать носа в огонь.       — Наивная дура... — усмехнулась Королева, и ногти чуть глубже впились в подлокотник.       Впрочем, было что-то особенное в этой девчонке. Она видела больше, чем другие, глубже, но была достаточно умна, чтобы молчать об этом, и Равенне, глядя на неё, приходила в голову мысль о самой занимательной в жизни шахматной партии. Той, где хотелось вскрыть фигуры и разобрать доску на квадраты.       Шаги превратились в бег, гонец был совсем близко к тронному залу, и Равенна в последний раз взглянула на розы. Ей осточертели скучные, жадные, тщеславные глупцы вокруг. Среди всех рыцарей и слуг, всех ведьм и тех, кто был ещё сильнее, среди людей и не людей, Белоснежка оказалась единственной, с кем Равенна ещё хотела разговаривать. Разговаривать с ней было примерно так же, как было бы держать в ладони её бьющееся сердечко.       Смерть пронеслась сквозь розы отравленной водой. Листья почернели и свернулись, плесень покрыла стебли, и сочные бутоны скукожились, с хрустом теряя свой аромат. Гонец влетел в тронный зал и, спохватившись, едва не упал, суетливо расправляя плащ и становясь на колено.       Он не смел заговорить, пока его Королева не обратилась к нему, и в то же время его распирало от вести, которую он с таким рвением нёс ей. Это была его возможность отличиться, шанс показать свою полезность. Удивительно, что никто не убил его по пути, чтобы занять его место коленопреклонённого пред ясными очами Равенны.       — У тебя пена на сапогах, — блуждавший взгляд Королевы остановился на гонце. Будто кто-то налёг на копьё и не спеша продавил его мужчине сквозь живот. — Ты так спешил, что уморил лошадь. Что же такого важного ты хочешь мне поведать, Невид? Какая весть равняется стоимости коня?       — Я отправился в ночь, Ваше Величество, и сменил двух лошадей. Последняя... Вы правы, издохла. Но я смею верить, что мои новости оправдывают срочность, — сглотнув, гонец достал свёрнутый пергамент из дорожной сумки. — У меня донесение с пограничной заставы... пятой заставы на юге...       Равенна прищурилась, вспоминая карту.       — Та, что над устьем Крика?       — Да, Ваше Величество.       — Продолжай.       Гонец, имя которому было Невид, вздрогнул и обернулся. Брат Королевы стоял позади него, нелепый, но той страшной нелепостью, свойственной неказистым каменным изваяниям. Бледная рука, простёртая будто бы в никуда, требовала пергамент. Свёрток дрожал, когда Невид передавал его Фину. Королева нетерпеливо царапнула подлокотник железными когтями, и гонец поспешил ответить.       — Вчера вечером на той стороне было замечено войско, — заговорил он, облизывая пересохшие губы. — Жёлтые знамёна, двуглавая змея обвивает меч. С их количеством у заставы не было шансов... Они уже должны были пройти через Крик, чтобы не брать горы, сейчас, скорее всего, движутся к замку.       — Крик уже полмесяца как пересохла, — Фин встретился глазами с сестрой, — вода заполнит устье только осенью. Венар прекрасно подгадал время.       На челе Королевы лениво проступило пренебрежение — в лёгком движении брови, в изгибе губ. Венар и его жалкое, бедное королевство скотоподобных невежд.       — Пока Магнус сидел на троне, Венару эти земли виделись лишь во влажных снах, — Равенна задумчиво прижимала зубами кончик серебряного когтя. — Некоторые ждут подходящего момента всю жизнь. Венар, надо полагать, посчитал, что дождался. Годом раньше он атаковать не осмелился, силёнок бы не хватило... Поэтому выждал, собрал войско, провиант и фураж.       — Вряд ли у него больше пяти тысяч человек, — заметил Фин.       — Но он думает, что ему их хватит. Он думает так, потому что теперь этот трон занимает женщина, — Равенна поднялась, и страх Невида захрустел под её каблуками. — Ответь мне, гонец, неужели молва обо мне не выходит за границы моего королевства? Что, никто не слышал никогда о моей милости и моей силе? Обо всём, что я сделала для этих людей? Обо всём, что я могу сделать, если мне не будут подчиняться?!       Высокий крик разбился под потолком. В безмолвии было слышно, как позвякивали металлические подвески на королевском воротнике.       — Моя Королева, — полукланяясь, Фин шагнул вперёд, — земля полнится слухами, но люди глупы, не верят всему, что слышат, а ты...       — Нет, — прошипела Равенна. — Неприкосновенность границ моего королевства нарушена. Мне не нужны оправдания, — она дала знак гонцу встать. — Собери в этом зале Родига, Сината и Генума. У тебя десять минут.       Фин взглянул на гонца. Тот был покрыт серой пылью и грязью дорог, лицо его, ещё совсем юное, лоснилось от пота, а губы потрескались от жажды, но серые глаза сияли, словно он был человеком, впервые увидевшим солнце. И Фину было его жаль. Жаль их всех. Равенна могла бы вырезать этому Невиду язык и растоптать его прямо перед гонцом, но тот, разрываемый ужасом, отвращением и гневом, всё равно рыдал бы от невыносимой любви к её красоте.       Подобрав плащ, Невид поклонился Королеве и исчез в тёмных коридорах дворца. Равенна же двинулась к широкой винтовой лестнице холла, и Фин последовал за ней — всегда следовал.       — Могу я узнать, что ты намерена делать? — спросил он осторожно.       — Разве вариантов так много? Ждать спасения или давать отпор.       — Наших людей может быть недостаточно... В оружейных есть всё необходимое, но даже десять крестьян в латах не стоят одного хорошего бойца...       — Ты паникуешь.       — Просто... ты непредсказуема.       — Сыплешь комплиментами, я смотрю, — Равенна остановилась на пороге того самого зала, в котором не было ничего, кроме очага и её Зеркала, и обернулась к Фину, упираясь руками в створки массивных деревянных дверей. — Будь спокоен, Фин, ничего нет, что бы ты смог сделать теперь. Момент упущен, враг уже здесь, всё, что можно было, ты уже пустил коту под хвост. Мне не стоило доверять тебе армию... А что я собираюсь делать... На нас напали, братец. Это означает лишь, что меня недостаточно боятся. Я собираюсь это исправить.       Равенна прошла через портал, и сбитый с толку Фин остался стоять на пороге, отторгнутый от сестры непроницаемым массивом разочарования.              Равенна махнула рукой, и металлическая решётка с ржавым скрежетом в который раз протёрла свой глубокий длинный след по плитам, закрывая портал. Секунды неторопливо заглотили звуки, выцвели образы под опущенными веками. Каменный зал обвился вокруг Равенны холодным неприступным кольцом, равнодушным и блаженно пустым. Некому лгать ей, некому предать её... Никого, кто бы смотрел на неё. Всё, что могло сделать ей больно, было на другой стороне. Если Равенна всё ещё была способна любить что-то, то любила она это.       Развалившись и вновь собравшись, Равенна повернулась к Зеркалу.       Оно ждало её. Золотые блики текли мёдом, и острый край тонко пел, будто радуясь её шагам. Вся она отчётливо отражалась в нём, от острых игл на воротнике до пушистых ресниц. Самая чистая и спокойная вода была неспособна дать такое чёткое отражение, ни одно зеркало не было достаточно честным, чтобы сравниться с этим. Равенне пришлось рисковать жизнью ради того, чтобы заполучить его. Когда они встретились впервые, её руки были в крови. Но то, что ей пришлось сделать, и то, на что она готова была пойти, к тому моменту уже перестало иметь значение. «Ты никогда не будешь одна», — пообещало ей Зеркало. Сила Зеркала была чёрной и смутно пахла могильной гнилью, пахла стоячей водой болот, и Равенне было от неё дурно, словно она бежала несколько часов — до тошноты, — но вместе с тем эта гниль и эта тяжёлая чёрная сила завораживали. Равенна с содроганием поняла тогда, что хотела бы, чтобы эти ощущения не прекращались — запах и тяжесть, мощь, спокойные, сладостные обещания.       Равенна пошла на сделку, вновь не спросив о цене. Пошла бы на любых условиях.       Слова заклинания обманчиво легко стекли с её губ:       — Зеркало, зеркало предо мной,       Кто красотою сравнится со мной?       Капля разбилась о золотую поверхность, и круг за кругом побежали к граням. Вязкое подобие драгоценного металла двинулось к Равенне — вздохнуло, растянулось, потекло вниз, облизывая ноги её тени. Золото растеклось на складки, собралось капюшоном, волна опала с локтей, и безликое подобие человека взглянуло на Равенну отражением её собственных глаз. Оно замерло, словно в раздумье.       Равенна всегда боялась его первых слов.       — Моя госпожа, — прозвучал бесстрастный голос, — на твой вопрос у меня всё тот же ответ: ты прекрасна, и красивее тебя на этой земле всё ещё никого нет.       Рвано выдохнув, Равенна перевела мутный взгляд к сводчатому потолку. Зеркало не могло врать ей. Не умело и не имело права. Она зажмурилась, и глаза перестало резать.       — На этой земле по-прежнему слишком много моих врагов, — сказала она Зеркалу. — Больше, чем я могу себе позволить. В моей красоте моя сила, но те люди считают меня слабой. Меня! Слабой! — грозный крик ударил по стенам. — С этой мыслью они далеко зайдут. А я не могу им этого позволить.       На одном уровне с ней, одной с нею комплекции, Зеркало всё равно казалось больше. Возможно, потому что оно было мудрее.       — Выход есть и он тебе известен, — ответило оно, игнорируя дрожь и ярость. — Покажи им свою силу. Разбей их. Тогда никто больше не посмеет ополчиться против тебя.       — Что бы я ни сделала, моя сила кажется им сном и наваждением. Кто увидит, тот не поверит глазам, а кто услышит, тот сочтёт бредом. Всё обратится шепотком и слухами.       — Возьми свой меч, моя Госпожа. Омой его кровью. И те, кто ещё сможет ходить, разбегутся в ужасе, крича о твоём могуществе.              ______              Гвен была в панике. Паника, разумеется, не представляла ничего нового для неё, но в этот раз сила страха и растерянности превзошли все пределы. Слуги метались по замку взад и вперёд, верещали, как крысы, но не в состоянии были выполнить и половины её приказов. Сундуки стояли раскрытыми, сложенный шатёр никак не могли уместить на телеге, и столько вещей ещё не хватало. Хуже всего, Гвен никак не могла найти доспехи.       Поминутно на Гвен накатывало предательское желание сдаться. Забиться под стол и разрыдаться. Она могла бы сидеть там часами, надрываясь от слёз и всхлипов, до тех пор, пока кто-нибудь не убил бы её. Конечно, Гвен и так ревела каждую ночь — тайком, в своей комнатке, — но это стало привычной частью рутины. Она старалась делать это за час до сна, чтобы утром её не выдали опухшие глаза. Но сейчас был день, и Гвен не могла позволить себе такой роскоши. Она знала, что, упав, не поднимется.       — Куда ты тащишь эти одеяла?! — рявкнула она, остановив мелкого служку. — Я велела их вниз отнести, к телегам, какого беса ты их вообще взял?!       — Я подумал...       — Не думал! — от затрещины, щедро отсыпанной пареньку, у Гвен онемела рука. — Бегом, бегом, юродивый, одеяла на телегу и тащи свою костлявую жопу на кухню!       Иногда Гвен казалось, что лучше бы она делала всё сама. Не спала и не ела, стёрла бы ноги в кровь, но зато была бы уверена, что всё выполнено и выполнено тщательно. От этой мысли — от тысячи чужих ошибок — паника усиливалась.       Гвен проглатывала панику и шла работать, позволяя ей жрать себя так, чтобы никто этого не видел. Мать, когда им с Гвен удавалось увидеться, горько поджимала губы. «Ты так постарела», — плакала она.       — Вся в делах, вся в заботах? — крепкая рука перехватила Гвен в одном из порталов на перекрёстке коридоров. Она чуть было не закричала, но Синат, первый из военачальников Королевы, предупредительно зажал ей рот и держал сухую мозолистую ладонь, пока в глазах девушки не мелькнуло узнавание. — Слишком ты много нервничаешь, Гвен, — он привлёк её к себе и быстро оттащил прочь, в тёмную нишу, подальше от любопытных глаз слуг. — Я бы на твоём месте улыбался, милая.       — Будь ты на моём месте, уже бы умер, — ощерилась девушка, как только этот паук ослабил хватку. — Здесь тебе не железкой махать.       Испуг подхлестнул злость в ней. Увидев подсвечник в нише, она живо представила, как сладко было бы обрушить его на голову солдата, да так, чтобы у того кровь из глаз хлынула. Мышцы руки, сжатой Синатом, с готовностью напряглись.       Военачальник Королевы склонил голову набок, будто любопытный пёс, и глумливая улыбка прорезалась сквозь тень его бородки.       «Бесполезно», — подумала Гвен. И равнодушие камнем опустилось ей на грудь.       — Махать?... — протянул Синат. — Конечно, не мне тягаться с твоим умением подмахивать, — он небрежно поправил Гвен выбившуюся прядь. — Ты, я погляжу, очень любишь жизнь, Гвен, раз так упорно за неё цепляешься. Бегаешь, суетишься, скользишь между всех и каждым... Когда мы виделись в последний раз? Я успел потосковать. Не хмурься так грозно, служанка, глаза-то красные.       Гвен предпочитала не смотреть Синату в лицо. Годы и переживания прорыли глубокие борозды у него на лбу и у рта, а бессонные ночи навсегда оставили припухшие мешки под глазами. Колючая борода, подрезанная так же искусно, как у герцогов, завивалась. У края лица она переходила в богатую, уже присыпанную сединой копну. И, как и все солдаты, вне зависимости от ранга, Синат провонялся лошадьми и брагой. Гвен могла бы снести и его старость, и его запах, всё что угодно было выносимо — после Равенны, — но она ненавидела то, какими были его глаза. Глаза убийцы и околдованного дурака. Поэтому, привычно задирая подол своей юбки и прислоняясь к стене, Гвен предпочла повернуться к Синату спиной.       — Только быстрее, — сказала она, — у меня дела.       Синат утомлённо вздохнул.       — Не для того я тебя нашёл, — он нетерпеливо шлёпнул подставленную ягодицу и заставил девушку опустить юбку и повернуться к себе. — Слушай сюда, Гвен. Ты вроде баба умная, вас таких мало... Слушай меня внимательно. Мы выдвигаемся на рассвете. Королева Равенна тоже покидает замок.       Девушка раздражённо оправила кушак.       — Лучше твоего знаю!..       — Знать-то ты знаешь, а дальше носа не видишь, — нетерпеливый, Синат сдавил Гвен загривок и притянул к себе.       — Что за тайны, служивый? — зашипела она, морщась.       — Пока никаких тайны. Но скоро, возможно, появятся... Пока нас не будет, ты облазаешь этот замок сверху донизу, — Гвен дёрнулась, и Синат вцепился ей в кожу когтями, — сверху донизу, я сказал!.. Поняла?.. Всё вынюхай, всё выясни. И особенно — то её зеркало. Особенно про него.       Ледяной подсвечник обжог Гвен ладонь, но, дотянувшись, Гвен не могла позволить себе его выпустить. Она сжала кулак и замахнулась, целясь Синату в висок. Синат заметил отблеск металла и шарахнулся в сторону, прикрываясь рукой. Но инерция вела Гвен по окружности, и литой подсвечник с хрустом вломился солдату около локтя, ближе к кисти. Силы удара хватило на то, чтобы Сината откинуло головой в стену.       — Ты рехнулся, старый дурак! — шепот Гвен напоминал хрип удушаемого. — Никто никогда туда не заходит, кроме неё!       Синат прижал руку к груди и волком посмотрел на служанку. В ушах его стоял звон, и голова, казалось, треснула в месте удара.       — Именно, Гвен! Поэтому ты пойдёшь! Мне нужно знать, что там такое! Мне нужно знать, что нужно ей!       — Поверить не могу, — девушка покачала головой. — Вы все как один... Да что с ней не так...       Подсвечник всё ещё оттягивал Гвен руку. Синат едва стоял на ногах, но теперь он ожидал удара, и Гвен не могла напасть на него — решимость её таяла, преимущество было утеряно. Ей следовало проломить ему башку с первого раза.       — Я не буду этого делать, — процедила Гвен. — Нет.       Она начала пятиться, чтобы уйти. Ей всё ещё нужно было найти те чёртовы доспехи.       — Ты поняла меня, — Синат наставил на неё дрожащий палец, — и ты всё сделаешь, дура, как я сказал. Иначе после похода я тебя голую солдатам отдам, по кругу, пока не сдохнешь...       Гвен замерла. А затем, разом всё решив, фыркнула и смачно плюнула Синату под ноги.       — Тварь, — сказала она. — Всё, что ты можешь, это калечить.              ______              В руке, скорее всего, была трещина. Знакомая боль — сколько раз у него ломались кости. Не бывает ни непобедимых, ни бесстрашных. Истинные войны знают вкус поражения — как, впрочем, и страха. Синат выругался, пытаясь удержать рулоны свёрнутых карт. Прижимая их подбородком, он осторожно завернул в тронный зал.       — Ты уверена в этом, сестра? — шептал брат Королевы, заговорщицки к ней наклоняясь. Шептал недостаточно тихо. — Ты оставишь замок, оставишь земли... А что, если не все они верны тебе? Они могут воспользоваться моментом...       — Фин, — Равенна на него и не смотрела. — Я ухожу с армией. И я вернусь с армией. Если, вернувшись, я застану засаду, я сожгу этот проклятый замок дотла. Как я делала всегда.       Услышав шаги, Королева обернулась, и спина Сината переломилась в поклоне. Он едва не выронил карты, но всё же донёс их; всё это время Королева не покидала периферии его зрения. По её приказу — короткому жесту, — он выложил карты прямо на пол и выпрямился, держа спину так гордо, как только мог это делать мужчина, которому нестерпимо хотелось упасть к ногам женщины. К красоте его госпожи невозможно было привыкнуть.       — Разверните всё, — приказала Равенна. Она нетороплива пила воду из золотого кубка, и губы её влажно блестели.       Синат взялся за карты обеими руками. Это были старые гобелены, несколько десятков лет провисевшие в кабинетах королей. Их вышивали годами, на них тратили самые дорогие и крепкие нити. Стараясь опередить брата Королевы, Синат легко разрезал перетягивавшие их верёвки и взялся раскатывать бесценное полотно. Дикая боль разрывала левую руку. Он суетливо расправлял складки на ткани. Пыльные карты, стоившие баснословных денег и украшавшие кабинеты королей, коврами легли под ноги Равенны.       Синат дал себе секунду на то, чтобы перевести дыхание.       — Ваше Величество, позвольте мне объяснить стратегию, которая наверняка проложит нам путь...       Равенна передала кубок брату и, подобрав подол узкой юбки, ступила на свой вышитый замок. Лес, поля и реки раскинулись под её ногами в выцветших красках. Не таких выцветших, какими она видела их, поднявшись на башню. Впрочем, она всё равно с лёгкостью ориентировалась по этому вышитому миру. Мягче зефира

***

, она повернулась лицом на запад и взглянула на горную гряду, тянувшуюся почти у самого края гобелена. Гряда прерывалась лишь в одном месте, где её распилило устье пересыхающей реки. Красный костёр на утесе обозначал заставу. Четыре дороги вели с гор — не так уж много, — и Равенна мысленно вычеркнула их одну за другой, пока не осталась одна, которая позволила бы пройти кому-то обременённому телегами с провиантом и прочим скрапом.       Гремя обмундированием, в тронный зал вошёл Генум — второй военачальник в армии Равенны. Он важно раскланялся, глядя только на Королеву, и уверенно влез в общий шум — чем вывел из себя Фина и Сината. Его голос и его доклад заскрипели в зале несмазанным колесом. Загорелые руки замелькали над картой, упорные, как мухи. Синат и Генум говорили наперебой, и Равенне было бы легко представить, как бы они грызлись, если бы их стравили на псарне. Эти двое люто ненавидели друг друга и так же люто обожали её. Она специально поставила их обоих на одну должность. Подумала, что это могло бы стать забавным. Но никто, чёрт возьми, не просил их открывать рот.       Равенна мысленно провела маршрут от гор к замку и сосредоточила взгляд на безлюдной долине, лежавшей чуть дальше на север. Ей нужно было узнать точное число лошадей и людей в её распоряжении. Если выйти утром, армия добралась бы до долины примерно к следующему вечеру. Это место будто специально было создано для битвы — Равенна отметила не меньше десяти удачных мест для засады и атаки с обеих сторон. В чаще у долины можно было оставить конницу, и никто бы её не заметил — как сосну среди хвойного леса. И при нападении на Венара солнце было бы у них за спиной.       Война для Равенны была всего лишь ещё одной шахматной партией. День на дорогу, день на битву, день на возвращение. Три дня. Ей всю жизнь нравилась цифра три.       Равенна усмехнулась, и розовые губы приоткрылись, готовые выпустить весёлые острые слова, но, подняв голову, она увидела вокруг себя лишь разглагольствовавших о стратегии мужчин. Никого, с кем она хотела бы заговорить.              ______              Лестничные пролёты башни были пусты. Сквозняк гулял по сбитым ступеням, и слабо насвистывали щели и решётки. Над грязной миской у камина лениво кружили мошки. Равнодушный камень молчал — голос ему давали люди, — и темница казалась столь же мирной, как младенческая люлька. Открывая глаза, Белоснежка всё время видела ту миску. Ни разу она не была уверена, что покинула сон, а тяжёлые веки всё смыкались. Ей так хотелось спать. Кажется, она могла бы пролежать на своей постели столетия.       В одном из её снов ей слышался далёкий клич. Кличу вторил дружный скрип колёс и нескладный хор лошадей. Человеческие голоса роптали, лязгал металл, и взбиваемая копытами земля стенала, перенося ношу. Белоснежка подумала, что это отец пришёл за ней — теми же звуками полнился край, когда армия Магнуса покидала замок. Сердце ребёнка ликующе запело. Её спасут, её вызволят из этой тюрьмы, она будет свободная, она обнимет отца... Белоснежка представила длинные шеренги конных рыцарей, развивающееся знамя, представила, как бегут в страхе неприятели из замка... Всё будет как раньше... Кроме неё. Белоснежка пыталась представить, но перед глазами были лишь золото и злость. Что будет с ней?..       Когда Белоснежка очнулась, камера встретила её ночной темнотой.       Девочка сползла со своей кровати и медленно, ощупью, добралась до графина с водой. Осталось совсем немного, но она выпила всё, хотя ненавидела справлять нужду в этом месте. Долгий сон дал Белоснежке тот самый отдых, в котором она так нуждалась, и ясность собственного сознания девочке казалась кристальной. Почти магической. Предметы парили в камере слабыми очертаниями. Белоснежка привычно подошла к воздушной шахте, она интуитивно чувствовала расстояние и направление — эту клетку она знала лучше своих покоев. Дно шахты было черно. Белоснежка сжала пальцы на холодной решётке и отвела глаза. Без этого огня она чувствовала себя одинокой. Брошенной. Зачерствевший хлеб, завёрнутый в кусок ткани и оставленный у камина, уже стал твёрже камня. Белоснежка упрямо впилась зубами в мякиш.       Она грызла чёрствый хлеб и ждала. Прошло не меньше получаса, прежде чем она поняла, что Фин не приходил. И что он не придёт.              ______              Армия пробиралась через лес. Верхушки деревьев лениво покачивались над головами и тихо гудели свою унылую песню. Под колёсами пущенных вперёд телег хрустели хребты сухих веток. Борта горько пахли зелёным соком. Лоскуты рваных листьев оставались на сломанных сучьях, а мимо них один за другим крались, точно волчья стая, солдаты, ведя под узду лошадей. Птицы молчали.       Вороной конь Равенны шёл чуть впереди, за ней Фин, Синат и Генум.       — Ещё один, — прошептал Фин, подаваясь к сестре. Слабо зазвенели украшения на сбруе его лошади.       Равенна прищурилась, наблюдая за шустрой тенью, что отделилась от ствола сосны и замелькала между деревьев — метров в пятидесяти, не меньше. Конь под Равенной продолжал чеканить шаг, не сводя жёлтых глаз с чащи. Он не реагировал ни на разведчиков, ни на ямы под копытами.       — Этот пусть бежит, — Королева пренебрежительно прикрыла глаза. — К тому времени, как он пробьётся к Венару на аудиенцию, мы уже будем на позиции.       — Пустить бы ему стрелу промеж лопаток, — Генум досадливо поморщился. — В последнего я едва не промахнулся. Хотелось бы восстановить статус-кво. К слову, из разведчиков всегда выходят презабавные мишени.       — Убиваешь из удовольствия? — поинтересовался Синат.       Генум пожал плечами.       — Человек должен любить своё ремесло.       Синат усмехнулся, с задором, призывая разделить его веселье, но стоило ему заметить взгляд Королевы, и усмешка его увяла. Равенна медленно обернулась, со всей царской тяжестью глядя поверх плеча.       — Мне казалось, мой военачальник — солдат, а не палач, — протянула она.       В неестественной лесной тишине гудел ветер. Синат сглотнул, сжал кулаки, натягивая поводья, но лошадь не свернула — не могла. Он быстро посмотрел на Генума, затем на Фина, растерянный, как человек, понявший, что он посмеялся над тем, что не было шуткой. Брат Королевы, однако, тоже выглядел озадаченным, его губы застыли в нелепой, заискивающей улыбке.       — Разве есть разница? — Фин обратился к сестре, и мышцы его лица дёргались, пытаясь подстроиться, предугадать.       — Палач убивает, — сказал Равенна. — Солдат умирает.       Они вышли к краю леса как раз на рассвете. Долина, что крутой зелёной волной спускалась от конских копыт, кишела, точно муравьиный рой — отпущенный Равенной лазутчик оказался быстр, и теперь серые пики солдат собирались в славно свернувшегося, напряжённого ежа.       Оттуда, снизу, где уши закладывало от бряцанья доспехов и выкриков командиров, лес вокруг долины походил на чуть отставленную, ощерившуюся клыками челюсть — как если бы все эти солдаты находились в пасти огромного чудовища, и оставалось мгновение до того, как глотка содрогнётся, затопит их слюной и одним спазмом пустит по пищеводу. Посреди сизого рассветного тумана, у чёрной череды клыков этой челюсти, высился над долиной всадник. Его плащ сусальным золотом лежал на крупе коня, неподвижный в этот безветренный час, и чёрный нагрудник оттенял бледное лицо. Было в этом лице нечто, что заставляло солдат поскорее отводить глаза — и смотреть вновь, стыдясь самих себя.       — Все готовы, — сообщил Фин, отчего-то полушепотом.       Равенна слабо кивнула, продолжая наблюдать за своим врагом. Фин, остановившийся чуть позади неё, окинул долину расчётливым взглядом. Как бы там ни было, а он оставался солдатом, солдатом Равенны, и он обучен был драться и вести бой. Отсюда он мог заметить фигурку Венара — его яркое облачение, его свиту, колыхавшуюся вокруг своего предводителя. Подумать только, человек, которого его сестра предпочла раздавить своей силой, а не поглотить своей красотой. До чего же мерзок он должен был быть... Она, наверное, знала его раньше. Или знала таких, как он.       Денница набирала силу. Солнечный свет медленно полз по кронам деревьев, точно огненная полоса, подкрадывающаяся к войску Венара. То ожидало внизу — застывший перед броском зверь, озадаченный, но решительный, готовый сделать первый шаг. Солдаты построились впопыхах, не успели наполнить друг друга бравадой, и потому их решимость смешалась с трепетом. Знамёна мёртвыми тряпками висели на древках. Равенна крепче ухватила поводья, сжимая толстую кожу металлическими перчатками. Делая глубокий вдох, она чувствовала, как её затянутая в рубаху грудь соприкасается с доспехами. Солнце поднималось. Наконец, лучи его коснулись острых вершин королевской короны, и отполированное серебро вспыхнуло, точно зеркало.       — Начинайте, — скомандовала Равенна.       Освобождённые от её воли, лошади заржали под всадниками и забили копытами. Но сигнал был подан, и шпоры вонзились в бока. Будто волна, замершая на миг перед берегом, армия Равенны хлынула вниз.       Грохот и гром копыт сотрясали долину. Развернулись знамёна, и в глазах Равенны одинаковые рванокрылые вороны полетели с холма. «Убивайте друг друга, — думала она, едва слыша людские крики, ржание и вопли. — Убивайте, раз вы так это любите. Мир создан на условиях борьбы, и мы все должны сражаться, если чего-то хотим. Сражайтесь и умрите. Смерть в борьбе — разве не чудесный подарок вам от меня?».       Конница врезалась в первый строй вражеского войска и смяла его, как нож масло. Постепенно увязая, но отчаянно не сбавляя темп, конные прорубались через пехоту. Фин, оставшийся при сестре, держал свою лошадь между полем битвы и Королевой, в любой момент готовый доложить или броситься в атаку. Синат и Генум вели шеренги конных.       Вскоре стройные линии конницы начали расплываться в море вражеских солдат. Те из воинов Венара, кто выжил после первой волны, медленно поднимались по склону. Глядя на них, Равенна позволила себе усмехнуться. Солнце слепило их, они едва видели противника и потому бились в пол силы и продвигались с трудом.       Солёный пот тёк по лицу, и Фин смаргивал капли. С возрастающим волнением наблюдал он за тем, как конница прореживала войско Венара. «Нас слишком мало», — подумал Фин, ещё не отчаиваясь, но позволяя себе заметить это, позволяя засомневаться. Он обернулся к сестре — бледной, но непоколебимой, — вновь посмотрел вниз. Солдаты противника были всё ближе, конница поредела и была уже у самого края вражеского лагеря.              _____                     Голод причинял боль. Обычно мысли о смерти пугают детей. Для Белоснежки, после её встречи с Равенной, смерть перестала быть чем-то, заслуживающим внимания. Она узнала, что в мире бывают более страшные вещи. Например, мысль «что я сделала не так?».       Возможно, Белоснежка просто не до конца верила, что её могут оставить умирать от голода.       Голод причинял боль, и день для Белоснежки превратился в однообразную пытку ожиданием. Хныкая и злясь на себя за эту слабость, она надеялась, что дверь в её камеру вот-вот откроется, и войдёт Фин с тарелкой тёплой похлёбки и парой человеческих слов. К чёрту похлёбку, пусть бы к ней просто пришли и объяснили, почему её оставили гнить здесь совсем одну. Белоснежка кусала сухие губы, кусала пальцы, а часы шли, и тишина башни глумилась над ней. Как долго длится вечность?       «Я умру здесь от голода», — думала Белоснежка, думала настойчиво, громко шептала вслух, раскачиваясь вперёд-назад. Эта мысль помогала ей не пускать в голову другую: о том, что она больше никогда не выйдет из этой камеры. Что она надоела Равенне.       Ноющая, давящая боль распространялась. Начала болеть поясница и низ живота, подводило желудок. Белоснежка свернулась на своей постели и обняла себя руками. Кажется, она впервые поняла, какими длинными были её ноги, и как худощаво было туловище. Увидела себя со стороны, глазами сознания, запертого в теле. Сами собой вспомнились интонации, с которыми Равенна насмехалась над ней.       Запереть бы её саму в холодной башне. Вот бы пришла армия отцовских вассалов, освободила Белоснежку, и тогда бы настала её очередь смеяться.       Представляя это, Белоснежка плотнее сжала веки. Рот её полнился слюной от голода, но думать о еде было слишком мучительно. Легче было притворяться. В этом ведь заключаются все детские игры — в притворстве.       Она бы нарядила Равенну в белые одежды. Белый не очистил бы руки убийцы, но иллюзия невинности придала бы её красоте больше света — как то свадебное платье. Каждое утро, в час, свободный от государственных дел, Белоснежка приходила бы к Равенне, чтобы убрать её роскошные волосы. Она никому бы не позволяла входить в её комнату — то был бы только её секрет. Она была бы единственной, с кем Равенна могла разговаривать. Возможно, Белоснежка даже не оставила бы ей книг. Хотя, нет. Равенна зачахла бы без книг. Интересно, играла ли она на музыкальных инструментах? Она умела петь, возможно, могла и играть. Белоснежка представила, как бы выглядели пальцы Равенны, перебирающие струны. Натянутые жилы звенели бы, и золотые кольца сверкали бы в свете свечей.       Равенна ждала бы её каждый день, и Белоснежка бы приходила. Это ведь так жестоко — обманывать ожидания.       — Запирать в клетке тоже жестоко, — прошептала девочка, открывая глаза.       Она говорила сама с собой.       — Неважно, какая это клетка. Выбрось эту гадость из головы, дура.       Всхлипнув, Белоснежка плотнее свернулась на покрывале. Она решила попытаться заснуть. Но затем, едва закрыв глаза, она почувствовала то, от чего жар опалил её лицо, а сердце ёкнуло. Чтобы удостовериться, Белоснежка опустила руку между ног. Её штаны были мокрыми.              ______              Битва продолжалась. Убитые, а может и раненные, но так или иначе изрубленные и искромсанные, солдаты покидали ряды. Оставшиеся без всадников лошади без толку носились по долине. Страх гнал их прочь и он же заставлял вставать на дыбы и бегать кругами. В наивных лошадиных глазах отражалась сталь — самый опасный хищник.       Фин метался и нервничал. Мельком среди этих осиротевших животных он заметил лошадь Сината. Фину не удалось разглядеть лучше, да и не очень он был заинтересован в судьбе этого человека, однако ему показалось, что седло на ней странно болталось. Лошадь могла скинуть всадника, пусть даже такого опытного, но закреплённое на ремни седло?.. Отвлёкшись и замотавшись среди боя, Фин не заметил, как нездорова была у Равенны белизна щёк. Эта смертельная бледность бросилась ему в глаза в самый последний момент. А ведь он уже видел это прежде, эти страшные расширенные зрачки без блеска, воспалённые слизистые глаз, эту синеватую ветку вен у висков. Будто огромная дыра внутри его сестры разрасталась, пожирала её изнутри и должна была вот-вот вырваться, уже вырвалась, но не была ещё замечена. Пустота, которую увидишь только перед смертью.       В подобные момент Фин ненавидел свою сестру. Он был опытнее её, он мог сражаться часами, с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, его обучали искусству войны. И всё же он боялся — собственных ошибок и судьбы. Равенна же владела магией, и ей был неведом столь мелкий, жалкий страх.       С другой стороны, её собственные ужасы были хуже всего, что Фин мог представить.       На поясе у Равенны висел клинок. Произведение искусства, совершенное в своей простоте и смертоносности. Она вытянула его из ножен, и сверкающее лезвие, описав в воздухе дугу, замерло, грозя небу острием.       — Теперь, — прошептал Фин. Лошадь под ним забилась, едва повинуясь поводьям. — Теперь! — закричал он и хищно осклабился. Обратившись в сторону конницы, он вогнал шпоры в бока лошади, и грязь брызнула из-под копыт. — Поворачивай! — орал Фин, несясь вниз и слыша лишь свист в ушах. — Сомкнуть ряды, и поворачивай!       Лес колыхнулся. Он тяжело вздохнул, пробуждаясь. Прохладный утренний ветер потревожил выбившиеся волоски у Равенны в причёске. Люди смотрят в небо, ища там своих богов, но не замечают присутствие божественного, даже если оно лижет их щёки своим чёрным языком. Всем, кто был в той долине, кто сражался и умирал, кто был всадником и кто был под всадником, почудился один и тот же звук, заставляющий трепетать нутро — звон острых бьющихся в крошку осколков.       Вороной конь встал на дыбы. Клинок в руках наездника засиял и резко рассёк воздух, и тёмный строй закованных в латы рыцарей отделился от тени деревьев. Солнце ярко било в глаза, но ту внезапно возникшую армию было не затмить. То был бесконечно чёрный, гладкий горизонт сияющих щитов и остроклювых шлемов. Он выступил из тени и обрел форму. Крики не успели стихнуть, но на долю секунды битва в долине прервалась — чтобы можно было взглянуть. Кто-то рвано выдохнул, впервые почувствовав, где именно в груди бьётся отважное маленькое сердце. Дрогнув, чёрный горизонт рысцой двинулся вслед за Равенной.       Армия Венара была сметена. Их тела разрезали, а затем растоптали. Они бились сначала бесстрашно, потом насмерть, но в какой-то момент каждый из них опустил зажатый в руке меч. Чёрные рыцари, рыцари без личины, рубили точно и рассекали от головы до ног. Было нечто ужасное в их решительных движениях, бездушных ударах. Сзади, куда можно было бы бежать, если бы хватило трусости, напирали конные. Венар орал на своих солдат, он обещал Ад трусам. Королю, который повёл своё войско за победой, пришлось пробиться в первый ряд, чтобы, видя его красный плащ, люди продолжали бороться. А море чёрных щитов и алых знамён не становилось меньше, как ни секи.       Горячий шар солнца неторопливо поднимался над долиной. Сияя золотом, Равенна восседала на своём коне, и гора трупов окружала её. Кровь, крики и боль густо наполняли воздух. Перед Равенной ряды чёрных лат рассыпались и воскресали вновь, давя противника, топчась по телам. Редко кто-то мог уцелеть — и за ним возвращались.       Как ни странно, один из воинов прорвался. Солдат, лицо которого ещё не тронула борода, приближался к Королеве. В руках он крепко сжимал топор, дыхание с хрипом вырывалось сквозь стиснутые зубы. Он хотел убить её.       Фин уже повернул свою лошадь и поднял меч. Копыта его утомлённой чистокровной кобылы скользили в грязи. Он катастрофически не успевал.       Равенна заглянула солдату в глаза. Он был юн, и герб на его нагруднике был украшен золотом — как мог бы быть украшен нагрудник любимого сына. Он думал о том, что позади остался его дом, который нужно защитить. О храбрости, которой его всегда учили.       Один взгляд, десять нетвёрдых шагов, и солдат упал перед Королевой на колени. Он рыдал, позволяя ей вогнать лезвие ему в основание шеи.              ______              В глазах у Белоснежки потемнело. Если у ужаса есть цвет, то он чёрный. Приходя, ужас ложится вуалью на лицо. Он не даёт ни видеть, ни дышать. Это крошечная смерть от удушения. Белоснежка уже испытывала это, одного раза было достаточно, чтобы навсегда запомнить перехватывающий глотку террор. На мгновение она снова оказалась у порога королевских покоев, в нескольких шагах от посеревшего, трупно-неподвижного отца. Его смерть была непостижима — настолько нереальна, что сознание не могло принять её, как не могли пальцы зацепиться за гладкую отвесную скалу. Что она должна была делать с этим? Белоснежка не знала. Но чувство, будто от неё что-то требовалось, всё нарастало и нарастало и не находило выхода. Она должна была что-то сделать, нужно было делать хоть что-то, казалось, она должна была задохнуться от этой тихой паники, бившейся у неё между рёбер. Затем вуаль ужаса спала. Дрожавшая рука, не до конца вынутая из-под пояса штанов, мягко поблёскивала от перепачкавшей её крови. Её крови. Белоснежка закричала.       Дальше был провал. Сознание девочки перестало воспринимать происходящее. Бытие провалилось, а выплыв, стало бесцветным. Кроме крови. Кровь, кровь, кровь, так много крови, и откуда, почему она течёт... Охрипло горло, кожу на щеках стянуло от соли, и появились новые синяки на теле. Сбитое в ком покрывало свалилось на пол.       Так много крови. Надо было что-то делать.       Вскочив с кровати, Белоснежка начала биться о дверь своей темницы. Она колотила кулачками по дереву, била ладонями в железное окно-задвижку. Оцарапав себе руки о гвозди, она едва заметила это. Жизнь била Белоснежку наотмашь, Белоснежка пыталась противостоять ей и снова получала по щекам. Кажется, так и работает мир, когда ты слабый.       Пустая миска, соломенные куклы, три полена — полетели в дверь, подняли грохот, и упали на пол. Белоснежка снова закричала, она позвала на помощь, раз, другой, «ну, хоть кто-нибудь», и голос её упал до шёпота. Забиться в угол — всё, что она могла. Замотаться в одеяло — пусть впитывает... Забиться и ждать там, пока она не истечёт кровью насмерть. Белоснежка представила, как очень скоро из всех семи отверстий её тела польётся кровь. Кап, кап, кап... Стремительно и фатально.       Сидеть и ждать смерти...       «Храбрая девочка», — тихонько, насмешливо выдохнула тишина.       Белоснежка сжала зубы, и на её переносице залегла глубокая решительная складка. Её растили как будущую королеву, чёрт возьми. Она не могла позволить себе сдаться.       Белоснежка метнулась к своей постели. Нескладными нервными движениями она принялась ворошить солому в тюке. Сухие травинки падали на пол, путались в волосах.       — Она должна быть здесь... — шептала Белоснежка, охапками раскидывая солому.       Страшные сомнения то отпускали её, то вгрызались в сердце. А что, если Фин заметил, что, если тихонько убрал, не сказал ничего издёвки ради?.. Она ведь не проверяла...       Острый кончик шпильки вонзился Белоснежке прямо под ноготь. Она вскрикнула и тут же вцепилась в эту мелочь, забывая свою боль. Нашла. В судорожно сжатой руке, среди смятых соломинок, сверкала длинная тёмная игла, увенчанная цветком красного камня. Шпилька Равенны. Белоснежка украла её, когда чистила украшения Королевы. Таких шпилек было не меньше тридцати, всех не сосчитать, множество острых почти-смертельных предметов, и, глядя на них, Белоснежка полусознательно засунула одну себе в голенище. Тогда она подумала о Фине. Если бы пришлось однажды защищаться, она хотя бы могла выколоть ему глаз.       Едва держась на ногах, слабая от голода и боли, Белоснежка припала к двери своей камеры и встала перед ней на колени. Из глубины мертвенно-черной замочной скважины на Белоснежку смотрело бледное мерцание света. На ключе, которым Фин запирал её камеру, было два зубца, ближе к краю. Значит, думала Белоснежка, надо найти и провернуть два штифта. Она явственно представляла себе тот ключ. Дрожь волнения пробежала у Белоснежки по спине, страшным разнообразием к сдавливающей желудок боли. Ладонь с зажатой в ней шпилькой разом повлажнела. Ухватившись поудобнее, Белоснежка принялась ковырять шпилькой в замке.              ______              На дворцовой кухне царил призрак запахов. Очаги были давно потушены, однако толстые стены всё ещё хранили душное тепло, точно дыхание работяги, окунувшегося в заслуженный сон. Аромат хлеба и жареного мяса впитался в деревянные столешницы, а оставленные до утра доски для резки пестрили цветом — въевшимся за годы овощным соком. Среди доброй, усталой тишины кухни неспешно переговаривались два шепота. На столе трепетала свеча.       — Сколько ты будешь перечитывать это письмо? — молодой парень, чьи щёки не потеряли ещё наивную пухлость юности, с жадностью вгрызался в холодную куриную ножку.       Гвен по-девичьи наморщила нос, точно отгоняя чавкавшего парнишку, и так и продолжала беззвучно шевелить губами. Она проговаривала одни и те же строчки, — уже слова, а не мысль, — читала всё вместе и вразброс и прислушивалась к себе. Радости не было. Проклятое чувство, ею почти позабытое, не возникало даже теперь. Гвен ощутила лишь слабое успокоение, сродни тому, что испытывала каждую ночь, валясь на свою подушку.       — Эй, ну правда... — парень самозабвенно обгладывал жареную ножку, но в его взгляде, обращённом к королевской служанке, было неподдельное участие. — Гвен, перестань. Отложи эту бумажку и выдохни. И скушай пирог, тут ещё три куска осталось. Яблоки, Гвен, и корица, всё пропеклось... У наших кухарок просто золотые ручки, расцеловал бы. Ну, — он пододвинул тарелку, — чуешь, как пахнет? Покушай!       Девушка посмотрела на него поверх письма.       — Здесь пахнет конюшней, милый, — поправила она. А затем откусила приличный кусок пирога.       Парня, сидевшего напротив и охотно поедавшего прибережённую ею стряпню, звали Иола. Он был конюхом, смазливым малым и, к тому же, добряком. Если бы его доброта не сочеталась с детской недалёкостью, в него можно было бы даже влюбиться. Жуя пирог, Гвен лениво раскатывала в голове эту мысль. Наивный мужчина — не самый опасный представитель вида. А Иола, ко всему прочему, был полезен.       — Нравится? — Гвен жевала пирог и хитро щурилась, глядя на уплетавшего мясо Иолу. Тот только кивал, делая большие удивлённые глаза. Точно дитя. — Видишь, со мной можно иметь дело. Ты оказал мне услугу, и я честно с тобой расплатилась сытным ужином. Никто не остался внакладе, — она облизала измазанные в ягодах пальцы. — Держись меня, конюх, и когда-нибудь сможешь есть вдоволь и носить чистую одежду.       Иола, приветливый дворовой пёс, слушал королевскую служанку вполуха и простодушно наслаждался своим куском мяса. Гвен была дворцовой девкой, битой и испорченной жизнь, такие превращаются в тех ещё изворотливых гадин, так что Иола ожидал от неё не больше, чем от других людей. Тех, что ласковы и тянут к тебе руки ровно до той поры, пока ты им зачем-то нужен. С их рук можно есть. Главное потом сообразить и увернуться, когда они решат пнуть.       — Всё сделаю, Гвен, — согласился Иола. — Если это в моих силах. А силищи у меня вдоволь, это ты видишь, — он улыбнулся, отложил обглоданную кость и принялся за пирог. — Так что, тебе-то дышится теперь легче?       — Ещё как, — Гвен кивнула, не сводя глаз с Иолы, с его мощных плеч рабочего вола. Она во всех сомневалась теперь. Всегда. — Но ты никому не рассказывай об этом, понял? Ни сном, ни духом. Сам ничего не знаешь, от меня ничего не слышал. Если спросит кто, скажешь, что видел меня во дворе, а лично никогда мы с тобой не столковывались.       Улыбка Иолы была светлой и искренней; увидев такую, говорят: душа нараспашку. Никто бы такого не заподозрил. Потому Гвен его и выбрала.       — Вот ведь странно, — сказал Иола, глядя на тарелки перед собой, — я ведь честный работящий человек, а мне, чтобы пузо наконец набить, пришлось убить человека. Ну, не прямо своими руками, но это же я господину седло подпортил, так что получается, я его и убил. Жестокая эта штука, человеческая судьба, — он вдохнул запах пирога. — И вообще, странно, что плохое дело приносит что-то хорошее. Так ведь не должно быть? Странно...       Он бросил взгляд на Гвен. С лица её сошла вся заносчивость, вся простецкая бабья живость, и оно сделалось бледным и серьёзным. Только зелёные глаза горели, точно вобрав в себя огонь свечи.       — Брось, — сказала Гвен резко и сипло. — Это я убила Сината. Твоими руками. Я пришла к тебе и уговорила тебя сделать эту подляну с его лошадью. Я одна ответственна. А ты получил добро за добро. Ты избавил меня от этого мерзкого старого ублюдка. Так что доедай свой ужин, Иола. Заслужил.       — Как скажешь, Гвен, — конюх больше не улыбался. — Как скажешь.       Эта дворцовая девка, она хотя бы не отравила его.              Капли воды на вымытых чашках уже давно высохли, когда Гвен, тихо позвякивая связкой ключей, завершала свой обход по замку. Она вставала первой и ложилась последней, ибо некое тревожное чувство, почти паника, не позволяло ей сомкнуть глаза до тех пор, пока она лично не проверяла все коридоры и все вверенные ей двери, пока не убеждалась, что все слуги спят, а все задания выполнены; пока сама лично не касалась каждой скатерти и портьеры — в поисках совершенства. Совершенство было призрачным залогом защищённости. Хотя и это едва ли давало ей покой. Равенна, словно бог, наблюдающий с небес, не отпускала Гвен даже когда сама находилась где-то далеко. Её власть крепко держала девушку за самое нутро.       Заперев последнюю кладовую, Гвен устало затолкнула ключи за слой обтягивавшего её талию кушака. Поглотив звуки, холл застыл вокруг девушки серым спокойным массивом. Она глубоко вздохнула. Ощущение свободы, этот затравленный, избитый зверёк, испуганно шевельнулось в ней, чуть расправило крылья. Недостаточно, но и несколько минут в тишине, в свободе от неподъёмных обязанностей, давали Гвен облегчение. Как ишак, напившись воды, она могла продержаться ещё немного.       «Зато я больше никогда не увижу Сината», — подумала Гвен и освятила эту мысль улыбкой порочной, но искренней радости. Ноги девушки гудели от усталости, и спина ныла, но она легко взлетала по лестнице, направляясь к своей одинокой, холодной и вожделенной постели. И кто сказал, что чья-то смерть ложится на плечи тяжестью? Или это не касается смерти врагов?       Тёмная винтовая лестница, уводившая взгляд далеко вверх, к покоям Королевы, мелькнула перед Гвен как и всё остальное в уснувшем своим злобным сном замке.       — Дура, говоришь, — Гвен тихо усмехнулась, уходя по коридору. — Я — дура, Синат?       Её натруженные руки загребали достаточно огня. Гвен гордо держала свою красивую голову, она громко кричала, но ей хватало честности с самой собой, чтобы понимать, что все остальные прекрасно видели всю чудовищность её положения. Видели ту тонкую верёвку, по которой она дёргано танцевала каждый день. А Синату, этому солдату и господину, хватило бесчестья на то, чтобы потребовать от неё взять на себя и долю его опасности. Будто она всего лишь вещь, кукла, и не жаль будет, если она не справится и сломается, и тело её будет разорвано на куски вороньими когтями, а глаза выклеваны. Всегда найдётся другая кукла. Всем им одна цена — для таких людей, как Синат.       Шаг Гвен замедлился. Она невольно обернулась, снова глядя на тёмный веер ступеней.       «Прошло столько времени, — думала Гвен, — а я не умерла. Не загнулась в этом аду, не дала Равенне повода злиться на меня. Он никогда не знал мне цены. Я гораздо сильнее и умнее всех, с кем Синат ставил меня на одну полку».       Королева ушла с армией, она победила и уже возвращается домой. Эта весть была в письме, вместе со списком погибших в бою. Ближе к полудню Равенна должна была вернуться в замок — армия ведь не могла идти ночью.       Гвен ещё раз обернулась к лестнице башни. Мысли сумбурно смешивались в её голове, постепенно принимая очертания простого вопроса: да или нет? Ради Сината — ни за что!       А ради себя?       Гвен сглотнула, сжимая сухое горло, сделала шаг и тут же остановилась. Неясное волнение, выдвинувшееся прямо оттуда, из тёмного провала, ведшего в башню, нежно сжало её рёбра. Страх, старый-добрый страх.       Время ещё было. И кто знал, подвернулась бы ещё такая возможность? Гвен нахмурилась, пытаясь представить, что же такого могло быть в тех покоях Королевы. О чём Синат так жаждал узнать?       «Просто выкинь это из головы», — решила девушка и отвернулась. Ей нужен был здоровый сон и покой, чтобы она смогла подняться с постели этим утром и в который раз заставить свою измученную душу окаменеть и приняться за работу. Здоровый сон и покой.       Зароненное семя даёт ростки. Гвен привыкла быть честной с самой собой и где-то глубоко внутри она знала, даже уходя, знала, что искушение будет мучить её каждый чёртов день, и что, проходя мимо этой лестницы, она будет постоянно чувствовать укол сожаления — сожаления об упущенной возможности.       Гвен ненавидела жалеть. И, чувствуя всеобъемлющее облегчение, она круто развернулась и быстро пошла в сторону винтовой лестницы, ведшей в запретные покои Равенны.              ______              Шпилька выскальзывала из вспотевших рук. Это было помехой меньшей, чем полная неопытность. Белоснежка нетерпеливо вытирала ладони о собственную одежду и, перехватив свой прекрасный инструмент, продолжала надругательство — и над шпилькой, и над замком.       Каждую минуту Белоснежке чудились шаги. Она замирала, прислушиваясь, и в эти моменты, когда смешная слепая совесть вгрызалась в её нравственный скелет, к ней возвращалась боль. Частично именно эта боль, уходившая вглубь, если от неё отвлечься, и заставляла Белоснежку сердито кусать губы и вновь браться за замок. Делала она это так, будто её заставляли копошиться в чьих-то внутренностях. Белоснежка истекала кровью, корчилась, пыталась взломать свою клетку — и была самым честным, самым совестливым взломщиком       Крича от бессилия, Белоснежка раз пять отбрасывала от себя шпильку и начинала плакать. Неудача была солёной на вкус, разрушающей изнутри. Но когда замок вдруг поддался, и тяжёлая дверь тихо отворилась в пустоту, воцарилась тишина. Холодный тёмный коридор дыхнул на Белоснежку сыростью.       «Теперь можно бежать», — подумала Белоснежка, но не сдвинулась с места. Всего мгновение, немыслимо долгое, как и любая мысль, Белоснежка испытывала ужас перед этой открывшейся дверью. Как бездна, разверзлась перед ней истина: ей некуда было идти и нечего было ждать за пределами своей тюрьмы. У неё не было ни цели, ни плана, только смутное ожидание ужасной смерти гнало её прочь. Что она знала о мире? Пятна, раскрашенные чужими рассказами.       «Останься здесь», — шептал ей кто-то трусливый и неверный. Знакомое зло ведь так успокаивает. Одно решение, и ей уже никогда не пришлось бы ничего решать. Белоснежке уже не надо было бы бороться, бояться или ждать, она могла бы улечься на пол у камина и покорно принимать всё, что жизнь захотела бы с ней сделать. Белоснежка могла бы снять с себя ответственность как платье, ответственность за своё сердце или за движение рук. Отдаться воле волн, взбудораженных Судьбой, и позволить им носить себя. Утопить себя.       Белоснежка обернулась, обвела взглядом свою темницу. Затем неловко поднялась и вышла, притворив за собой дверь.       Просто выбраться из замка. Ей следовало попробовать хоть это. Начать с малого. Неважно, думала она, что будет после, сколько и как далеко придётся идти, больной и голодной, ей следовало сделать хотя бы этот первый шаг. Не обращая внимания на сырость, боль и тревожащую тишину, она отсчитала проклятые двенадцать ступеней и, встав на цыпочки, вдавила нужный камень в стене. Девочка бежала тем же путём, которым Фин вёл Белоснежку к её прекрасному тюремщику. Все скрытые коридоры в замке сообщались между собой, будто кровеносная система в теле, Белоснежка не знала и половины из них, но ей, в сущности, было достаточно знать один лишь путь — в покои Равенны. И избегать этого пути.       Это казалось так просто. Пока потайной ход не открылся для неё абсолютно чёрным провалом. У Белоснежки не было ни факела, ни огнива. Нелепая, вытянувшаяся за эту зиму и слабая, стояла она перед входом. Ей предстояло идти вслепую, на ощупь и надеяться на слух.       Неверный трусливый голосок был готов снова заговорить, но Белоснежка не могла позволить себе повернуть назад. Она спрятала шпильку за пояс отяжелевших штанов и пошла вниз.              _____              Круглый зал пылал тёплым светом свечей. Мягкий воск тихонько плакал, стекая по острым граням хищных жирандолей. Вторые Королевские покои — эти странные комнаты без постели, запретные для всех слуг, кроме её брата, — освещались в любые ночи, пусть огням некому было светить.       Каменный веер ступеней выбросил Гвен из своей головокружительной серости прямо на этот свет, и девушка как будто ударилась об него и об тревожную заброшенность, взиравшую на неё из зала. Словно вор, Гвен отпрянула к краю портала, пытаясь скрыться в его тени. Тяжёлое дыхание разрывало ей грудь, и она усилием пыталась заставить свои лёгкие довольствоваться короткими тихими вдохами.       Битая, трусливая, изворотливая кошка — вот что пришло в голову Гвен. Она напоминала себя такую кошку. Будь у Гвен усы, они бы беспокойно топорщились на влажном подвижном носике. Она напряжённо ждала — чего угодно. Но ничего не происходило. Зал спал — именно спал, как нечто живое, мыслящее, ожидающее возвращения своей хозяйки. Гвен пробрало от этой мысли до самых кишок, и все её попытки успокоиться увязли в холодном липком поту. Служанка посмотрела себе под ноги, на высокий каменный порог. Заставить себя переступить его казалось ей тем же, что выйти из окна.       Минуты шли. Каждая из них приближала рассвет. Слух и зрение Гвен, как никогда острые, были направлены на королевские покои. Свечи ласково мерцали. «Тебе нечего бояться», — как бы уверяли они. И им хотелось верить, так же сильно, как сильно хотелось уйти. Но погружённый в темноту дворец безмолвствовал, королевские покои были равнодушны, и лишь её собственное одиночество разделяло с Гвен её страхи. Поняв это, девушка расслабленно опустила плечи. В тот же момент сонный покой зала прорезал долгий сухой звук трущихся друг о друга камней. Гвен подскочила на месте и зажала себе рот, давя визг.       Пол в углу зала провалился — каменная плита ушла куда-то вниз. Ничего хорошего это не сулило, кроме петли на шее, пожалуй. Следовало бежать, но ноги потяжелели от слабости. Гвен наблюдала.       Возможно, ей вовсе не следовало приходить. Но любопытство сгубило кошку.       Из образовавшейся ямы боязливо, будто преступник, и в то же время по-детски невинно выбрался долговязый худой мальчишка. Заморыш, даже если смотреть на него издали, неловкий и жалкий. Он щурился от яркого света и почему-то крепко прижимал к животу одну руку.       Среди напряжённого ожидания и ужаса, среди этих каменных стен и призрачного присутствия их владелицы, это было настолько нелепо, что казалось сном.       Ребёнок встал и оттряхнул ладони. Покои услужливо поглотили хлопки. Его мгновенная смерть никак не случалась.       Гвен чуть было не фыркнула. Её дрожащие ноги загудели от слабости. Она отвела ладонь ото рта и вцепилась в резную раму портала. О, теперь она никуда не собиралась уходить.       Гвен подалась вперёд, глазами прощупывая ребёнка, пытаясь вспомнить, где она могла видеть эти бледные канапушки, эти лёгкие движения. Мальчишка тем временем быстро огляделся и в несколько коротких шагов подкрался к ближайшей жирандоли. Он был беспечен, и это было сродни тому, чтобы наблюдать за жеребёнком, резвящимся на волчьей поляне — и видеть среди деревьев красные блики глаз. Сердце Гвен замирало. Девушку не покидало чувство, будто что-то должно было вот-вот случиться, червь подтачивал её — а упрямство брало своё. Мальчишка, оказавшийся в покоях Равенны, потайной путь, которым он проник в святая святых...       Мальчишка встал на носочки и осторожно взял одну из свечей. Тонкое тельце вытянулось, Гвен послышалось слабое дыхание, и когда отсветы огня облизали профиль ребёнка, Гвен таки поняла, что тот, кого она приняла за мальчика, оказался девочкой.       Почему-то, это всё меняло. Выравнивало.       Гвен неторопливо и по-хозяйски вступила в зал. Уперев руки в бока, она начала хищно приближаться к ребёнку.       Потревоженный сон покоев едва ли отразился на девочке. Человеческое внимание избирательно и оно нередко подводит. Сомкнув пальцы на свече, всё ещё вытянутая струной, девочка вдруг обернулась — почувствовала что-то. Но обернулась не к Гвен, а куда-то вглубь зала, прочь от окон, и уже не смогла отвести взгляд. Гвен нахмурилась. У девочки были светло-зелёные глаза, как раз такие, которые начинают нестерпимо сиять, если подступают слёзы. Но когда Гвен заглянула в них, она увидела золото.       Затем Гвен сама это почувствовала.       Огромное круглое зеркало, скромно, как всё, чему нет нужды доказывать своё величие, укрывалось от взоров в тени. Золотая поверхность напоминала гладь озера на закате, невозмутимую и скрывающую пламя. Идеальное, безукоризненное и таинственное. Оно было прекрасно. И оно пугало Гвен до чёртиков: это зеркало отражало весь зал, каждую мелочь, лучше, чем реальность, вбирало его в себя, вбирало её саму...       Гвен потеряла своё «я». Оно расслоилось куриным мясом, под аккомпанемент громкого тока крови в ушах. Оно начало гнить и разбухать, расползаясь чувственным ранимым болотом. Всё, что оставалось в Гвен хорошего, всё плохое, на что она была способна, скукоживалось и покрывалось плесенью. Сквозь толщу равнодушия Гвен слышала сухой скрежет чужого дыхания, слышала чьи-то крики, шедшие, думалось ей, из самого сердца, яркого сердца, и мерещились ей стоны камней и рёв моря, и глубокие вдохи лошадей. Собственное лицо в золотом отражении Гвен казалось инородным и уродливым, и она всё меньше чувствовала себя причастной к этому лицу. Гниль, плесень, мёртвая туша. Она была довольна. Мёртвому, не желающему, всегда всего довольно. В этом счастье вечного покоя.       — Очнись, — потребовал кто-то, и боль обожгла Гвен щёку.       Зеркало безжизненным объектом стояло на алтаре. В нём отражались высокая девушка и девочка, отчаянно трепавшая первую за рукав.       — Какая слабая пощёчина, — пробормотала Гвен изумлённо. У неё было ощущение, будто она клочьями стягивала с себя тяжёлый ночной кошмар.       — Ты не реагировала, когда я трясла тебя. Мне пришлось ударить. Я не хотела, — оправдываясь, девочка шагнула назад. — Нам нужно уходить. В это зеркало лучше не смотреть. Оно причиняет вред.       «Она чувствовала это? — думала Гвен, глядя на девочку. Краем глаза служанка ловила золотые блики, и сладкая, страшная дрожь пробегала в её теле от допущения, что можно было бы вернуться в испытанное ею состояние покоя. — Она чувствовала и выбралась, сама...».       — Что ещё за «нам», красотка? — Гвен тряхнула головой, и её острые быстрые мысли вновь ухватились за девочку. Девочка была наименее непонятным среди нынешней ночи. — С чего ты решила, что мы с тобой заодно?       — Но, как же…       — Нет, я, разумеется, вижу, что тебе помощь до зарезу нужна, выглядишь ты, милая, жалко даже для этой земли, но вдруг ты воришка? Что ты тут делаешь?       — Я… — девочка растерянно замолкла, — да просто. Хотела взять свечу.       — Ах, свечу? За дуру меня держишь. Если притащилась за королевскими цацками, то ты знатно так крылом промахнулась. А мне всё выгоднее тебя сдать, чем тебе помогать.       Глаза ребёнка были полны отчаяния и надежды, и первое пожирало второе. Ей нужна была помощь, она была так испугана. Лёгкий укол жалости отметился у Гвен где-то под пятым ребром, и она удивилась ему, как чему-то позабытому. Удивилась и отмахнулась. Боль и страх быстро делают тебя чёрствым, и вся любовь, которая в тебе остаётся, остаётся в тебе для тебя. Гвен просчитывала свои варианты. Она могла выдумать вполне сумасшедшую историю, такую, в которую бы поверили, и получить за это если не свободу, то хотя бы деньги, что практически одно и то же.       Служанка навскидку отмерила расстояние от себя до девочки, от девочки до ямы в полу. Решив, она по-кошачьи подготовила ноги к прыжку. Теперь они с девочкой точно были по разные стороны. Никто никогда не был на стороне Гвен.       Казалось, девочка видела её насквозь.       Это было неприятно, будто предстать перед кем-то голой и грязной. Отчаяние прорезало морщинки на юном лице, и Гвен подумала, что придётся заткнуть девке рот тряпкой, если та будет слишком громко рыдать.       Она сделала шаг вперёд. Решимость и отчаяние твёрдой маской легли девочке на лицо. Она отступила назад и крикнула:       — Я — Белоснежка, дочь короля Магнуса, ты должна помочь мне! — голос её дрогнул. — Я прошу тебя!       — Чего?..       Эхо чьих-то шагов разбилось о портал зала. Как удар ножа, Гвен пронзило воспоминание о лошадях. Она слышала их в бреду.       Равенна преодолела последнюю лестничную ступень и остановилась на пороге покоев. Так хозяин возвращается после долгого отсутствия, повсюду сбрасывая с себя вещи. Под покрытыми кровью доспехами мерно подымалась и опускалась грудь. Всё в строго отведённых объёмах. Доспехи никогда не были для Равенны защитой, они всё больше напоминали клетку. Как и всякая мужская забота и опека. Борьба с этим прорезала в ней невидимые морщины.       Но борьба никогда не умаляла её властности. Королева медленно обвела взглядом зал. Её не было каких-то три дня.       Пламя свечей прижалось к фитилям. Равенна слегка повела плечом, снятый пояс с ножнами оттягивал ей левую руку. Хотелось отбросить его подальше, усталой развалиной лечь перед Зеркалом. Вот только хлёсткая, зубастая злость уже начала извиваться в ней. Она остро чувствовала себя... преданной.       Ожидание покоя и умиротворения, которое она таила в глубине своего мёртвого сердца, не оправдалось. Вернувшись в замок, Равенна обнаружила свой дом не таким, каким представляла его. Кто-то посмел приблизиться к её Зеркалу, несмотря на неминуемость её гнева, ослушался её, покинул. Её видение было разбито вдребезги. Это ли не предательство?       Ни служанка — Гвен, кажется, — ни Белоснежка не пытались бежать. Они застыли перед ней, как те поверхностные глупцы, что видели Равенну впервые. Или это время застыло, повинуясь её духу. Кожаные перчатки мягко заскрипели — Равенна сжала рукоятку меча.       Она знала, что однажды ей нужно будет убить Белоснежку. Просто оттягивала этот момент, щедро даря девчонке рассветы один за другим.       Теперь, когда кто-то узнал о том, что дочь Магнуса цела и невредима, Равенна не могла позволить ей оставаться в живых. Ей ни к чему были перевороты и восстания.       Глядя Белоснежке в лицо, Королева слабо улыбнулась. Девочке следовало тихо сидеть в своей темнице и помалкивать. Она жила лишь потому, что Равенна ей позволяла; потому что Белоснежка умещалась под искусственный стеклянный колпак, откуда легко было её извлечь, чтобы поиграть и вернуть обратно, ни с кем не делясь. Она была тайной, о которой никто не должен был даже подозревать, ибо сама хранила тайны. Равенна знала — как знают что-то, не основанное на фактах, но всё же неотвратимое, — что они с Белоснежкой были связаны. И это тяготило её.       Кто знает, сколько ещё людей видели Белоснежку? Её труп, скорее всего, придётся посадить на кол и выставить на видное место, чтобы не пошли слухи о том, что наследница Магнуса жива.       — Дура, — проговорила Равенна. Она вытянула меч из ножен и ударила. Металл с трудом скользнул меж тёплых человеческих рёбер.       Кровь пошла у Гвен горлом. Широко открытыми глазами, поражённая, она уставилась на Королеву. Та была бесстрастна. Она на Гвен, убиваемую ею, убитую ею, и не смотрела. Хватка на рукояти ослабла, и Гвен грузно рухнула на пол.              ______              Мало что могло спасти Белоснежку. Внутренний крик нарастал в ней, надрывал её, но не смел выйти из тела, и костяшки воспалённо белели от силы, с которой девочка сжимала в кулаках курточку на животе. Боль отдельно от страха, страх отдельно от террора, пристальный, изучающий взгляд Равенны без трупа в её ногах — маленькая принцесса способна была вынести по одной тяжести за раз. Но не всё вместе. Однажды и самый крепкий камень раскрошится и обратится в пыль. Сознание Белоснежки стало этим камнем. Под тяжестью удара оно затрещало, зашаталось, и пока нарастал в ней немой крик, сознание её в невыносимом напряжении поддерживало свою целостность — готовое развалиться на куски.       Человек не должен сводить свою жизнь к одной точке. В этой точке реальность истончается.       Равенна неспешно обогнула лежавшее на полу тело. Золотой плащ, что влачился следом, бесстрастно скользнул по изношенным ботинкам служанки. Белоснежку окутал исходивший от Королевы запах дорогой выделанной кожи, пыли и пудры поверх металлического привкуса крови. Величие и жестокость в роскошной обёртке. Этот вкус осел у девочки на языке, на губах. Мысли скользили и срывались, Белоснежка не способна была понять происходившее, объять размеры пропасти, в которую сорвалась — сорвалась, просто отказавшись умирать в клетке. Нет, не в клетке было дело, дело в ней. С самого начала Белоснежка ошибалась в ней. Что-то настолько прекрасное и ужасное одновременно... И та девушка на полу, мёртвая, и та бесстрастность, с которой Равенна нанесла свой удар... Чистый, ровный удар... Она действительно убивала. Напрямую, не ядом или магией, а своей рукой. Страшный, страшный удар, который Белоснежка не могла остановить. Он был последней каплей перед полным безумием. Нельзя было впустить в себя что-то ещё.       Все эти долгие месяцы Белоснежка видела в Равенне её страдание. Она видела великое страдание, невыносимую боль и бесконечную борьбу с этой болью и собственными страхами, борьбу, которая высасывает все силы и в результате лишь калечит. Зло как способ выживания. Чернота эта ужасала Белоснежку, но и восхищала её, восхищала своей силой и непонятной упорной жертвенностью. Глядя на Равенну, Белоснежка чувствовала, как от жалости разрывается на куски её собственное сердце, из-за невозможности спасти.       Оказывается, она верила в то, что за шипами, злобой и жестокостью был ещё человек.       Не было. Выгорел.       Белоснежка начала падать — так ей показалось. Закружилась голова, пол ушёл из-под ног. Белоснежка не пыталась зацепиться. Ей было плохо, так невыносимо плохо, что она не стала бы сопротивляться никакому избавлению от этого отчаяния.       Равенна была около Белоснежки. Возвышалась над ней древним, внимающим миру деревом. Решив что-то, она чуть наклонилась к девочке, протянула к ней руку. Убийца, убийца… Белоснежка зажмурилась, и океан накрыл её с головой — спасая.       — Тебе больно, — спокойствие морской толщи глотало звуки. Белоснежка почувствовала прикосновение Равенны к своей щеке. — Тебе больно. Болит живот. Сердце болит. Странно, сердце-то почему? Сострадание, я полагаю. И ты боишься. Ты испугалась крови, храбрая девочка? Своей крови или её?       Голос Равенны шуршал точно песок на океанском дне. Скованная густотой вечного солёного чрева, Белоснежка повиновалась его мерным движениям — то ли дыханию, то ли прибою. Она открыла глаза, и лицо Равенны, явившееся первым её взору, было как никогда похоже на истинно человеческое. Это было лицо уставшей, чувствовавшей ... не женщины. Королевы. Никогда она не была просто женщиной.       — Своей крови можешь не бояться, — Равенна усмехнулась, небрежно оправила курточку на животе у Белоснежки. Очарование её медленно распространялось в накрывшей Белоснежку воде. — Ни одна женщина ещё не умирала от регулярной крови. Все женщины истекают кровью раз в месяц, кто-то больше, кто-то меньше. Все, кто рожает в муках и кормит детей своим молоком. Не так ли, Фин? — обернувшись, Равенна кинула взгляд на брата. Белоснежке он казался фрагментом сна. Почти забытой частью. — Так что не трясись, бывшая принцесса, — шорох песка продолжался, Равенна заслоняла собой весь мир и слепила, как белое солнце. Горячее, близкое. — У тебя руки ещё не раз окрасятся красным. Как мои. Видишь, какой яркий, красивый цвет.       Затянутым в перчатку большим пальцем Равенна вела по нижней губе Белоснежки, и смутный багряный след оставался на сухой коже, и тёплое дыхание целовало девочке щёки. В чёрных больших зрачках Королевы Белоснежке чудилась бездна. Этой бездне хотелось верить. Кровь, боль — каждый месяц, так надо. Океан убаюкивал принцессу. Пусть будет так. Но та служанка...       Волны уносили реальность. Фин уносил тело. Однажды девушка, мечтавшая и жившая, теперь была просто мясом, замотанным в холщовую тряпку. Возможно, Белоснежке оставалось принять это, как что-то столь же естественное, как и кровь, льющуюся периодически из тела. Как зло, которому боги позволили быть одуряюще прекрасным. Страшный зал покидал Белоснежку, его тоже сносило течением. Равенна оставалась в центре картинки. Белоснежке велели идти, и она шла. Кто-то что-то говорил — она не разбирала слов. Вперёд и вниз, по ступеням, в темноте за гладким блеском золотого плаща. Белоснежка переставляла ноги и чудом не расшиблась на неосвещённых ступенях. В огромной ванной над бассейном подымался белый пар и запах шафрана. Фин оставил стопку простыней и ещё каких-то тканей на скамье, подкинул дров в камин. Шуршал песок разговоров, всё мимо Белоснежки, всё не для неё. Белоснежка знала, что Фин смотрел на неё — волком. Волком, у которого ключи от клетки. Но если Равенна была здесь, Белоснежке не за чем было обращать внимание на этого волка. Ненавидел он её или презирал, ему до Белоснежки было не дотянуться. Она давно научилась выдерживать его жгущие глаза.       — Можешь идти, — Равенна указала брату на дверь. Отягощённые металлом, руки её не теряли лёгкости. Она не проверила, выполнил ли Фин её приказ. Двери ванной бесшумно закрылись.       Океан схлынул.       Протест согнул Белоснежку пополам, и её вырвало.       Равенна медленно обернулась и равнодушно обвела взглядом принцессу, заблевавшую себе ботинки.       — Ты начинаешь меня утомлять, — спокойно заявила она.       Содержимое желудка — желчь, в основном, — стекало в закрытые решётками желоба, пересекавшие пол ванной. Белоснежку трясло. Темнота перед глазами трепетала, как рой мух. Вдох, другой, девочка пыталась собраться. И когда ей это удалось, мир вдруг предстал перед ней совершенно чётким, будто все тринадцать лет она провела во сне и только теперь по-настоящему проснулась.       Фина не было. Белоснежка и Равенна остались вдвоём.       — Почему Вы в доспехах? — выговорила девочка. Не распрямляясь, она присела на пол. — Вы были в бою?       — Ты... — Равенна будто колебалась. Не этого она ожидала. А, впрочем, неважно. — Да. Я дала бой вчера утром.       — Кому?       — Мужское сражение, — Королева пренебрежительно повела плечом. — Отвратительное действо.       Белоснежка невесело улыбнулась.       — Зачем, если Вам не нравится это?       — Постоянно приходится использовать грубую физическую силу. Манипулировать ими сложно, если они собираются в свои поганые стаи. Надо ломать хребты и проламывать черепа, по-другому люди отказываются принять чужое главенство. Внутренней силы им кажется недостаточно. Чужая мудрость и решимость их не убеждают. Надо бить их и мучить, чтобы они поверили в твою мощь и в твоё право...       Пар от горячей воды расползался по залу. Капли воды стекали по холодным золотым чашам и тазам.       — Мой отец так не делал, — Белоснежка покачала головой. Нестерпимо тяжело ей казалось поднять глаза от пола, и видела она лишь обитые железом сапоги, приближавшиеся к ней. — Получается, можно же править без жестокости.       — Ты этого не видела, — поправила Равенна. — Это не значит, что он не был жесток.       — Я бы почувствовала, если бы он был не тем, кем казался.       — Довольно самоуверенно с твоей стороны, моё Доброе Сердце. И глупо. Думаешь, что видишь окружающих насквозь? Все люди носят маски. Обманывают других и, главным образом, себя.       — Обманывают себя? — девочка страдальчески свела брови. Всё, всё казалось теперь тяжело. — Себя обмануть легко. А другие всё равно заметят, если ты нечист. Никто не считал моего отца жестоким.       — Зато считали справедливым. А кто имеет право судить, а, бывшая принцесса? Одни думают одно, другие — другое. И те и другие пристрастны, — сапоги остановились у самых колен Белоснежки. — Ты пыталась бежать.       Принцесса ждала этих слов. И всё же, услышав их, она внутренне содрогнулась. Губы давно уже были искусаны и сухи, она вонзила в них зубы и зажмурилась, боль исказила лицо — не физическая боль. Не молчать. Молчать было нельзя. Но как защититься? Разве могла она, Белоснежка, защитить себя перед лицом Равенны, перед её хлёсткими фразами и волей?       Небо, они ведь каждая по-своему были правы и имели право на то, чтобы оставаться по свои стороны баррикады.       — Я не буду оправдываться, — прошептала Белоснежка и, следуя своим внутренним желаниям, прижала колени к груди и закрылась руками. Уже не такая маленькая, но всё ещё милая в своей искренности. — Бессмысленно оправдываться. Перед Вами. И тратить слова. Я не буду.       Слова не могли ей помочь, Белоснежка чувствовала это так же хорошо, как чувствовала боль полчаса назад.       Змеиный шорох ткани, скрип кожи и металла опустились на девочку. Разрушая свой образ высокого древнего дерева, Равенна мягко присела на корточки и, опустив руки меж раздвинутых колен, склонила голову набок.       — Твоя самоуверенность похожа на хорошую шутку. В детстве я, чтобы посмеяться, ходила поглазеть на соседских щенков. Их возня развлекала меня. Поднимала настроение. Даже в том беспросветном дерьме, в котором я жила. Забавляла. Прямо как твоя возня, — потянувшись, Равенна взяла Белоснежку за подбородок и заставила повернуться к себе. Ни скрещенные руки, ни бесплотный кокон страдания не остановили её. Злоба, часть её, была в самом нежном её прикосновении. — Все эти твои метания, размышления. Вопросы, не дающие покоя твоей голове... Я знала, что ты попытаешься сбежать. Наша с тобой дружба несколько затянулась. Признаюсь, я ожидала, что созревание плана о побеге займёт у тебя больше времени. Ты почти удивила меня.       Указательный палец под челюстью, большой на подбородке — без давления, без принуждения, Равенна держала крепко и в то же время будто и не держала вовсе. А Белоснежка не могла заставить себя вырваться. Обречённо смотрела она в лицо Королеве, в её тёмные зелёные глаза, и тот дух сопротивления, который ещё был в Белоснежке, медленно сходил на нет.       — Убьёте меня теперь? — спросила она уныло.       Равенна задумалась.       — Нет, — решила она. — Я устала от трусов. И слабых. Недостойно было бы убить тебя за то, что тебе дорога твоя свобода. Тем более что я не требовала у тебя отдать её мне. Не требовала ведь, верно? Не за что.       — А её? Ту служанку. За что Вы убили её?       Испуганная собственной наглостью (храбростью?), Белоснежка замерла, ожидая ответа. В ванной становилось душно и жарко, а Равенна, уставшая после боя и дороги, была медлительна и спокойна, словно насытившаяся змея. Она молчала, будто в молчании можно было отыскать ответ.       Вздохнув, Королева отпустила Белоснежку и повернула ладонь, как будто давая её для поцелуя.       — Сними с меня доспехи, — просто велела она.       Белоснежка потянула за кожаные пальцы перчаток.       В высоких окнах расцветала заря. Тусклый ещё, но необычайно светлый поток солнца втекал сквозь стекло и теснил убогий чад свечей. Пронизывая белый пар, он падал на металлические предметы, и те слабо вспыхивали один за другим, сияя. Высокая деревянная стойка, увенчанная оленьими рогами, постепенно утопала под тяжестью королевских покровов. Лишившись хозяйки, словно лишившись души, золотой плащ опадал складками на пол. К нему Белоснежка приложила украшенные узором наплечники, металлические накладки и перчатки. Снятые с Равенны, они теряли жизнь, цвета и значение. В тишине, прерываемой лишь слабым эхом и ощущением присутствия воды, Белоснежка ослабляла стягивавший Равенну нагрудник. Ремешки пропитались кровью и поддавались с трудом. Гнутый металл занял своё место на стойке. Равенна села на изящный табурет и позволила Белоснежке стащить с себя сапоги.       Девочка замялась.       «Остальное тоже?» — хотела она спросить, но ответ пришёл к ней сам, в лёгком разлёте бровей, в неподвижности рук. Опустившись на колени, Белоснежка принялась за боковые шнуровки на кожаных штанах.       — Тебе жаль ту служанку, — протянула Равенна с издёвкой. Пальцы Белоснежки на шнурках замерли. — Ты её впервые в жизни, наверное, увидела, но тебе её жаль.       — Да, — кожа штанов вновь заскрипела.       Равенна понимала эти чувства. Не понимала в смысле разделения или ощущения, а осознавала их природу. Понимала существование сострадания, переполнявшего чужие сердца, понимала, что какое-то упорное заблуждение заставляло людей верить, будто каждый имеет право на жизнь и на определённое обращение. Потому она решила сказать Белоснежке правду. Королеву позабавила мысль, что Белоснежке от этой правды будет больнее всего.       Приподнявшись на руках, Равенна позволила Белоснежке стянуть с себя штаны, и пока та складывала их, чтобы повесить на стойку, склонилась к её уху и прошептала:       — Я убила её из-за тебя. Я могла бы убить тебя или её. Я выбрала... её.       На Равенне остались лишь свободная белая рубаха и корона. Глядя в сторону, она подняла руки, и Белоснежка поспешила стянуть эту рубашку. Мелькнуло и исчезло за тканью её скорбное, сопливое и мокрое от слёз лицо.       Восседая на табурете, словно это был трон, обнажённая Равенна с усмешкой наблюдала старания Белоснежки, развешивавшей её вещи. Пряча лицо, та медлила и не оборачивалась.       Заплескалась вода в бассейне. Было тепло, как в парном молоке. Застонав от удовольствия, Равенна погрузилась по самые плечи, откинулась на мраморный бортик и с глубоким вздохом расслабила своё тело.       — Хватит реветь, — пробормотала она, но негромко.       Приготовления, дорога и сражение измотали Равенну. Усталое тело ныло. Несмотря на победу, она не знала радости. Жизнь была как солёная вода, которая сушила глотку и не приносила особого утешения. Вернувшись в замок, увидев своё Зеркало, Королева смогла вздохнуть полной грудью. Зеркало одним своим блеском уняло её беспокойство. А присутствие девчонки, как всегда, притупило ощущение пустоты, глодавшей её изнутри. Горячая ванна же помогала Равенне от всего остального.       Несколько минут она могла отдаваться покою.       В эти минуты Белоснежка очень, очень хотела быть столь же бесчувственной, как Королева. Но не могла. Ей было, что сказать, что прокричать в это красивое лицо, но всё теряло смысл, когда Белоснежка приоткрывала рот для вдоха. Теперь это было царство Равенны, давно стало им, если мыслить здраво, всё было по её жестоким законам. А по ним прав окажется тот, кто останется в конце.       Но неужели, думала Белоснежка с болью, но разве не существует высшей истины, высшей справедливости? Разве нет бога? Кого-то, кто знает правду и кто не исказит самого светлого до черноты? Разве нет чёткой границы между злом и добром, разве нет опоры, за которую можно было бы ухватиться?       Белоснежке не доставало воздуха. В этой комнате казалось, что бога нет. И не было.       Воздуха.       Белоснежка схватилась за грудь.       В этот момент Равенна поднялась из белесой дымки, зачерпнула воды в позолоченный таз и с размаху выплеснула всё на Белоснежку.       — Хватит!       От неожиданности та завизжала, отпрыгнула и замахала руками, точно возмущённый воробей. Большими глазами она уставилась на Равенну, и только это дало ей заметить летящий в голову таз.       — Ты грязная, из тебя течёт кровь и ты воняешь, — процедила Равенна. Таз со звоном катился по плитам позади пригнувшейся принцессы. — Я была настолько милостива к тебе, что прощала твой вид. Я сама вернулась в пыли и грязи. Но эти твои метания и слёзы я рядом с собой терпеть не намерена.       Её низкий голос мощными толчками бил Белоснежку по щекам.       — Раздевайся, набери таз и обмойся. Тряпки — в огонь.       И, не оборачиваясь больше, Равенна вновь разлеглась в тёплой воде. Вытянула уставшие ноги.       Непостижимо было ей возразить.       Втянув голову в плечи, Белоснежка побрела к камину. Она заранее краснела. Ей никогда ещё не приходилось обнажаться при ком-то. И видеть кого-то голым — тоже. Потрясение отвлекло её, но теперь, когда образ нагой Равенны жёг ей веки, Белоснежка ощущала, как удушливая краска заливала ей лицо и шею. Куда деть глаза? Куда деть саму себя? Стеснёнными движениями, словно запертая в каморке, она сняла свою заскорузлую от всевозможных пятен одежду и впервые почувствовала, каково это: остаться совсем без ничего в огромной комнате, когда тебя видят. Она опасливо оглянулась. Прикрыв глаза, Равенна лежала в бассейне. Королева не отреагировала ни на голодный треск огня, принявшегося за брошенную в него курточку и штаны, ни на звон банной посуды. Купаясь в исходившем от камина тепле, Белоснежка принялась обливаться водой и мылить потемневшую от грязи кожу и волосы. Она молчала, но по лицу, застывшему в каком-то иступлённом выражении, можно было понять, что внутри она едва не рыдала. От счастья.       Как же приятно было быть чистой.       Закончив, Белоснежка поставила таз на место и покосилась на скамью с оставленной на ней стопкой простыней и одежды. Вода с волос капала на пол, и Белоснежка пятернёй забросила пряди назад. Были на скамье небольшие свёртки, наверное, нужно было подложить их, чтобы впитывалась кровь.       Девочка собралась было одеться, но движение в бассейне заставило её остановиться. Одной рукой Равенна небрежно сняла корону, и та с гулким грохотом и звоном упала на пол.       — Теперь и меня можешь омыть, — Королева вздохнула и перетекла в более удобную позу. Её спина и бока показались из воды.       — Я? — прошептала Белоснежка. Она едва не отпрянула.       Острый взгляд из-под век хлестнул её кнутом.       Маленькую Белоснежку часто сравнивали с прекрасной розой. Белая как снег, прекрасная, как роза. С купальным платком в руке, пенившимся от мыла и пахнувшим цветочным маслом, она была красной от стыда, а в голове было бело от пустоты. Стоя на коленях у края бассейна, она дрожавшими руками мыла Равенну.       Слышен был лишь плеск воды. Пена стекала по коже Королевы, хлопьями расползалась от неё по бассейну. Белоснежка не могла не двигаться и потому решила не дышать. Ей необходимо было как-то выразить это «не», отчаянным криком вертевшееся в её голове. Податливая и разомлевшая от тепла, Равенна искоса поглядывала на девочку, но свободно давала той оттирать платком свои руки и спину.       Из-за плеча Равенны Белоснежка видела её белую, словно яблоко, грудь в бледном рисунке вен, плавные линии её тонкой шеи и ключиц. Плечо под пальцами было гладким и сильным, не плечо вовсе, а мрамор, лишь немного розовевший и поддававшийся от нажатия.       — Мне почти смешно, — проговорила Равенна, приподнимая рукой волосы над шеей. — Ты будто пыль стираешь, а не человека моешь... А ведь моя магия на тебя не действует, Белоснежка. На отца твоего подействовала, сразу же, а на тебя нет. Так скажи мне, разве не лучше я всех женщин, которых ты видела раньше? — ощутив, что платок спускается к лопаткам, Равенна улыбнулась и, закинув волосы на грудь, встала из воды в полный рост. — Мой разум не затуманен ложными истинами, мои поступки целенаправленны и безупречны. Я умна. И я красива. Разве я не лучше их всех?       Сидя на коленях, несчастная Белоснежка смотрела вверх, на обнажённую Равенну, с которой ручьями бежала вода.       — Ах, да, — будто вспомнила та и обернулась через плечо. — Ты же не можешь судить, кто лучше, а кто хуже. Это должен делать кто-то высший. Кто-то другой уже давно решил, разложил белое и чёрное по полкам, остаётся только повиноваться. И ты, разумеется, не понимаешь, как я могла выбрать, кому жить, а кому умереть. Ты не способна на это.       — Вы думаете, что это плохо, — Белоснежка сжала мыльную тряпку в руках. — Для Вас это слабость, правда, не брать такую тя... ответственность на душу?       Равенна слабо усмехнулась. Девочка понимала лишь половину из того, что ей говорили. Доброта избирательно глуха.       — Придерживаться своего пути и не сворачивать, я признаю в этом силу, — рассекая воду, Королева подошла к краю бассейна. — Не все способный сделать выбор и следовать ему. Да и выбор зачастую неверный. Но ты, храбрая девочка... В твоих глазах все люди заслуживают милосердия. Есть друзья, а есть враги, думаешь ты, но в глубине души все они одинаковы, и их можно и нужно понять.       Нагота Равенны смущала её, даже больше, чем собственная нагота, и Белоснежка отводила глаза. Но было в ней что-то, некая решимость, что упрямо заставляла её отвечать. Ей казалось, что она предала бы себя, если бы промолчала.       — Я верю, что каждого можно понять, — сказала Белоснежка, кое-как проглотила ком в горле. — Но я сама... не умею. Недостаточно хорошо понимаю. Этому надо учиться. Но людей можно понять. И нужно.       Равенна её не щадила.       — Что, и меня тоже можно понять?       Аккуратная белая ступня упёрлась в бортик бассейна. До мельчайших подробностей в солнечном свете вырисовывались узкие щиколотки и веер идеальных пальчиков с розовевшими ноготками. Выше, на плавных линиях голени, согнутого колена и бедра поблескивали мельчайшие капли воды на светлых тоненьких волосках. Эти ноги, как же часто их ставили кому-то на грудь. Равенна, кажется, и не ожидала ответа, следовало лишь взять платок и домыть Королеву, но мысли путались, и Белоснежка почувствовала вдруг страх от того, что в теории она действительно могла понять Равенну, понять, что же было в силах так извратить и искалечить природу её невероятной красоты. Возможно, она могла бы попытаться почувствовать это, на своей собственной шкуре ощутить... И не смогла бы. Белоснежка была уверена, что не смогла бы. А это было самое важное.       Склонившись в подобии поклона, спрятав лицо, Белоснежка начала мыть Королеве ноги.       — А если бы я сбежала, — спросила она, — кого бы Вы наказали за это?       — Разве я могу знать, что было бы, глупая девчонка, — Равенна не сердилась, но говорила резко. — Служанке просто не повезло. Это всё случай. Случай сильнее всей магии в мире. Случай... Случай — второе имя Рока. Ты знаешь о нём? Должна знать. После всего… Рок священен, никто не в силах идти против него. Пытаясь от него бежать, мы лишь идём ему навстречу.       «Как судьба? — гадала Белоснежка. Под её пальцами розовело от трения ладное колено. — Что же это, выходит, у меня вот такая судьба? Вот такой случай?».       — Вы постоянно говорите о том, кто лучше, а кто хуже, — сказала она, выпрямляясь, — но разве людей можно сравнивать? Существует столько всего, что можно сказать об одном только человеке. Так что дурен он или хорош...       — Служанка Гвен без угрызений совести сдала бы тебя мне. Думаешь, она хорошая была бы после этого?       Белоснежка нашла в себе силы поднять голову.       — У неё были причины быть такой, какою она была. Никто не рождается злым.       Свечи давно превратились в ненужные декорации, и пар осел мокрой плёнкой на стены ванной. Голая Белоснежка покрывалась мурашками, несмотря на тепло от камина. Вода уже почти остыла, однако Равенна будто и не чувствовала её. Сосредоточенное внимание заострило вдруг её и без того чистые черты, и она плавно опустилась в бассейн, засядь к бортику, точно к столу.       — Ты правда так думаешь? — её голос тихо зазмеился в тишине. — А что, если рождается? И люди, и звери, — она смотрела Белоснежке в глаза и не отпускала. — Солдаты, которые выбирают своё ремесло ещё детьми? Волки, которые задирают овец у пастухов? Волки, Белоснежка. Они в глазах пастуха зло. Да и в глазах овцы тоже.       Девочка облизнула пересохшие губы, мысли сбивались. Мысли всегда сбивались, когда внимание Равенны обращалось на неё одну.       — Но не в глазах волчат, — нашлась она. — Это просто другая природа. И... они убивают, конечно, но...       — Что же, убийство — необходимость? — Равенна сделала паузу. — Разве убийство не зло?       У Белоснежки обрывалось сердце. Её путали, она шла вперёд и путалась ещё больше.       — Но в природе так заведено! Кто-то умирает и кто-то кого-то ест, так всегда было. Был бы Рай на земле, если бы выживание не требовало этого.       — Но земного Рая нет, принцесса. А на волков охотятся и во всём плохом пастухи винят волков.       — Да, знаю... Нет, Вы не правы, — Белоснежка подалась вперёд, вцепилась в мокрый борт бассейна. — Волк ведь так создан, он ест мясо. Разве он виноват, что убийство — зло? Ведь он часть леса, он важен так же, как деревья и зайцы, белки, птицы, и он ест, чтобы жить, он и хороший до тех пор, пока не беспокоит пастухов. Он просто...       — Что?       — Охота — это способ выживания. Не убийство.       — Охота — это убийство, принцесса. А убийство — зло.       — Ах, пусть так! Но зло, его способ... выживания. Его нельзя винить. И волк и люди не одно и то же!       — Если лес это мир, а волк это зло, значит, зло необходимо?       Увидев несчастное лицо Белоснежки, Равенна самодовольно улыбнулась. Ломать людей быстро и насмерть никогда не было ей интересно, но эта долгая игра, которую она затеяла с девочкой, доставляла ей искреннее удовольствие. Равенна ни на секунду не сомневалась в своей правоте, а доказать её было всякий раз приятно. Сам мир, это уродливое в своих чертах место, день изо дня подтверждал, что она права.       Уложив голову на согнутую руку, Равенна потянулась и лёгким движением убрала пряди волос у Белоснежки со лба.       — Ты не знаешь этого, но в тебе тоже есть зло, — прошептала она. — В конечном итоге, зло держит тебя на ногах, когда больше ничего тебя не держит.       — Нет, — Белоснежка крепко зажмурилась, — неправда.       Взяв маленькую чашу, Равенна зачерпнула мыльной воды и опрокинула Белоснежке на голову. Едва тёплая, но всё же тёплая, вода заструилась по удивлённому лицу, по волосам и узким плечам.       — Конечно, ты не такая, как я, — Равенна надменно оглядела молодое, начавшее только формироваться тело. — Не обольщайся. Ты и твоё доброе сердце не ровня мне.       — Тогда Вы сказали другое, — прошептала девочка.       — Я солгала.       Ещё одна чаша воды опрокинулась на Белоснежку, но та не отреагировала. Слабо в начале, но всё быстрее и сильнее, поток соображений завертелся в её голове, сумасшедший и резкий, звенящий, как кристально ясное стекло, и осколки того, что она не понимала, собрались воедино. «Я выбрала её», — сказала Равенна, и ведь в действительности совсем наоборот сказала, совсем не то. Выбор, который мы совершаем, и Рок, который решает всё за нас… Белоснежка задышала быстрее. Она начала осознавать. Как, должно быть, ужасен мир, в котором ты видишь так много и можешь так много сделать, но всё время сворачиваешь не туда и думаешь, что это Судьба, и никак не повернёшься к свету. Не веришь, что он есть для тебя, не веришь, что он есть вообще. Как же неправильно было всё это, как же было извращено. Как обречённо. С водой, струившейся по прилипшим к щекам чёрным прядям волос, бежали и слёзы Белоснежки. Ярко засияли глаза, будто подведённые красным.       Невыносимо, невыносимо жаль Белоснежке было Равенну, и от желания спасти её, вывести к этому свету Белоснежка сжимала руками бортик купального бассейна, и белели костяшки пальцев. Желание было таким сильным, что доводило её до отчаяния, ведь Равенна не верила ни во что и ни в кого, кроме себя и своего взгляда на мир, и как же было её спасти, эту тяжёлую, чёрную душу?       Белоснежка всхлипнула, не отдавая себе отчёта в том, что разглядывает лицо Королевы, что на её собственном лице бесстыдно показывает себя бесстрашная — обречённая и потому бесстрашная, — глупая любовь.       Позолоченная чаша была отпущена на дно, и Равенна подалась вперёд, неспешная и чарующая, как танец змеи.       — А ведь ты могла бы создать нечто великое, бывшая принцесса. В тебе достаточно сил для этого. Только великое не создать на одной доброте да справедливости. Знаешь, почему? Быть справедливой значит наказывать по заслугам, а любая боль, даже причинённая по справедливости, вернётся к тебе злом. И добротой, принцесса, добротой любят злоупотреблять. Её растащат и распнут, как кусок мяса. Я бы столькому могла ещё научить тебя.       Когда ещё они были так близко друг к другу? Белоснежка ощущала тёплое дыхание Равенны на своём лице. Совсем рядом видела она её приоткрытый розовый рот. Белоснежка могла бы прижаться к её губам своими. Она так явственно представляла это. Жар вспыхнул где-то в солнечном сплетении и охватил голову, скрутился сладким трепетом в животе. Белоснежка сглотнула, своё сердце она слышала явственнее, чем лёгкий всплеск воды. Равенна перед ней была так красива и так величественна одновременно, она была всем тем, что так восхищало Белоснежку, она была и солнцем, и цветами, и высокой яблоней. Белоснежка представила, каково было бы всегда быть подле неё, учиться у неё. Ведь это был союз, «могла бы научить тебя» — Равенна предлагала союз. Равенна. Злая Королева.       Все последствия такого союза, последствия для себя, для души своей Белоснежка представила ярче, чем поцелуй, и всеобъемлющий ужас окатил её холодом и слабостью. Она не отшатнулась, но ощутила, будто кто-то прижал пальцы к её рту, останавливая, преграждая путь этому соединению.       — Я... — выдохнула Белоснежка и не нашла ни одного слова.       Только Равенне не нужны были слова. Равенна читала её лицо, как книгу, и она видела все те мелкие знаки, видела, чего Белоснежка испугалась, и видела, что эта девчонка хотела прикоснуться к ней, поцеловать, но не целовала, и от всего этого ярость взвилась в Равенне, и чёрная обида затопила взор. Ведь она, она, Равенна(!), будь всё проклято, сама хотела этого поцелуя, она хотела, чтобы девчонка согласилась, чтобы Белоснежка была рядом с ней и днём и ночью, чтобы поддерживала её, и может, может тогда ушло бы, отступило бы безумие...       Равенна поняла, что себя самой и власти ей теперь было недостаточно. Самой себя было недостаточно.       Прежде чем Белоснежка поняла масштаб произошедшего, боль удара уже обожгла ей скулу, и она, как была, голая и мокрая, повалилась на скользкий пол.       — Фин! — заорала Равенна, вскакивая и выбираясь из бассейна. — ФИН!       Двери ванной распахнулись. Вздыбленный, Фин влетел внутрь. Равенна рывком стащила со скамьи простынь, и та белым покровом полетела на Белоснежку. Скамья с грохотом опрокинулась.       — Убери её! — кричала Равенна, резко указывая на Белоснежку. — Запри её! Смени дверь в камере и запри! — Равенну трясло. — И чтобы я никогда, НИКОГДА её не видела и не слышала о ней! Пусть она сгниёт в той камере! Убери её!       Испуг и готовность защищать сошли с лица брата. Их сменило торжество. Осклабившись, Фин сжал кулаки и кинулся выполнять приказ своей Королевы.              ______ Значительно позже ______              Дворец казался серым и пустым. Пыльные гобелены глотали звуки. Нетопленный камин зиял чёрной пастью, и единственное в покоях кресло стояло далеко в углу, без нужды.       Королева сидела на полу. Облако пышного лёгкого платья окружало её, словно воспоминания об отыгранном праздничном ужине. Пурпур шёл к её светлой коже.       Сложив ноги крестом, она по старой привычке вертела перстень на мизинце, и тихое бормотание можно было услышать между её протяжными вздохами:       — Это так тяжело. Тяжело править. Я знала, что ответственность велика, но я верила, что смогу быть хорошей королевой. Они ведь заслуживали чего-то хорошего. Вокруг столько грязи и ненависти... Они сами посадили меня на трон. Это ведь они сражались, не я. Так почему? — Белоснежка прижала пальцы к вискам, глаза её были широко открыты. — Столькие из них лгут и обманывают! Ради корысти, ради своей шкуры, они совершают преступления, они оступаются, а я, я должна всё решать. И если я поступаю сурово, как того требует случай, меня начинают ненавидеть за этот вердикт, что я выношу. Многие одобряют, конечно, но есть и те, кто ненавидит. И, знаешь, я вижу, что ненавидят те, кто в будущем сам переступит закон. Они боятся меня, как боятся своего грядущего наказания. Нельзя быть справедливой и не быть жестокой, для них всё, что сделано твёрдой рукой, жестоко, и они не любят этого. И меня винят... — Белоснежка помолчала, подступавшие слёзы резали ей глаза. — Я устала. Видит небо, как я устала. Всё хорошее во мне, я чувствую, истощается, и неоткуда взяться ему теперь...       Всхлипнув, королева сложила руки, словно в молитве, и мольба перехватила ей горло.       — Прошу! — шептала она, — Прошу, прошу, прошу, хоть ты, ты-то! Не мучай меня!       Золотое Зеркало взирало на Белоснежку совершенной гладью. В ней не было ничего. Ни тени, ни намёка. И только голос Равенны, пробиравший Белоснежку до самых её молодых костей, тянувший за самые её жилы, говорил нежно:       — Ты осталась одна, храбрая девочка. Ещё немного, и твоя чистота умрёт. Задохнётся в смраде той реальности, которую ты отказывалась видеть. Одна только доброта не справится с этим. Тебе нужна помощь, Белоснежка. Моя помощь.                     Конец.