Давно, принцесса, давно...

      Воняло нещасдно. Просто невозможно, насколько он дикий, если может позволить себе жить в такой грязи и сырости?       Да, по началу были у Салли ещё силы для злости, а теперь уже и их не осталось…       Даже слёзы, и те-то давно кончились. Давно. Да-а-а, очень давно. Примерно в то же время, когда она могла, и смела ещё именовать себя принцессой. Где вот оно теперь сейчас? Где-то, далеко, где-то очень далеко, будто скрылось в этом «давно».       Она потёрла руки. Холодно. Даже её руки, её же собственные, а вернее, когда-то бывшие её собственными, теперь были ужасно холодны. Так холодны, что Салли иногда думала, а руки ли это вообще, и принадлежат ли они ей… Салли. Пока единственное, что ей удалось сохранить, чуть не с боем вырвав из лап у давности, — своё имя. Да даже и оно, она чувствовала, скоро уйдёт. Вместе с ней и уйдёт. Во тьму, в давность, куда-то…       — Ручки, ножки, платьице… — тянул Онкологон Чёрный.       Что ж, пожалуй, когда-то они и были, но теперь Салли не могла узнать ни первое, ни второе, ни третье. Бывшее когда-то руками превратилoсь теперь в просто кости, обтянутые бледной кожей с разводами грязи. Если когда-то она и надевала на них золоченые браслеты, шёлковые перчатки, в которых можно было бы отвесить звонкую пощечину виконту де Совиньону и Даэрту де Мортону, то теперь всего этого уже давно не было. Сам-то этот мерзавец сидит, небось, где-то, что счастье его было, и просто было. А может, и не сидит, и не было. И не мерзавец…       А Онкологон с ней даже и не говорил — пользовался телепатией. Заговоришь, ведь когда у тебя раздвоенный язык… Мерзость.       Да впрочем, ей-то какая разница?.. Если когда-то и была даже, то очень давно. Сейчас-то уж точно не время резко менять цвета. Она сидела и не реагировала. Слёзы давно все пересохли, а злость и жар ушли куда-то вместе с ними. Да-а-а, как же давно это всё было-то…       Что убьёт Салли раньше? Дракон? Давность? Пожалуй что она сама решит, — а пока делайте ваши ставки, если ещё есть кому. Если ещё есть такие, кто помнит, о… Салли.       — Хоть бы посмотрела на меня, принцесса, а то это уж очень невежливо с твоей стороны, — трепет чёрных драконовых крыльев её уже давно перестал занимать. Первые дни Салли, может, и пугалась их, их звука, отдающего шелестом в ушах, но к такому быстро привыкаешь — даже страх ушёл куда-то. Куда-то далеко, где нет ни Салли, ни места с нею рядом. Никому, пожалуй, такого места не найдётся.       Она сидела и не двигалась. В последнее время, если, конечно, оно ещё есть, и не затерлось в каких-нибудь льдах, она вообще почти перестала двигаться. Сама и впрямь превратится скоро в такую же каменную, как стены, как сердце.       Онкологон Чёрный сделал шаг.       — Объясни мне, почему ты молчишь?       Салли не собиралась ничего ему объяснять. Да вот хотя бы и потому, что он сам всё прекрасно знал. Ничего не нужно было ему объяснять. К тому же, и говорить-то сил не осталось.       — Принцесса, скажи же мне хоть что-нибудь, — она почувствовала его дыхание, отдающее серой, у себя на шее. — Знаешь, это не очень-то вежливо с твоей стороны, тем более, что я тебя помню совсем другой, принцесса.       Иногда ей казалось, что он пытается напомнить. Вырвать прошлое из лап у давности, и снова принести ей. Одному ему, разве, ведомо, зачем.       А Салли не помнила. У неё короткая память. А может быть, Её королевское высочество принцесса Салии Портландская, дочь короля Теодора Шестого, была когда-то настолько давно, что никакой памяти и подавно не хватит. Салли, сидящая, прислонившись к тёмной стене, в грязных лохмотьях, бывших, может когда-то синим шёлковым платьем, не была принцессой. Какая она принцесса? Если даже железяку эту, корона, кажется, она выбросила, поскольку из-за вшей стало совершенно невозможно. Это, было, может, не так давно, поскольку что-то ещё всплывало в голове, бывшей когда-то светловолосой: как с криком выбросила железку, как Онкологон, пришедший, как всегда, вечером, издавал страшный рокот, что Салли не сразу поняла, что это он смеётся.       — Принцессы всегда красивые, — сказал он, коснувшись длинным раздвоенным языком её шеи, — неизвестно, кто же это у вас отнимет.       Никто не отнимет, само уйдет.       Как и страх ушел, и слёзы ушли. И, по всей видимости, в какой-то давний сон превращается и смерть.       Когда-то давно она кричала: «Мерзость! Мой папаша повелел убить тебя, дракон! Да я уж лучше за вампира замуж пойду! Мер-р-рзость!!»       А потом лишь плакала.       А сейчас уже ни того, ни другого. Салли оставалось лишь прикрыть глаза, подумав, а может, и ничего так пахнет этой серой? Да и к холодным лапам дракона Онкоголона она уже давно привыкла. Легкая поступь его чешуйчатых когтей была почти не слышна, тихо-тихо, но Салли уже прекрасно понимала, что он здесь. Но продолжала сидеть как сидела.       Дракону это, пожалуй что было даже по душе. Если, конечно, она есть у драконов… Да впрочем, ей уже всё равно, что ткань сползёт с её плеча, что тёплое дыхание Онкоголона почувствуется на груди. Куда ей деться?..       — С тобой становится скучно, принцесса, — снова тянет он.       Салли смотрела за закрытыми веками. Как будто бы он не знает…       — А зря ты так, скажу я тебе, — когтистой лапой её вдруг резко прижало к стене. Что-то внутри дрогнуло — это то немногое, что ещё, может, осталось. Врождённое. Живое.       Но и оно уйдёт.       — А помни, принцесса, помни! — говорит Онкоголон Чёрный ей уже совсем близко. — Не позорь фамилию! Разве ж так можно?..       — А кому решать, можно или нет? — голос. Её?.. — Тебе, что ли? Дракон, очевидно, улыбнулся.       — Ты принцесса — ты вот и думай.

28-ое - 30-ое марта 2017 Санкт-Петербург