Ошибка черного колдуна

Они все-таки смогли подобраться к самым стенам крепости. Все мои ловушки, все мои войска – они преодолели. То ли эти проклятые воины света научились воевать, то ли им повезло. Либо, и это скорее всего, мои земли были слишком истощены. Величие, равное моему, требует жертв, и их я приносил в изобилии. Когда заканчивался подходящий для них материал, я объявлял новый поход, мы выступали, побеждали, присоединяли новые земли, и все повторялось. Иногда, изредка, в особые мгновения – ночью, когда тучи до такой степени насыщались миазмами, что разрывались от собственного веса, и в эти прорехи можно было разглядеть луну и звезды, или днем, когда даже они не в силах были противостоять солнцу, – мою грудь наполняли знакомые, но непривычные чувства, а в голову прокрадывались странные, чуждые и непрошеные мысли: зачем все это, почему я это делаю, для чего? К счастью, тучи смыкались, снова колыхался ядовитый воздух, и эти мысли подыхали, как положено жалким, слабым, ничтожным мыслишкам. Я хотел быть величайшим – я им стал. Под моей властью находились бесконечные земли, в моей власти – тьма людей. Или существ, бывших когда-то людьми – мои земли нужно было обрабатывать, люди мерли, я поднимал их тела и отправлял на работу, а если нужно было – в сражение. К сожалению, они, умирая, теряли разум, волю, инициативу, и полчища, составленные из них, не могли ничего противопоставить тем самонадеянным идиотам, которые стояли под самыми стенами крепости. Как бы ни больно было признать, но моей Империи пришел конец. Я был слишком самоуверен – думал, коль скоро практически весь континент находится под моей властью, то те жалкие полоски земли на побережье, те крохотные острова в море не смогут мне ничего противопоставить. Я ошибался. Не подумал, что за морем есть еще земли, и в них найдутся люди, готовые отправиться помирать во имя высоких идей. Спасти братьев от проклятого тирана, вырвать их из рук Несущего смерть, вот это все. Я развлекался поначалу – они, эти слабоумные, не понимали, куда пришли и с чем им здесь придется столкнуться. Они прошли первые триста миль по земле, и половина их армии полегла даже без моих чар, просто от болезней и дурной воды, от нехватки еды и гнилого воздуха. Это сыграло мне на руку – в моей армии добавилось воинов. Признаться, это быстро научило и их. В их войсках тут же появились эти мерзавцы, эти отступники, проклинавшие магию, но ею же пользовавшиеся – священники. Они шли впереди, уничтожали тлен, возвращали земле, воде и воздуху жизненную силу и упокаивали моих солдат. Они разрушали и чары подчинения, державшие всех моих подданных на моих землях, и эти предатели присоединялись к вражеским войскам. В конце я остался с горсткой пока еще живых тупиц внутри этих толстых стен – души этих скудоумных людишек прогнили до такой степени, что самому искусному священнику не удалось бы вернуть их к свету. А может, там изначально нечему возвращаться? Чтобы мне остаться в живых, оставалась одна-единственная возможность. Все было подготовлено, я ждал – не знаю, чего я ждал. Просто смотрел. Солнце садилось, и – непривычно, впервые за бесконечные столетия на этих землях – горизонт был розовым, не бесцветным, как всегда. Я мог разглядеть зелень – на полях пробивалась трава. Я мог ошибаться, но оттуда тянуло свежестью. Дождь там шел, что ли? Эти идиоты не пощадят ведь крепость. Я возводил ее добрых пять веков, а до этого она многие столетия принадлежала моему роду. Эти же праведные лицемеры сравняют ее с землей просто потому, что те из них, кто громче других орет о своей праведности, прикажут, ибо оплот нечестия, греха и разврата. Жаль. С другой стороны, я собирался избавиться от моего тела, отчего мне убиваться еще и о крепости? Близилась полночь, самое удобное время для ритуала. Не потому мы так любим ее, что ее темнота покрывает наши делишки, как заявляют эти лицемерные праведники – мол, для тьмы темное время. Плевать бы на это, при дневном свете приносить жертвы куда проще, легче чертить пентаграммы, следить за цветом свечей, за тем, как из жертвы уходит жизнь. Нет, ночь, особенно безлунная, удобней, потому что нет помех от солнца – мощнейшего источника силы, искажающего все человекотворные линии силы. Даже отраженный от луны свет его здорово мешает. В эту ночь, к счастью, мне не будет мешать ничего. На пути в подземелье меня ждал Равим. Вот где гнилая душонка. Пришел ко мне одиннадцатилетним щенком, с радостью сообщил, что его старший брат готовит восстание, помогал вязать петли на веревках, которые оказались потом на шеях его родственников. Мне достаточно было повести бровью в сторону неугодного, и Равим арестовывал его, пытал и помогал расставлять свечи, когда я приносил их в жертву. Даже сейчас, когда нас, живых, во всей крепости осталось хорошо если две дюжины, включая собак и крыс, он с надеждой смотрел на меня: что я придумаю, не может ведь быть такого, чтобы я не знал, что делать. Я знал, разумеется. Поманив его за собой, я продолжил спускаться. Пентаграмма уже была готова, я вошел внутрь ее и кивком велел Равиму следовать за собой. На этой земле у меня, Родольфа Ликруна, больше нет шансов. Что не значит, что у меня их не может быть вообще. Мое тело давно уже утратило былую силу и величие, я удерживал его от тления только непрестанными жертвоприношениями, и их требовалось все больше. Так не проще ли сменить его? Заодно начать все заново. Этот тупица пошел за мной, не подумав, куда именно он вступил. Я шел таким образом, чтобы он встал на нужное мне место, и попутно активировал пентаграмму. Равим взвыл, оказавшись на средоточии силы, я повернулся к нему, уже вслух произнося заклинание. Если мне повезет, он будет умирать достаточно времени, чтобы мне найти подходящее тело. Наверняка в лагере под стенами крепости кто-то спит, кто-то болен. Наверняка среди этих людей есть одаренные, чтобы мне обосноваться в них. Главное выскользнуть из тела и найти его как можно быстрей, пока Равим не ушел за грань. Он вопил, как не вопит табун лошадей, горящих заживо. Свечи разгорались все ярче, трещали и шипели, линии пентаграммы раскалялись. Я видел это, но я искал. Равима оставалось все меньше, он чернел и обугливался, он все еще кричал, а я не мог найти ничего подходящего. Этот был слишком бодр, этот слишком цеплялся за свое предназначение, этот туп до такой степени, что даже походя коснувшись его, я дернулся от отвращения. Я нашел тело, и через секунду Равим осыпался горсткой пепла. Я успел. Теперь они могут захватывать крепость, сколько их праведным предводителям будет угодно. Я, Родольф Ликрун, а точнее, тело мое – вот эта неопрятная куча плоти, гостеприимно встречу их. Мое новое тело дернулось, разум, властвовавший в нем до меня, попытался восстать и воспротивиться, но что он, юный, двадцатилетний, против меня. Он был уничтожен в мгновение, и я наконец был юн и полон здоровья – именно так я ощущал себя. Чтобы убедиться, я встал, вдохнул полную грудь воздуха – и меня чуть не вырвало. Более трех месяцев я в этих землях и до сих пор не могу привыкнуть к ужасной вони, властвующей в ней. Я, Родольф Альбовин, третий рыцарь света. Мне было любопытно, как я выгляжу, но в шатре не было ничего, способного выступить зеркалом. Разве что двуручный меч с огромным, отлично отполированным лезвием. Я был счастлив – на моем лице была молодая кожа, а не те серые хлопья, сквозь которые проступали кости и зубы. Я был огромен и играючи поднимал меч. Я был здоров и смог бы прожить добрых девяносто лет. И – проклятье, чернейшее проклятье! – я был благочестив. Мое тело поднялось и, пошатываясь, побрело к выходу. Мои собратья-рыцари стояли в центре лагеря и смотрели на крепость, светившуюся мерзким зеленоватым светом. – Что за волшбу он творит? – переговаривались они, глядя на нее. – Невозможно определить, нельзя опознать. Хоть бы она вырвалась у него из-под контроля и обратилась против него… хоть бы он сдох, как заслужил. Но он наверняка выживет, этот-то выживет. – Выжил, – проговорило мое тело. – Он выжил. Они повернулись ко мне, мои братья: Бренн, которого я знал с младенчества – моя мать была его кормилицей, Клодвиг, учивший меня фехтовать, Астиан, жаждавший выпить больше пива, чем я, и всегда сваливавшийся под стол, когда я принимал третью пинту. – Он выжил, – повторило мое тело и пошло к костру в центре лагеря. Оно взяло охапку хвороста и бросило ее поверх, и еще одну. И еще. Ко мне подошел отец Адальберт, и мое тело склонило перед ним голову. В глазах отца Адальберта блестели слезы. – Хватит ли в тебе сил? – спросил он. – Он должен умереть, – тихо сказал я. – Если будет уничтожено мое тело, он не сможет продолжить свое существование и уйдет за грань. И с ним может уйти вся порча. Он обнял меня, отец Адальберт, посвящавший в рыцари, исповедавший и наставлявший меня на всем пути к этой крепости. Он же приказал разбудить всех в лагере, следить за больными, никому не позволять погрузиться в сон. Он же велел моим братьям положить еще хвороста, и мое тело пошло туда. Я смотрел на них в последний раз – на Астиана, который теперь точно никогда не перепьет меня, на Клодвига, который заберет мое оружие и будет хранить его и как величайшую ценность отдаст своим племянникам, на Бренна, который сложит в мою честь не одну балладу. Я сопротивлялся, я рыдал, я молил его, обещал самые сладкие почести, но не мог подчинить себе – оно упрямо шло к огромной куче хвороста, охватываемой пламенем. И – я не верил собственным глазам – тучи расступались, и из-за них выглянула луна. И как упоительно пах воздух!