Девочка с Соснового Нагорья

Камни. Сосны. Снова камни. Снова сосны. Большие мохнатые валуны. Широкие толстые корни. Цвета оружейной меди сосновые стволы. Это уже предгорья. Дальше, к югу начнутся горы. Если повезет — уже завтра. Если не повезет — никогда. Это даже не называется отступлением. Но слово «бегство» сидящая под валуном девочка по имени Морвен не решается произнести и в мыслях. По сравнению с домом, с городком, их тут всего ничего. Неполная сотня, в десятки раз меньше, чем в степи к северу, где погиб дедушка, в разы меньше, чем уходило воевать на западном направлении вместе со вторым дедушкой. И даже меньше, чем оставалось со вторым дедушкой, когда отец и дядя наконец-то выставили из городка всех, как говорит дядя, некомбатантов. Проще говоря, детей, женщин и стариков. До тех пор пока городок пытался обороняться, в их присутствии был смысл — было кому приготовить, перевязать, сбегать с поручением, проследить за дорогой там, где не хватает сил держать постоянный дозор… Две недели тому дедушка, отец и дядя — генерал, полковник и капитан — посоветовались и решили, что городок придется оставить. Летучие отряды уходят в партизаны. Те, кто не может носить оружие, — на юг. Может быть, успеют добраться до безопасных мест раньше, чем до них докатится фронт. … вообще-то девочка по имени Морвен умеет носить оружие. И стрелять тоже умеет. Отец научил. И бабушка тоже умеет. И не только стрелять. Бабушка — жена второго дедушки, дедушкиного брата — сначала предлагала остаться в отряде вместе с мужчинами. Потом посмотрела на маму и тетку, и согласилась, что доверять командование отходом — она это так назвала — им нельзя. Морвен, в общем-то, согласна с бабушкой. Что у мамы, что у тетки Тильвен, дядиной жены, вечно глаза на мокром месте. Чуть ли не чаще, чем у маленькой Риан. Риан плачет, что голодная, что холодно, что ножки устали. Мама и тетка — просто так. Вечером, когда отряд останавливается на ночь — кто собирает дрова, кто готовит, кто еще что, — а они сидят обнявшись и плачут. Можно подумать, только у них мужья остаются воевать! Сосны. Камни. Камни. Сосны. Снова сосны. Снова камни. Отблески костра на камнях. Запах дыма. Чей-то негромкий плач в стороне. Сонная Риан, свернувшаяся на коленях. Выбившийся из-под шапки конец косы, давно сменившей цвет с золотистого на грязно-серый. Большая — как раз на двоих — отцовская куртка, пахнущая патронами и табаком. * Войны, наверное, ждали. Не зря же дедушку вызывали в округ. Не зря были большие учения по осени. Не зря приезжало высокое командование — действительно высокое, и в смысле роста, и в смысле нашивок, Морвен сама видела. Не зря же отец давал в руки черный тяжелый пистолет и водил в тир, где стояли большие темные бутылки и манекены в человеческий рост. Все знали, что рано или поздно война будет. Но она все равно началась внезапно. Начало войны для Морвен выглядит стрелками часов. Ночь с двадцать первого на двадцать второе декабря, четыре тридцать семь на часах, свет забытого с вечера ночника и телефонный звонок, от которого проснулась и заплакала в соседней комнате маленькая Риан. Отец говорил недолго. Морвен видела темную фигуру в дверном проеме, слышала короткие отрывистые «да», «да, понял», «будет сделано». Потом отец положил трубку — медленно, как будто она была начинена взрывчаткой, — и проговорил командным шепотом: — Морвен, вставай. Буди дядю. Маму пока не надо. Девочка вскочила, протирая глаза кулаками. — Что… Договорить она не успела. Отец повернул голову. Его лицо в свете ночника сделалось еще угловатей обычного, и щетина стала удивительно заметна. Он произнес только одно слово: — Война. * Подробности рассказывал уже второй дедушка — заглянувший к племянникам на сутки, перед отправкой в войска. О том, что он теперь тут самое старшее командование, пока — как слышно за этим «пока» было несказанное «если»! — не пришлют кого-нибудь с самого верха. О том, что предгорья пока держатся, а сами они выдвигаются на восточное направление, прикрывать проходы. О том, что пограничные укрепления округа Север-Центральный, он же Сосновое Нагорье, продержались меньше суток. О том, что командир округа погиб в первые часы войны, а его заместитель официально числится пропавшим без вести, но… дедушка только рукой махнул — «там такое творилось, что железо плавилось. В лучшем случае найдут кости. И то если будет кому и когда искать…» О том, что на месте северной степи теперь — «может, к рождению ваших внуков и зарастет». О том, что у противника новое, раньше не виденное оружие: «Доработали, сволочи, теперь эту броню ничем из того, что у нас есть, не прошибешь, а чем прошибешь — непонятно». О том, что дедушка Бреголас тоже погиб — рядом с командиром, у отца и дяди двадцать четыре часа на сборы, а городок переходит на военное положение. «И молится, что до него не дойдут?» — это уже не дедушка, это тетка Тильвен, мать Риан. «Нет, — а это кузен отца, сын дедушки Барахира, — готовится организованно отступать, если потребуется». Именно для этого здесь остается бабушка Эмельдир. Или тетка Эмельдир — называть эту крепкую, ехидную, подвижную и деятельную женщину бабушкой очень трудно. Морвен постоянно ловит себя за язык, чтобы не ляпнуть что-нибудь совсем уж неподобающее. Жаль, что у бабушки Эмельдир нет военного звания. Всем было бы проще, включая саму бабушку. Или даже — начиная с самой бабушки, потому что, будь она армейской со званием, рауга лысого бы она осталась в тылу. Именно так она и сказала уезжающим деду, отцу и дяде Белегунду. А дяде Берену — и того короче: — Позволишь себя убить — к ужину не приходи. Выгоню. * День, в который они вернулись — и отец, и дядя, и дедушка, и даже двоюродный дядя, — тоже начался рано. Правда, это было совсем иное, уже привычное «рано» — когда день еще короток, чем раньше встанешь, тем больше успеешь, чем больше успеешь, тем лучше будет поселку жить и проще держаться, а рук, кроме твоих, все одно нет: все руки либо ушли воевать, либо заняты чем-то посложнее твоего; а значит — вставай, помогай, работай, дел невпроворот, рассвет — самое подходящее время подниматься… Была уже почти весна. Снег где подтаял, где сошел вовсе. Дороги развезло, и Сосновый благословлял распутицу — она удержала фронт, дала время собраться с силами и приготовиться к обороне. По городку ходили слухи — о том, что район Север-Восточный удержался и готов принимать беженцев; что на востоке и на западе оправляются от первой огненной волны, и, может быть, отобьются вовсе и даже пришлют помощь… Но до помощи еще надо дожить. Стало быть, надо вставать, как-то согреваться в промерзшей за ночь комнате и идти копать — щели, укрепления, рубеж обороны на случай, если чужие до поселка доберутся раньше, чем долгожданная помощь. С утра день этот показался Морвен совсем нерадостным. Серые предрассветные сумерки были какими-то совсем уж сырыми, болели перетруженные плечи и стертые руки. Нет, ныть и возмущаться она бы в любом случае не стала, но копать мерзлую весеннюю землю — с утра и до ночи, лопатой, которая тупится быстрее, чем ее точат, и руками, на которых полопался очередной слой мозолей, радости мало. А тут в придачу, как назло, ботинок вчера все-таки порвался, и теперь либо ждать, пока хромой дядька Брегор заштопает дырку, — и полдня постыдно проторчать дома, в то время как остальные работают, либо идти в старых отцовских сапогах, которые больше ноги этак в полтора раза. Настроение было настолько отвратительное, что девочка даже провалялась под одеялом лишние три минуты после того, как прозвенел будильник. Морвен со злостью прихлопнула его подушкой и завернулась в одеяло. Потом похлопала глазами, привыкая к серым сумеркам (свет теперь без необходимости не жгли), все-таки уселась на кровати и стала переплетать косу. Но коса — обычный способ успокоиться, когда совсем злишься, — сегодня тоже оказалась в числе портильщиков и без того плохого настроения. С вечера Морвен вымоталась так, что спать свалилась, не расчесавшись, и теперь в волосах было полно и колтунов, и невесть откуда набившихся бодылей, и даже глина — хотя уж она-то понятно откуда. На особо вредном колтуне у расчески сломался зуб. «Обрежу», — буркнула Морвен сквозь зубы и сама себя испугалась. Обещала ведь отцу… Настроение каким-то образом из злого и унылого превратилось в просто злое — как будто мысли про отца спугнули все уныние. Вот еще, она дочь командира, и внучка, и правнучка… Морвен решительно довыдирала из волос остатки травы, затянула косу тугим узлом, и решительным шагом направилась на кухню, где уже гремела кастрюлями тетка Белет, сестра отца. Тетка Белет Морвен нравилась. Когда теткин муж вместе с отцом ушел на фронт, сама Белет перебралась к женам братьев: «У вас двое малых, у меня трое, все легче будет, если втроем за всеми», — и при ней как-то сразу слез стало меньше, а порядка больше. Единственный ее сын таки добился разрешения отправиться вместе с отцом, зато девчонки — старшая на год младше Морвен, вторая, одногодка с Риан, и третья, трехлетка, — заняли все свободное место в доме. Старшая как-то неожиданно оказалась мастерицей по части шитья и починки — настолько хорошей, что от работ на укреплениях ее освободили. Вот с младших взять пока нечего, ну так на то они и маленькие еще. Уже то хорошо, что вести себя умеют как следует, не хнычут и не вредничают. — Явилась? — фыркнула тетка, не иначе как спиной заметив Морвен в дверях кухни, — Ну садись лопать, как раз горячее подоспело. Малые спят еще? Морвен кивнула и боком пробралась за стол. Тетка брякнула перед ней пузатую миску. Хорошо, что война началась зимой, говорила тетка Белет, и с ней соглашалась даже бабушка Эмельдир. Хорошо, что до начала войны собрали урожай. Что до лета будет что есть. Вот следующей зимой на такую удачу рассчитывать уже не приходится. Разве что до конца весны война успеет закончиться. Тетка Белет, впрочем, и на быстрое окончание войны не рассчитывала. Суп был довоенного жиже почти вдвое. — Лучше нескоро будет, — проговорила тетка, усаживаясь рядом с такой же миской. Еще одно, за что Морвен любила тетку Белет: тетка говорила с ней, как со взрослой. Не берегла и не жалела. — Снег до конца сойдет — и хоть за саранками малых посылай, хлеба-то нынче толкового не будет. Сами-то как, сегодня тоже копаете? Морвен кивнула, чтобы не говорить с набитым ртом. — Котелок с собой прихватишь, или днем малую послать? — Днем, — девочка проглотила, зачерпнула еще ложку, — остынет же. — Как скажешь, — согласилась тетка. — Много у вас там работы? — Уже не очень, — покачала головой Морвен. — Дня на четыре, если не подморозит… — Считай на неделю, уже подмораживает, — Белет доела и поднялась из-за стола. — Скорее бы наши возвращались, что ли. А то копаем, работаем, а что дальше — сами не знаем… миску давай, помою. Морвен протянула тетке миску и нырнула обратно в комнату. Чулки, старые штаны сына тетки Белет — парень был невысокий, а Морвен за последние годы порядком вытянулась, — его же теплый свитер, куртка… Девочка ненадолго задумалась, а потом натянула на чулки пару носок, и влезла в отцовские сапоги. — Тетя Белет, — постучала она по косяку, чтобы не топтать в кухне. — Ботинки прохудились. Отдашь починить? А то мне пора уже… * Морвен в очередной раз воткнула лопату в мерзлую землю. Хуже нет, когда за ночь все подмерзло, а к полудню прогрелось и поплыло. Опять глину из волос выбирать, и лучше вечером, а еще лучше — отмыться… но это уже роскошь, горячая вода нынче тоже по расписанию, а греть самой — быстрее уснешь. Зато траншея за утро порядком прибавила и в длину, и в глубину. Хорошо, что сверху и не льет, и не сыплется. Хорошо, что руки уже не пытаются примерзнуть к рукавицам. Хорошая весна. Достаточно теплая. Теперь хорошо будет до самого сева — пока не станет ясно точно, насколько меньше удастся нынче посеять и каким несытым собирается быть год. Морвен еще несколько раз махнула лопатой, потом вогнала ее поглубже и потянулась снять рукавицы. Никуда не годится, коса растрепалась, лезет в глаза… Тут-то сверху, почти над головой, звякнуло, брякнуло, и в траншею скатился мужи… нет, пожалуй, таки парень — лицо молодое, и бороды нет, одна щетина. Грязный — по самое не могу, и на ногах держащийся явно нетвердо. — Сестренка, воды не найдется? — проговорил он, опираясь на глиняную стенку. — На сколькерых? — подняла голову девочка, подбирая и подвязывая косу. Не один же здесь он оказался, этот… ой. — Мама, тетя Хириль, дядя Берен вернулся! А в траншею уже прыгали еще и еще, и одними из первых — двое мужчин, очень похожих одновременно на дядю Берена, и на саму Морвен, только один пониже и каштановый, чуть в рыжину, а второй — повыше и совсем черноволосый. Он-то и подхватил девочку на руки, обнял и прижал к себе, нисколько не заботясь о скользкой глине, грязной куртке, с грохотом упавшей лопате: — Я пришел, дочка. Пришел. * В комнате сизо и душно от табачного дыма. Шуршат разложенные по столу бумаги. За столом, кроме мужчин, терпко пахнущих куревом и порохом, три женщины: бабушка Эмельдир, со спины от мужчин отличимая только по подобранной косе; тетка Белет, от которой на всю комнату тянет кислым супом; и тетка Хириль, самая младшая из совещающихся. Ей одновременно и неловко — ну что может умного сказать тыловая девчонка при воевавших мужиках? — и язык чешется что-нибудь сказать, не дура ведь, понимает, и предложения есть. Морвен сидит в углу, вжавшись в любимое дедушкино кожаное кресло, и радуется уже тому, что не выставили. Это не вполне военный совет, хотя тетка Белет и обозвала сборище в гостиной именно так. Скорее уж семейное совещание, как быть дальше: и вообще, с учетом того, что война до Соснового докатится самое большее через две-три недели, и этим конкретным женщинам, из которых оружие в руках держать умеют далеко не все, а выстрелить из него — даже не половина. У Морвен отчаянно щиплет в носу, и она с трудом удерживается, чтобы не чихнуть. Дедушка Барахир открывает форточку и интересуется у скрутившего очередную папиросу Берена, как бы между делом: — Сын, вот скажи мне, как оно, по-твоему, при малой курить — можно? — А малой тут сидеть — нужно? — поднял голову Берен, начисто умытый и сбривший щетину. — Что она понимает-то, и надо ли ей это понимать? — Малой уже тринадцатый год пошел, — отчеканил дед. — Тебя я, если помнишь, с десяти не выгонял. Берен невнятно проворчал что-то — и про то, что он парень, и про то, что тогда войны не было, — но папиросу таки отложил. — Значит, смотрите, — дедушка Барахир раскатал по столу очередную карту. — Леса хорошего у нас много, это ты, дочка, верно говоришь. Но двух вещей по неопытности не учитываешь. Первое: лес жаровой. Сосны смолистые, сушняка порядком. Один пал пустить — и кусок леса как языком слизнет, вместе со всеми, кто в нем прятался. Противник, к нашему сожалению, не дурак, и поджечь лес наверняка догадается. — Больше того, ему есть чем это сделать, — подал голос дядя Белегунд. — Зажигалки у них будь здоров, был человек, стал стакан кипятка. — И второе, из первого следующее, — дед остановил жестом племянника, явно собиравшегося еще много хорошего сказать и о зажигалках, и о прочем вооружении противника, в сравнении со своим и своему не в пользу, — лес высокий, подлеска почти нет. Видно нас за три версты будет. Разве что землянки рыть, так под это тоже не всякое место подойдет. — Получается, — подала голос тетка Белет, — что всем миром в лес уходить нельзя. И вы нас толком не убережете, и мы вам только обуза. Отец выдохнул, подобрал оставленную Береном папиросу, поджег, затянулся и коротко кивнул: — Как ни тошно признавать, сестренка, но именно так. — Что в таком случае предлагаешь? — тетка наклонилась ближе к карте. Отец выдохнул дым, потом еще и еще раз. — Уходить вам надо, — проговорил он наконец, медленно и с усилием. — Может, не немедленно и не бегом, но… — Бросать и вас, и дом, и все? — а это уже бабушка Эмельдир. — Ты это всерьез, или в бою так крепко потрепали, что страх теперь вместо тебя думает? — Я ведь и обидеться могу, — покачал головой отец. — Трусом меня еще никто не называл, тетя, и не от вас мне это слушать. И вот что я, тетя, скажу: это вам через год шестой десяток пойдет и бояться уже особо нечего. А девчонки вас младше, что ваша собственная дочь, что племянницы, и даже если смерти и не боятся, так ведь есть еще много чего, и не все из этого лучше смерти, есть и то, что хуже. — Есть, — кивнули Эмельдир и Хириль одновременно, почти одинаковым движением. Только у Хириль вышло, как у фарфоровой куклы: голова движется сама по себе, шея точно на прутике и лицо белое; а Эмельдир больше похожа на сердитого растрепанного филина, даже волосы из подколотых назад кос выбились на висках и встали торчком, ровно совиные уши. — Трусить хуже, чем умереть, — решительно заявила она, упираясь кулаками в стол. Руки у бабушки Эмельдир крупные, тяжелые, такие же, как у матери, но на этом все сходство заканчивается. Мать так стукнуть по столу даже нарочно не может; у бабушки получается само, в простом — ну ладно, сложном, но все-таки — разговоре. — Трусить со всех сторон хуже, — добавляет ехидным тоном тетка Белет, — и с вашей, и с нашей. Знаешь, братец, как оно — толстые штаны в холодной воде стирать? Отец издал непонятный звук — то ли хмыкнул, то ли фыркнул, то ли закашлялся. Тетя Хириль тихо прыснула в кулак. — Да и юбку не проще, — закончила тетка Белет под негромкий смех остальных женщин. Дед некоторое время глядел на них, а потом придвинул к столу кресло и медленно опустился в него. — Посмеялись — и хватит, — проговорил он почти шепотом. Голоса смолкли в мгновение, в комнате стало тихо до звона. — Жена, я тебя слышал. А теперь сядь и послушай меня. Он вынул из кармана карандаш и потянулся к карте. Короткие четкие штрихи, рука, привыкшая много чертить и писать, темно-серая тень, ложащаяся на знакомые куски карты — ногами, руками, звуками, запахами, всем телом знакомые! — Вот здесь, здесь и здесь уже стоят черные. Сюда и сюда пойдут в ближайшее время, и перехватить мы уже не успеваем — нечем. Помощи тоже ждать неоткуда. — Но… — подняла глаза Хириль. Вот только глаза и выдают, как ей жутко, а лицо спокойное, как в летний день на рыбалке. — Но, — кивнул дед. — Мы, дочка, и есть та самая помощь, которая еще может куда-нибудь прийти. В Сосновом никакой другой уже нет и не будет. Даже совиные уши над головой бабушки как-то обвисли и поникли. — А центр запросить? — переспросила она. — А армии центра, — карандаш скользнул к западу, к укрепрайону Остров, — из «котла» только нашей помощью и выдрались. Считай сама, сколько там осталось, если я со своими недобитыми — серьезная помощь. Эмельдир наклонила голову, безо всякой нужды поправила косу на затылке. — Ты говорил, что дело худо, но чтоб настолько… — Я говорил, — дед скривил губы в невеселой улыбке. — Ты не слушала. — Уходить вам надо, — повторил отец. — Несколько месяцев мы друг для друга выиграем: мы задержим наступление, вы поможете с заготовкой припасов и ухоронками… но не позже конца лета, понимаете? — И потом, — произнес тихо Берен, вертя в пальцах «генеральский» портсигар деда, — мама, ты смелый человек. Но, скажем, попадись ты этим и знай они, кто ты и чья жена, — что с тобой будет? И как нам с отцом это выдержать? — Мне пятидесятый год идет, — проговорила Эмельдир незнакомым, почти безнадежным тоном. — А Хириль двадцатый, — резко и беспощадно проговорил дед. — А Морвен — тринадцатый. А Риан — шестой. Думаешь, кого-то из моей семьи минует? Думаешь, искать вас не будут? Зря думаешь. Лучше подумай, каким маршрутом ты людей поведешь. И кому еще из женщин можно оружие дать. И что с собой брать, чтобы на дорогу хватило. И куда вы в конечном итоге пойдете, кроме общего «на юг». — Почему только «ты поведешь»? — бабушка вскинула голову. — Больше некому? — Потому что, — проговорил дед, поднимаясь, — в тебе я уверен, как в себе, если не больше. Ты — доведешь. * Одеяло, теплое и уютное зимой, к весне становится жарким и кусачим. Извертишься, пока уснешь, за это время трижды подумаешь — как бы не лучше в траншее спалось, особенно если ноги как следует укутать. И табак, табаком все вокруг пахнет. Мужчины курят, не переставая. Как будто им так то ли спокойнее, то ли думается лучше. Вот и сейчас с кухни тянет дымом и позванивает что-то. Морвен поворочалась еще и поднялась. Дойти до кухни да попросить у матери, если та еще не легла, капель, чтобы спалось. Или у тетки Белет, если мать уже легла. Тетка бессонницу болезнью не признает, но где материны капли стоят, помнит. А то и правда, много завтра накопает сонная-невыспавшаяся? С кухни доносилось два голоса. Первый — молодой баритон, чуть приглушенный — но слышно, что привык говорящий в поле кричать, а не в кабинете или кухне разговаривать. Все равно выходит громко. Второй — женский, чуть хрипловатый, простывала его хозяйка не так давно. Дядя Берен и тетка Белет. Морвен замерла у дверей, не решаясь ни войти, ни постучать. Хорошо еще, с освещенной кухни в темный коридор даже сквозь стеклянную дверь не видать. — Вот так вот, сестра, — повертелся дядя с высоким командованием, даже больше дедушки Бреголаса, вот и называет по степени родства, а не по поколению. И тетка Белет ему сестра, хотя на двадцать с лишком лет старше, и бабушка Брегиль — тетка, потому как сестра отца, а не бабушка, хоть в бабушки куда как лучше годится. — Вот так вот. Не сберегли мы их… Слова из горла дяди лились, как непротертое варенье — густое, комковатое, с махрами. — …меня опередил, отца. Мы залегли, лежим, лупит по нам — как градом, думаем только — а встанет ли из этой грязи хоть кто-нибудь, или так в нее и впечатает, что даже хоронить не придется? А он вскочил, голос молодой, звонкий… сколько ведь ему было, восемнадцатый? — ну и нам стыдно стало. Мальчишка сопливый поднялся, вперед, мол, вперед, а мы как кроты, носами в землю. И поднялись, — дядя помолчал, затянулся, по видимости, — и дошли. А его… — еще пауза, молчание, как густой комок варенья, цедится через сито, — уже после боя подобрали. Сначала и не поняли, что с ним, отчего свалился — вроде ведь цел. Уже потом разглядели. С одного выстрела. И дырка-то маленькая… Дальше Морвен не слушала. Белемира, старшего сына Белет, она давно и прочно не любила. Полагала нахалом и выскочкой. Когда ему было около двенадцати, они, девчонки, его якалом дразнили: что бы ни делалось, везде Белемир нос высунет, и тут же — «да я, да я, левой пяткой сделаю, что вы тут два часа вчетвером ладите». Ну вот… выскочил, значит. Высунулся. * С утра случилось — не горе, а все обидно. То ли занозила чем ладонь, то ли кожа на мозоли в очередной треснула и грязь попала, но вылез нарыв, да здоровенный. Как девочка ни рвалась с женщинами на окопы, тетка Белет все одно отвесила ей подзатыльник — не больно, но обидно почти до слез, — и рявкнула: — Нашелся князь однорукий — копать она будет! И много накопаешь? За час полшапки? Не смеши мои порты. Давай сюда клешню, обработаю — и ступай на кухню, там помогать сегодня будешь. Готовить-то нынче вдвое больше. Спорить Морвен не стала. Помимо прочего — готовить-то и правда вдвое больше, едоков прибавилось. Один дядя Берен легко съест вдвое от того, что Морвен с матерью хватает и еще маленьким остается. Тут и не скажешь ничего даже — ему воевать. С работой по кухне Морвен справлялась неплохо («Дочь командира должна уметь все!»), но любить ее так и не научилась. Тем более что собственно готовка ложилась до войны в основном на мать, нынче — на тетку, а девочке доставалось — замоченную с вечера посуду перемыть и вытереть, за продуктами в ледник слазить, картошки начистить, перебрать крупу, натаскать воды и дров — о такой диковинке, как центральное отопление и газ, в Сосновом до сих пор только слышали, хотя Центр, по слухам, вовсю пользуется. «Зато топливо Центр от нас получает, у них такого нет», — оговаривался пару раз отец, кое-что о положении на юге и западе знавший, и тут же переводил разговор на то, как важно становится с учетом этого удержать Сосновое Нагорье. — «Сами понимаете, куда сейчас идет вся добыча с Друна», — качал он головой задумчиво. — «И куда она пойдет, если мы его уступим. А ведь это не только и не столько отопление. Это наша техника. Без топлива она ломаного медяка не стоит». Морвен думала о Друне, о химии, которую до войны освоить толком не успела, — и драила кастрюли и тарелки прямо в холодной воде: на каждое мытье не нагреешься. Тетка Белет какое-то время работала рядом с ней, а после сделала то, что удивило девочку еще больше. «Домывай, — сказала она. — За водой и дровами сама схожу». Морвен и это списала было на поврежденную руку и едва не обиделась: неужто даже дрова носить негодна? Но тетка продолжила ее удивлять. Затопив печку и поставив греться воду, она махнула девочке: — Картошка в ведре, чисти и режь. Руку потом не забудь промыть. И йодом на второй раз залей. А я за мясом полезла. Вход в ледник шел со двора, спуск длинный, по весеннему времени привычно скользкий, и совсем скоро тетку назад Морвен не ждала. Спохватилась она, только заметив, что картошка давно начищена и нарезана, вода кипит, а тетки Белет все еще нет. Девочка некоторое время покрутилась вокруг печки — оставить готовящееся было рискованно, не оставлять — а ну как тетке в леднике поплохело? Ночь не спала, да еще такие новости… Наконец Морвен решилась и, накинув на плечи теткин же платок, вынырнула в прихожую. Тетка Белет сидела под дверью. Кастрюля с мясом стояла у нее на коленях, опасно накренившись, глаза были закрыты. Морвен хотела было ее окликнуть, но тут тетка, не открывая глаз, с глухим стоном подняла голову и ударилась затылком о стену. Потом еще раз. Потом еще. Морвен молча, стараясь не скрипнуть ни половицей, ни дверью, отступила в кухню. Тетка Белет появилась через неполных четыре минуты, и на лице ее не было видно слез. — Ты чего стоишь? — привычно рыкнула она. — Начистила? Порезала? Так морковку бери! Хотя нет… с мясом помоги, его первым закидывать. * Новости с каждым днем становились все тревожнее. Вот полностью занят восток округа и отрезана связь с округом Север-Восточный. Последние новости оттуда — про серьезный прорыв на восточном краю границы и про то, что укрепрайон Врата пришлось оставить. Есть ли вообще сейчас живые на востоке — неизвестно. Вот окружен и блокирован укрепрайон Остров, и с его осадой прервалась последняя связь с югом — с Центром. Все. На командование можно не надеяться. Думайте сами, решайте сами. Вот пришлось все-таки оставить Друн… Это был уже конец лета. Траншеи к тому времени давно были закончены; жили теперь больше в подполе, чем дома — стреляют так, что небо гудит, откуда-то издалека, из-за горизонта, из-за леса. Работали большей частью в поле, меньшей — в огородах. Девчонки загадывали, как до войны про жениха: успеем или не успеем снять урожай? Которую долю? И сколько обработаем? И вместе с тем знали: когда все будет снято и хорошо спрятано, придет пора оставлять поля и уходить на юг. И даже не слишком надеяться, что еще когда-нибудь удастся вернуться. Знали. Но изо всех сил не верили. А вдруг — получится? А вдруг — продержимся? А вдруг…? Отец все реже появлялся дома даже на ночь; мать стала порой «задумываться» — сядет вроде как работать, белье штопать, или даже картошку на обед чистить — и замрет, глядя в одну точку; и так чем дальше, тем чаще и дольше. Как-то Морвен выскочила за водой — обнаружилось, что после обстрела на колодец свалилась здоровенная ветка и проломила крышку. Пришлось звать помощников, разбирать заваленное, чистить, спускать в колодец маленького Белегора — собирать и поднимать наверх бадейкой мусор. Домой девочка вернулась через без малого два часа — и обнаружила, что мать так и сидит, как сидела, над миской недочищенной картошки. — Мама? — окликнула ее Морвен. Та не обернулась. — Мама?! — повторила девочка громче. Тишина. Морвен подскочила к матери и отвесила ей пощечину. Никогда раньше девочка не ругалась такими словами. Раньше она и слышала-то их редко и впоследствии сама удивлялась — откуда взялась в памяти такая грязь? Попрекала самым дрянным из того, что знала, спрашивала, как смеет жена командира быть жалкой тряпкой и безвольной хлюпалкой, — и это еще самое мягкое. Ругалась тихо, почти без голоса, страшно, зло — и без слез. Слез не было. Не случились. — Никогда, никогда так не смей… Хлопнула дверь, скрипнули половицы — тяжелые шаги бабушки Эмельдир, серый платок на плечах. Голос — двумя ровными, спокойными выстрелами в мишень: — Прекратили. Обе. Платок, аккуратно сложенный в несколько раз, лег на стул. Бабушка Эмельдир поправила косу и добавила уже немногим мягче: — Лучше бы плакали. Слезы — они тогда мешают, когда командуешь или целишься. Малая, пойди-ка перебери крупу, а то дети уже второй день на камушки жалуются. А ты, — это она матери, — встань, умойся, и поговорим. * Четырьмя днями позже дядя Берен вернулся домой раненым. Но отнюдь не простреленная рука была причиной тому, что дядя мрачно кривился и тихо, одними губами, шептал ругательства пополам с проклятиями, пока женщины возились с ним. Еще он все рвался что-то рассказать срочное, но Хириль — всего одно лето прошло, а как научилась командовать мужчинами старше себя! — пригрозила стукнуть его чем потяжелее, если попытается удрать до окончания перевязки. Однако племянницу таки отправила разыскивать обоих — и Барахира, и Эмельдир. Убегая, девочка слышала уже в дверях: голос дяди звучит все глуше и неразборчивее, словно его то ли сон валит, то ли сознание уходит. Бабушка отыскалась на стрельбище, со старой винтовкой в руках, и там же, к удивлению девочки, — мать, и тоже при оружии. Хотя оружие она держала… — Куда ты целишься, голова твоя дурная? Куда ты так попадешь, соображаешь? А руку куда дергаешь? Ты мне так и будешь мимо цели мазать?.. Морвен учил отец, учил и дед — успел еще немного. Пожалуй, наставниками они были лучшими, чем бабушка — но у них и времени было больше, да и ученица со счастливой улыбкой прижимала к плечу приклад, а не затравленно оглядывалась по сторонам. — Что, малая, от которого из дежурств время оторвала? — Эмельдир заметила и окликнула девочку первой; мать, напротив, вцепилась в винтовку, старательно не глядя на дочь. Обе женщины отлично знали, как любит Морвен стрелять и как редко ей сейчас остается на это время; но до войны мать увлечения Морвен не одобряла. «Просто невоенная она у нас, дочка. Умная, добрая, и смелая тоже. Просто невоенная», — говорил отец. Но выросшая рядом с военными Морвен не понимала, как можно быть чем-то иным, тем более в такое тревожное время; а любовь к матери чем дальше, тем больше превращалась в жалость: сперва покровительственную, потом — как сейчас — почти брезгливую. — Там дядя Берен вернулся, — девочка на ходу помотала головой, коса метнулась из стороны в сторону. — Тебя искали. — Поняла, — кивнула Эмельдир. — Срочно? — Он ранен. — Девочка вскинула голову: роста заглянуть бабушке в глаза ей все еще не хватало. — Если уснул, то будить его не будут… но он очень хотел что-то рассказать. Мне еще дедушку отыскать… — Сама отыщу, — бабушка опустила винтовку. — Спасибо. Сменишь меня? Морвен взглянула на оружие, на мать, на бабушку — вопросительно: — Я… из винтовки плохо стреляю. — Значит, будете вместе не уметь, — Эмельдир протянула девочке оружие. — Давай. Я пошла. И пошла, чуть оскальзываясь на рыжей глине, цепляясь за сохнущие бодыли. В тире было бы проще и привычней, но с электричеством без Друна стало совсем непросто, а что керосин, что свечи достаточного света не давали; потому в тире расположился склад, а стрелять ходили на старое стрельбище, за поселок, в распадок. Впрочем, так и лучше. Тут тебе и ветер, и насекомые, и пыль… куда как ближе к тому, где и как придется стрелять, если всерьез и по-настоящему. — Мама? — девочка вопросительно взглянула на мать. Та наконец-то оторвалась от винтовки и посмотрела на Морвен — перепуганными до черноты глазами. — Смотри сюда, — Морвен коротко выдохнула, вспоминая все, чему ее учил отец. — Как ты стреляешь? Куда смотришь? На мишень? А надо на мушку. Вот сюда вот, гляди. А на мишень, когда уже стреляешь, вообще не надо. Потом крючок. Что ты его дергаешь, как веревку от звонка? Плавно надо. Очень плавно. Как на чистописании… вот приедет отец, — вырвалось у девочки, — я же попрошу проверить! Так что учись хорошо, ладно? * Прошло еще три дня — от появления дяди до возвращения отца. Дядя их просидел дома, злой и мрачный: рана воспалилась и тетка Хириль заставила его беречь руку, да и вообще отдохнуть. Явная польза от этого была — дядя отмылся, начисто выбрился, привел себя в порядок и стал куда как меньше напоминать того зеленого лешака, которым свалился в городок. Но — злился, ворчал и курил почти все время. К середине третьего дня они с сестрой даже поругались: тетка Хириль заявила брату, что табаком она не выкуривается, а если брат продолжит, то она его вообще из дома выставит и в госпитальный домик загонит. Дядя сердито, но вяло отбивался — сил не хватало громко шуметь. Хириль между тем не на шутку разошлась, и последним пригрозила — вот как затяжелеешь, да как придется тебя с собой эвакуировать! Морвен сидела там же, аптечку перебирала — что кончилось, чем заменить, что, наоборот, дома не слишком нужно и можно госпиталю отдать… так и услышала для нее вовсе не предназначенное. Только и спросила у тетки — когда? Думали отца твоего дождаться и тогда объявить уже, ответила та. Приказом по городку. А что раньше не говорили — бабушка Эмельдир запретила. Нечего, сказала, панику поднимать. Почему панику, спрашиваешь, малая? А как ты думаешь, что будет, если объявить, что черные в десяти километрах отсюда, а за командиров и их семьи назначена награда, и немаленькая? Глядела тетка Хириль при этом чужими, злыми глазами, и добавила под конец: начнешь болтать лишнего, застрелись сама. Хорошо, что отец появился тем же вечером. Иначе бы, пожалуй, все-таки не удержалась. * Рюкзак, куртка, ботинки — те самые, многажды штопанные, белья три смены, носков несколько пар, перевязочное, фляжка, узел с пирогами (полночи пекли вместе с Хириль, старшей дочкой Белет и самой Белет), консервов доля («… нас и лес прокормит, а вам охотиться — все равно что кричать «эге-гей, мы тут!»… да и охотников у вас толковых нет. Забирай уже, сестреныш, на всех разделите — вот и будет ладно…»), старый, еще дедушкой — родным — сделанный ножик, в обрезок кожи плотно увязанные спички… не утерпела — пара учебников, несколько любимых книг и тетрадки, на самое дно рюкзака. Выходили ранним утром, по сумеркам, по холодному предосеннему туману. Для тех, кто знает лес и дорогу, — самая подходящая погода: чужой в таком тумане собственного носа не найдет; а местный далеко успеет прошагать, пока «молоко» поднимется и станет хоть сколько-то видно. Туман глушил голоса, смазывал лица, чужим все казалось, далеким. Вот крыльцо — неужто свое собственное? Неужто то самое, что отец подновлял, когда Морвен было еще лет шесть и она рвалась помогать — и допросилась же своего, и первым делом палец молотком разбила. Тогда она еще плакать не стыдилась, даже и прилюдно. Вот сам дом — до чего маленький, оказывается! Вот старый разлапистый боярышниковый куст — надо же, уже пожелтел прядями, и ягоды красные, а она и не видела, не до того было. Вот лужа во дворе, которую только на памяти самой Морвен четырежды песком засыпали, и еще раз — щебенкой, да все не помогало. Вот бабушка ждет у забора, где еще в самом начале войны решено было устроить сборный пункт — вот и пригодился. Косы бабушкины убраны под темный платок, через плечо переброшен ремень винтовки, кроме рюкзака еще по поясу пристроены подсумки — а впрочем, кто про бабушку не говорил, что в молодости она была охотницей мужчинам на зависть? Загорелое лицо и темная одежда бабушкины в тумане — как гранитный останец в горной речке. Течет вокруг туман, разбивается об останец. Вот мать, закутанная в шаль, спотыкается, спускаясь с крыльца. Рюкзак у матери собран бестолково, лямки не подтянуты, наверняка в пути плечи натрет и спину перетрудит; за матерью, на полшага отставая, тетка Тильвен с Риан на руках. Сопит сонная Риан, а лица что у матери, что у тетки мокрые, и туман оседает — вторым слоем мокрого. Вот тетка Белет, с ней три малых, все шагают сами и вещмешки у девчонок большенькие. Катится с горы галечкой маленькая круглая тетка Белет, будто ей самое привычное дело — уходить пораньше с утра в холодный сырой туман, и каблуки теткины постукивают по подмерзшей глине, как по каменному полу. Вот шагает еще больше похудевшая за последнюю неделю Хириль — берет вместо платка, пальто вместо куртки; ей, даже по меркам собственной семьи тощей, все куртки вконец стали велики. У нее мешок совсем маленький, зато две фельдшерских сумки через плечи крест-накрест. Одну собирала сама, все боясь взять слишком много — даром что врачей в Сосновом почти не остается, но уходящим-то будет где еще достать, а вот поселку придется держаться без всякого снабжения и толковой помощи; вторую ей в руки чуть ли не силой впихнули дядья — мол, ладно бинты, но от поноса и от простуды вам с детьми всяко нужнее, чем нам. Вот дядя Берен — вышел проводить, куртка, еще старая, доармейская, накинута поверх нательного белья: сестра все-таки стребовала с него напоследок обещание хоть три дня отлежаться. Стоит, морщится — рука ноет от сырости. Здоровой рукой мнет в пальцах сигарету — и все не решается закурить. Вот колышется туман — все новые люди подходят, все больше их у забора, а калитка давно открыта, и сама Морвен стоит уже не во дворе, а снаружи, и от дома видны с этого места угол, половина окна, да крыльцо и дядя Берен. Вот отец и дядя — не из дома вышли, из тумана вынырнули. Дядя принял на руки Риан; отец встал рядом и положил руку на плечо. В два голоса: «До Гремячего Ручья с вами пройдем. И нам по пути, и вам хоть на время охрана». До Гремячего Ручья — почти восемь километров. Такой толпой, да с маленькими — не меньше двух часов. Вот снова скрипнуло крыльцо — тяжело, тягуче. Дед вышел — в полной форме, только что без наград. «Готовы?» — спросил. Что-то ответила бабушка — негромко, Морвен не разобрала — что именно. И тут же, ровно сама по себе, зашуршала толпа детей и женщин, образуя пусть не строй, но его подобие. «Тогда в добрый путь», — и вскинул дед руку в армейском салюте. И усмехнулась бабушка — ответив ровно таким же. А дальше — сам собой вспоминается шаг дальних переходов, и не то хрустит, не то скрипит подмерзшая глина, стучит в чьем-то мешке плохо увязанный котелок… … и все кажется, что дед так и остался стоять в воротах, и мнет в руках снятую фуражку, и шепчет: «До встречи, родная, до встречи, хорошая…» * — Стой, кто идет? Странно слышать чужой человеческий голос. Странно и страшно. Даже точно зная, что здесь уже живут. Даже не менее точно зная, что живут здесь — свои, кому-то даже и родичи. Даже понимая, что говорят на языке, похожем на родной, хотя и с непривычным выговором. Кто-то с перепуга даже ношу свою выронил, по камням простучало. Девочка по имени Морвен только крепче сжала под курткой рукоятку пистолета. Обняла бы Риан покрепче, да та устала за дорогу, задремала на руках у матери, а тетка Тильвен и до того шла в задних рядах, теперь же, с маленькой, и вовсе тащилась среди отстающих. Все-таки тяжелая она, Риан, на все свои пять с лишним лет. Если сейчас, вслед за голосом, полоснет из-за деревьев железом — даже и не прикроешь. Да нет, не должно. Свои же. Вон и бабушка Эмельдир с ними уже переговаривается. Вроде как даже спокойно — хотя и постукивает пальцами по ремню винтовки. За дорогу бабушка еще больше похудела, загорела — между медью и бронзой, лицо стало как отчеканенное. И говорит так же — еще звонче, короче и суше, чем дома бывало. А потом из леса, откуда-то из кустов появился дядька. И лес странный, и дядька странный. Глаз не привык к подлеску, глаз привычно шарит по просторному сосняку, просветов ищет, солнечных колодцев — а здешний лес даже и по названию Березовый. Солнце плещется — не колодцем до глубины: бликами, весенними ручьями. А ниже — лещина, до того больше по книжкам знакомая, жимолость — эта уж точно только по книжкам, и тут же родной боярышник, еще какие-то, снова чужие, красноягодники… Золотые стоят, где не огненные. Дома уже наверняка первый снег эти золото и огонь присыпал, а тут еще все осеннее. Недели две до снега пройдет наверняка, не меньше. А дядька ростом как бы не ниже Морвен. Уж точно не выше. Широкий, светловолосый, борода тоже светлая. Волос целая грива, тесемкой на затылке связана, по лбу тоже тесемка — то ли чтобы волосы в глаза не лезли, то ли чтобы пот не лил. Совсем гражданский дядька, не армейский. И стоит не так, и двигается по-другому. И куртка гражданская, старая, трепаная, заштопанная в нескольких местах. Оружие вот ко всему этому богатству не гражданское. Глаза дробовика ждали, или еще чего, с чем на птицу ходят — совсем охотничьего вида весь остальной дядька. А у дядьки — винтовка, тяжелая, армейская. Чуть ли не снайперская. Прицел, какого на охотничьих ружьях не бывает, поблескивает. И шагает, несмотря на рост, широко. Бабушка Эмельдир за ним едва поспевает, на два, не то три шага отставая. Платок с головы на плечи сбросила, в волосах мелкий листок запутался — украшением, простенькой позолоченной брошкой, маленькая Морвен такой на шапке носила. Синяя шапка, две белых полоски… — Ну, добро пожаловать, — дядька окинул взглядом беженцев. Морвен мгновенно стало стыдно — за дырявые ботики, за грязь на куртке — как ни берегла, все равно в четырех местах перепачкана так, что не отчищается; да и вообще за то, что выглядит таким же… пеньком лесным, как этот дядька. Ему-то ладно, он, наверное, ничего другого и не видел никогда. А она — дочь командира, внучка командира, а сама грязная, как чучело, лохматая… Стыдно. — Ох и молодчина ты, Эмельдир, тебе бы полком командовать, однако. Такую толпу довести, да через горы, да с детьми… это сколько же вас? Под шесть дюжин? — дядька меж тем, оказывается, успел их оглядеть и даже посчитать. — Под семь, — в голосе бабушки прозвучала явственная гордость. — Это ты малых еще не всех видишь, Халдир. — И хорошо, и плохо, — дядька кивнул, пальцами пощелкал. — Хорошо, что вас много, плохо, что на ближнем хуторе такой толпе даже ночевать негде. Придется до Страж-Холма шагать. Моими ногами это неполных два часа, вашими под три выйдет. Осилите? Эмельдир спокойно, с достоинством кивнула. — Ну и добро, — снова кивнул охотник. — Тогда сейчас вам провожатых дам, — он улыбнулся, да так, что вдруг до боли напомнил погибшего деда, — из тех, кто на границу все рвется, а на границе больше вокруг котелка ходит, чем в засидке сидит. Да и стреляет все больше мимо… — и дядька резко заливисто свистнул. Куст красноягодника зашуршал, зашевелился, и откуда-то из-за него выкатились двое парней. Или мальчишек? Нет, все-таки уже парней… Один оказался уменьшенной (в основном в ширину, ростом-то примерно такой же) копией дядьки Халдира: такой же белобрысый, длинноволосый, лохматый, в охотничьей куртке, только что ружье — обычная двустволка, под дробь. Второй — ровно наоборот от дядьки. То есть ружье тоже охотничье, а сам парень первым делом вытянулся в армейскую струночку. Да и видно по нему, что привык и умеет, какое гражданское на него ни надень. Таких Морвен хорошо знает. Сама такая же. — Будет наговаривать, батька, — дернула подбородком лохматая копия Халдира. — Когда я тебе вокруг котелка ходил? И кто зайца в тот котелок добывал, а? — Добытчик, — беззлобно хмыкнул в усы Халдир. — Одного добыл, трех слопал… ну знакомься, Эмельдир. Наследник мой, стало быть. Хандир. — Второй тоже твой? — Эмельдир поглядела на парней. На Хандира — добродушно-снисходительно. На второго — с интересом и явной долей уважения. — Второй — племянник, — Халдир тоже поглядел на парня, и тоже уважительно. — И надо сказать, из пятерых моих племянников — лучший. У Хириль — ох ты, и у тебя Хириль? Тезки, значит? — дочке второй год всего, не понять покамест, что вырастет; у брата дети, стыдно признаться, никакие, вроде и дурного о них не скажешь, а и хорошего сказать нечего; у Харет младший — уж больно горячая голова, и упрямый, как пенек, как что себе в голову вобьет, не переубедишь. Вот какой дальше будет, если на двенадцатом году такой, а? Зато старший весь в отца, от матери только что рост. — Захвалишь, дядя, — подал голос второй парень. Голос Морвен тоже понравился. Спокойный. Уверенный. Подумалось вдруг — прохладный такой. Как родниковая вода летом. — Мы тебе оба нужны? — Оба, оба, — кивнул дядька Халдир. — Гостей наших разглядели? Слышать все слышали? Вот вы двое до деда их и проводите, а там пусть он решает. Да скажите, что я еще на недельку застряну тут, чтобы меня не ждал. А если моего мнения спросит, принимать ли их, передайте, что, как по мне, двух решений и быть не может, а кто кого в дом возьмет — это пусть каждый по совести и достатку смотрит. И общий сбор объявлять тоже не надо, дольше проваландаются, а тут дети и бабы. Их ждать заставлять последнее дело. Сам пусть решает. — Он знает, — снова подал голос племянник Халдира. — Еще и скажет, что младшим старших не след учить, — с явной ехидцей добавил Хандир, полируя рукавом бок ружья. — Уел, — улыбнулся Халдир. — Хорошо уел. Ладно, шагайте уж. Да пару фляг возьмите, от прямой дороги до родников крюк порядочный. Парни слитным движением кивнули. Сын Халдира сделал в сторону пару шагов и пропал в красноягоднике; второй встал перед Эмельдир, все так же, навытяжку. — Сейчас Хандир вернется, и пойдем, — проговорил он. — Держите пока мою флягу, кому напиться надо прямо сейчас. Фляга, отстегнутая от пояса, тоже оказалась совсем лесной. По виду — кожаная. Или в кожу обтянута? Нет, кожаная совсем вся… Риан надо бы напоить, подумала Морвен. А то опять плакать будет. Она шагнула вперед, к парню. Раз, два, три, четыре шага. А ростом он и вправду ниже, на ладонь почти. — Можно? — проговорила девочка. Вот, подумает теперь, что она трусиха, даже попросить боится. Как объяснить, что ничего она не боится? Просто последнее дело — просить… — Держи, — улыбнулся тот. — Показать, как открывается? А руки у парня не по росту большие, фляжка — размером немногим меньше армейской — в ладонь укладывается почти целиком. Морвен глянула на флягу — да нет. Непривычно, но вроде, понятно. — Я сама, — отрезала девочка. Пожалуй, даже слишком зло вышло. Не надо было так. Ну да ладно. А то что он? Можно подумать, она не разберется. Теперь бы еще разыскать Риан и мать с теткой. Как-то их в одном месте вдруг оказалось очень много, гораздо больше, чем казалось на горных тропинках… — Ладно, — неожиданно покладисто согласился парень. — Тогда давай маленьким по глотку, прежде чем пойдем? На ходу неудобно будет, пожалуй. … а хорошо он командует, этот племянник дядьки Халдира, думала Морвен, уже обнося маленьких фляжкой, в которой неожиданно оказалась не вода, а какой-то кисловатый прохладный сок. Так, что сам не замечаешь, как подчиняешься. Интересно, сколько ему? Вряд ли ведь он старше намного. У тех, которые намного, уже хотя бы щетина, если не усы, а у этого пока ничего. Или на светлых волосах не видно? И спросить не у кого. Дома таких светлых не водилось. * Не только деревья — и сама земля тут другая. Дома была где охряная, где бурая, где и красная; здесь — то серая, то песочно-желтая, то что-то между желтым и серым. Дома поскрипывала, тут похрустывает. Дома травы почти нет, рыжие сосновые иголки ковром; тут — на полметра тропы, а вокруг трава и листья, да и сама тропа в листьях порядком. Где в листьях, а где и вовсе — желуди, орехи, красноголовых грибов пятно у самой дороги… — … их едят, да, — кивает кому-то из младших — второй дочке Белет, что ли? — белоголовый парень. — Просто мы сейчас быстро идем и не задерживаемся. Но таких здесь порядком растет, успеете еще пособирать. Мы и вообще не голодаем, — это он уже самой тетке Белет. — Лес хорошо кормит. Да вы сами увидите. Шли уже второй час, и второй уже час Морвен приглядывалась к обоим провожатым. Хандир в глазах девочки быстро попал куда-то в один разряд с теми парнями, которых ругательски ругал родной дед — «первый стрелок, а портянки как попало намотаны!» Явно разбирающийся в лесной науке, внимательно глядящий по сторонам, шагающий ловко и бесшумно, провожатым до того парень, похоже, не бывал — то слишком опережал своих подопечных, то позволял усталой группе слишком растянуться, то на развилке забыл указать нужную тропу… А вот вторым парнем Морвен молча, глотая завистливые вздохи, восхищалась. Племянник Халдира ухитрялся оказываться везде, где нужна была помощь, и помогать — легко, быстро и необидно даже для самых гордых. Там перехватить на руки кого-то из малышей; там — передать по ряду флягу; там — разговорить кого-нибудь, растормошить, а то и заставить рассмеяться… — … и ягоды эти тоже едят. Когда морозом прихватит. Это же калина, она до мороза пресная совсем. У вас разве не росла? А это он уже адресно. То есть, лично ей. И ждет ответа. Ответ получается смешной и жалкий: — Не помню… — Вы далеко от леса жили? — переспросил парень спокойно. Как не заметил ни дрожащего голоса, не бесполезных попыток вспомнить — а в самом деле, была ли дома калина? — У нас дома тоже леса мало. Выше в горы есть, но там не живут, а где живут — там больше редколесье. — А ты разве тоже не отсюда? — удивилась Морвен. И тут уже невесть чему смутился сам парень: — Я думал, по выговору слышно… не отсюда, конечно. Мама здешняя, а отец с Северо-Запада. Мы с братом сюда на лето ездили раньше, а потом дядя отца уговорил нас на год оставить, пообещал толковых охотников сделать, мы остались — а тут война… — губы парня сжались в нитку. — Они там воюют, а я тут сижу. Как дурак. Даже не знаю, живы ли они еще… последнее-то письмо от отца еще летом было, и то не совсем письмо, а так, для нас с Хуором к большому письму приписка. Хуор — это брат, — добавил он, прочитав на лице девочки недоумение. — А я Хурин. — Морвен, — наклонила голову девочка. — Я — Морвен. — Красиво, — кивнул Хурин. — На наши имена похоже. — У меня мать… мама с Северо-Запада, — Морвен улыбнулась. — У меня, и у Риан тоже. Риан — это вон та светленькая, у которой нос кнопкой. Дочь дяди. — Здорово, — снова кивнул тот. — А по именам как? Вдруг знаю из их родни кого-нибудь? — Урвен, дочь Галмира, — выговорила Морвен, сама себе удивляясь — имя второго деда вспоминалось с трудом, даже хуже лица — хотя и от лица вспоминались по большей части глаза, такие же светло-серые, как у Хурина. Все они там, на Северо-Западе, такие, что ли? — И Тильвен, дочь Магора. — Магора я только одного знаю, — нахмурился парень, глядя в сторону. — И тот мой прапрадедушка. Попробую узнать, если ваши меня не опередят. А про Галмира… так получилось, что отец писал. Если это один и тот же Галмир, конечно. Но вроде сходится, у нашего Галмира дочь так же зовут, а имя нечастое. И замуж она вышла как раз в Сосновый, в тот же год, что я родился. Стало быть, подумала Морвен, все-таки старше. — Галмир погиб, — проговорил между тем Хурин. — В самом начале войны. Вместе с дядей и дедушкой. Я его помню, он был добрый… и пел хорошо. Дальше Морвен не слушала, — или, вернее, не слышала. Вот ты какое, самое горькое горе — не по тем, кто дороже всех, не по тем, на встречу с которыми уже перестал надеяться, а по тому, кого и узнать-то не успела — и горько, что не успела, а того горше — узнавать об этом не в обложенном Сосновом, не на привале в горах, где страшно замерзнуть, но еще страшнее развести костер, — а в тихом лесу, посреди золотых листьев и красных ягод, от невысокого светловолосого парня, который, оказывается, твоего родного дедушку знает и помнит гораздо лучше, чем ты сама… И лопнуло что-то звонкое, натянутое до предела — оказывается, все это время жила перетянутой струной, и сама не замечала, а тут оборвалось, и темно, и дышать нечем, и совершенно помимо воли — так хочется плакать, что даже в горле что-то колючее катается… Девочка хотела запрокинуть голову, спрятать слезы, хотя бы незаметно отвернуться и вытереть глаза — но вместо этого уткнулась Хурину в плечо и разрыдалась. Он и тут ее удивил. Пока Морвен плакала — не сказал ни слова. Ни как дедушка с бабушкой — о том, что дочери командира реветь не пристало; ни как тетка Хириль — о том, что будет легче, если поплакать. А когда первые слезы отошли, уселся на корточки, поймал Морвен за руку и заглянул в лицо. — Ты не бойся, — проговорил он. — Больше с вами ничего плохого не случится. Я обещаю.