coffee grouts

Иногда Паше кажется, что его жизнь — это бесконечное гадание на кофейной гуще. Справится — не справится. Поступит — не поступит. Любит — не любит, черт бы побрал эти гребанные чувства. Иногда Паше кажется, что его гадания не кончатся никогда. Ему двадцать, и жизнь с каждым разом задает все более сложные вопросы, давая выбор, от которого хочется удавиться. Паше двадцать. И гадание на «любит — не любит» продолжается третий год подряд. Иногда Паше хочется, чтобы ответ был однозначен: нет. Чтобы все сразу встало на свои места, пусть больно, пусть резко, но зато уже без будущего, которым измученное подсознание пытает Пашу по ночам, подкидывая его в сны и полусонные видения. То, что так легче не будет, Паша знает. Черт, да в его ситуации легче не будет никак. Даже если ответ будет однозначно «да». Особенно если ответ будет однозначно «да». Паше двадцать. Человеку, которому он отдал свое сердце еще три года назад, на семнадцать лет больше, и если это не самая смешная и горькая одновременно шутка судьбы, то Паша просто не знает, что это такое. И с каждым чертовым днем становится хуже. Паша смотрит на этого человека. Паша смотрит так, как не смотрел ни на кого за всю свою жизнь, и, к своему удивлению и отчаянию, видит, что на него смотрят так же. Или это снова гадание? Смотрит — не смотрит? Иногда Паше кажется, что он застрял в этой гуще. Что кофе, щедро насыпанный в чашку его жизни, с каждым разом затягивает его глубже и глубже, вплавляется в его тело, заставляя застыть на месте и позволять трясине засасывать себя сильнее и сильнее, пока на поверхности не останется одна только голова. Буйная, непутевая кудрявая голова, полная вопросов. Спасет — не спасет? На корабле — ночь. У Паши в каюте свет приглушен до тридцати процентов, но он не спит, разглядывая собственные ладони. Иногда Паше хочется действительно научиться гадать. Найти на своей руке линию жизни, линию судьбы, линию-чего-угодно, только бы найти ответ на главный вопрос. Только бы просто найти ответ и больше не мучить себя. Любит — не любит? Сколько еще будет длиться эта игра? Паша знает — он смотрит. Паша чувствует его взгляд, то, как он скользит им по его телу, видит, как он облизывает губы, останавливая взгляд на его губах. Сколько, черт возьми, будет длиться эта игра? Жить с ощущением постоянной недосказанности, дышащей в затылок, уже надоело. Для этой недосказанности есть другое слово, русское, крепкое. Шесть букв, а эмоций — столько, что ни одно предложение с выражением их не справится. Паша сжимает ладони в кулаки и с чувством, от души, но шепотом произносит это слово. Легче не становится. Предсказуемо. Больше всего сейчас Паше интересно: почему только через три года до него, наконец, дошел весь смысл ситуации? Почему именно сейчас он плохо спит, не может найти себе места и чувствует бесконечную тревогу, которая будто разъедает его изнутри, вытравливая царивший раньше покой? Через две недели Паша понимает: если он сейчас же не сделает хоть что-нибудь, то кофейная гуща поглотит его полностью, не оставив даже намека на воздух. Идей собственного спасения нет. Да и откуда им взяться, если Паша даже не знает, от чего спасаться. От себя? От чувств, которые он не может контролировать? От судьбы? От тех вещей, от которых, как известно, спастись нельзя? Обидно, но даже совета спросить не у кого. У капитана полно своих проблем, да и Паша слишком вежливый и тактичный мальчик, чтобы грузить кого-то своими переживаниями. Выход один: медотсек и попытка выпросить себе успокоительное, растрепав как можно меньше о причинах, которые могут выдать Пашу с головой. Кажется, теперь он понимает, почему доктор МакКой, капитан Кирк и прочие офицеры корабля часто пьют. Если бы Паше не был противен вкус алкоголя, он бы тоже пил. С радостью. Утром он идет в медотсек. Леонард встречает его выгнутой бровью, тонкой ухмылкой на губах и вопросом о самочувствии. «У вас, энсин, круги под глазами нехорошие». Паша еле сдерживается, чтобы не сказать, что у него еще «нехорошее». Например, чувство юмора у его судьбы довольно поганое. Да и сердце выбирать ни черта не умеет. Но он же живет с этим. Живет — громко сказано. Существует — точнее; существует, разрываемый вопросами. Любит — не любит? — Что еще у меня нехорошее? — не выдерживает, срывается, прикусывает губу изнутри, едва слетает последний звук, и прямо смотрит на МакКоя, не отводя взгляда. Есть что терять — нечего? — Зависит от того, что у вас болит, — туманно отвечает Леонард, и Паша фыркает. — А от души у вас что-то есть? Желательно безалкогольное. — Фазер подойдет? — Если это будет быстро и не очень больно, то вполне. МакКой усмехается и спрашивает уже серьезно? — Так что с тобой? — Спать нормально не могу, — признается Паша. — Просто так или… — Или, — перебивает Чехов, не давая договорить. Он знает, что МакКой в курсе всего. Только легче ли от этого? Да ни черта. — Как доктор, я должен знать все подробности, — настаивает Леонард. — А вести себя как человек вы можете? Леонард замирает на середине движения и удивленно смотрит на Пашу. Тот мило улыбается, прекрасно зная, что улыбка эта обманчивая. — У тебя какие-то претензии ко мне лично? Паша смеется. Издевается — не издевается? — Да ну что вы, нет, конечно, — отвечает он полушутя. МакКой кивает и выдает ему ампулу со снотворным. Паша бурчит благодарность в ответ и покидает медотсек. Вопросов меньше, конечно же, не становится. И ночью, засыпая, Паша понимает, что он застрял в кофейной гуще и позволяет этому человеку закапывать себя еще глубже.