Хрусталь в осколки, в мириады брызг...

            Ичиго кривит губы в неловкой улыбке, столь несвойственной для него. Тянется за букетом на столе и проводит пальцами над лепестками астры, душистого горошка, колокольчиков и ликории. Вертит в руках белую орхидею, горько улыбается, и одинокий цветок фиалки опускается последним штрихом.       Юноша опускает букет в подготовленную коробку и запечатывает ее. Теперь ее откроет только адресат. Он встает и выкидывает обрезки стеблей и прочий мусор. Но рука замирает над орхидеей. Пальцы пробивает дрожь, и он, сдавшись, ставит ее в вазу.       В Сейрейтей он отправляется вечером, закончив все домашние дела. Темнота еще не накрыла Белый Город, и он в шумпо несется к расположению первого отряда.       Киораку принимает его немедля. Ичиго опускается на подушки и молчит несколько минут, собираясь с мыслями. Сотайчо терпеливо ждет. Он видит, что с мальчишкой что-то не так.       — Киораку-сан, возможно, моя просьба покажется странной, но я могу обратиться только к вам, — медленно начинает Куросаки. Шинсуй внимательно слушает, приподнявшись. — Это прозвучит дерзко, но я бы хотел воспользоваться Срочной Курьерской Службой, чтобы передать одну посылку.       — Почему не сам, Куросаки-сан? Да и другие бы не отказали тебе в столь ерундовой просьбе, — шатен удивлен. Ведь это такая мелочь.       — Если я буду передавать сам, даже если через друзей, поползут слухи. Я бы не хотел этого.       — Хорошо. Кому нужно передать посылку? — мужчина принимает из рук юноши коробку.       — Вы ведь знаете, сотайчо. И не говорите, кто отправитель, пожалуйста. Он сам поймет, — Ичиго кланяется и уходит.       Шинсуй остается лежать. Докуривает трубку и набивает вновь. Дым вьется струйкой, складывается в узоры. Главнокомандующий мрачен, и с каждым мгновением его лицо темнеет все больше. Он вертит в руках кисть и внезапно сжимает ее, переламывая.       — Ты был прав, Джууширо: он причинил Ичиго только боль.       Шинсуй медленно выдыхает, пытаясь успокоиться. Он ведь в глазах этого мальчика не видел столько боли даже после потери сил и даже после того, как он узнал, что его убитых друзей-вайзардов не вернуть. Сердце кровью обливалось, хотя он уже и жил больше тысячи лет и видел немало таких трагедий. У мальчика ведь нет умения прятать чувства, вот и молчит, когда ему паршиво, чтобы не выдал голос, опускает голову, чтобы не видели отчаяние на лице и беспомощную потерянность брошенного котенка.       — Гонец! — на балконе появляется курьер Срочной Службы. — Эта вещь должна быть немедленно доставлена…       — Кому? — спрашивает тот, подняв голову после нескольких минут молчания.       — Нет нужды. Я отнесу сам.       Гонец остается недоумевать, а сотайчо несется в шумпо.       Ичиго возвращается в Генсей. Уже почти наступила ночь. В дверь его комнаты стучатся, и внутрь входит Ишин.       — Сын, ты как? — он остается на пороге, позволяя гордому подростку прятать бледное лицо в тени.       — Я в порядке, пап. Я в порядке, — отрывисто говорил он, словно убеждал сам себя. И Шиба это чувствует.       — Ичиго, ты… Я могу помочь? — отцовские чувства рвут душу в клочки: ему хочется убивать и пытать за боль своего дитя и эти слезы в уголках глаз.       — Нет, пап. Не тут. Иди, девочки уже приготовились ко сну. Пожелай им хороших снов.       У Ишина в горле ком застрял. Ичиго запрокинул голову и хрипло, прерывисто вздохнул. В лунном свете блеснули прозрачные слезы, скатываясь по скуле и замирая на подбородке.       — Иди, пап. Тут лекарствами и кидо не поможешь. Иди, пап, — Ичиго сжимал губы, сдерживая слезы.       Ишин вышел. Спустился вниз на кухню и вышел во двор. Ударил по каменному забору. Раз, два, три. Пока разбитые в кровь костяшки не стерлись настолько, что хоть из хирургов уходи.       У Шибы сердце рвалось на части за сына: мог бы, забрал бы его боль себе. Он знал, каково терять любимых. Но он не знал, как это, когда тот отказывается от тебя. Ему хотелось убивать. Его сын и так слишком много пережил, чтобы страдать еще и от неразделенной любви.       Шиба опустил голову, стискивая забор, не обращая внимания на кровоточащие руки — Орихиме поможет.       — Ишин-сан? — появление Урахары не стало неожиданностью: тот не скрывал свою реацу полностью, позволяя узнать личность визитера.       — Киске? — мужчина поднял глаза на ученого.       — Как Куросаки-сан? — с тревогой спросил он.       — Сам понимаешь. Паршиво ему, — грубовато ответил отец, но бывший капитан не обиделся, понимая чувства Ишина: он тоже был в ярости. — Помоги ему, Киске. Ты ведь научился с этим жить. Помоги моему сыну, что хочешь проси, только бы он не плакал и не смотрел так, — мольбу в голосе Ишина и глухой услышал бы.       — Я помогу, чем смогу, — Урахара сглотнул. — Я… по себе помню. Не нужно ничего. Ичиго мой ученик.       — Спасибо, Киске, спасибо, — отец сполз по каменной стене и закрыл лицо руками, глухо зарыдав, роняя скупые слезы и тихо матеря про себя всех синигами, Короля Душ, суку-Судьбу, обрекшую его сына на любовь к этому ублюдку.       Ичиго молча сидел на кровати, обняв колени. Уперся в них лбом и кусал губы. И столько было потерянности, одиночества в простом жесте: повести плечами от порыва холодного ветра — что у торговца горло как рукой сжало.       — Куросаки-сан? — сипло окликнул он.       Ичиго откликнулся не сразу. Вздрогнул, медленно поднял голову к говорящему и пустыми глазами уставился на него. Урахара пробило дрожью ужаса: что же сделал с их солнцем этот мерзавец? Что он сотворил с ним, что их малыш сейчас как хрустальный бокал, разбитый на мириады осколков — не собрать прежним, не склеить.       — Урахара-сан? Что вы тут делаете? — рыжеволосый даже не удивился.       — Я пришел навестить тебя. Тебе плохо, я могу попытаться помочь, — Киске вымученно улыбнулся. Он уже не слишком-то и верил в свои методы.       — Как тут поможешь, Урахара-сан? — Ичиго дернул уголками губ в жалком подобии улыбки. — Мне нужно время пережить это и принять. Просто время.       Ичиго и сам не верил в свои слова полностью, и ученый видел это. Юноша снова сжал колени, пряча лицо. Гордый, полный достоинства, он не хотел быть увиденным в такой момент. Пусть раненный в самое сердце, пусть с разбитой вдребезги душой, он не хотел быть униженным жалостью. Он не хотел, чтобы его слезы видели.       Ичиго болезненно кривил губы, сдерживая всхлипы, обнимая себя за плечи. Молчал, только прерывисто дышал, душа в зародыше рыдания. Молчал, даже не смотря в небо, не перебирая оставленные после этого мерзавца вещи, не смотрел на них. Он просто медленно умирал душой. Тихо, бесшумно даже, но почти неотвратно. Почти? Или все же необратимо?       Киске не знал ответа. Он не знал, чем помочь своему ученику. Он и не думал, что мальчик всего себя отдаст этим чувствам, что он всего себя подарит этой сволочи, что он себя потеряет после отказа. Что их солнце померкнет, не выдержав напора любви, оставшейся без ответа.       Киске понимает, что лучшее, что он может сделать для ученика — это быть рядом. Ичиго будет чувствовать поддержку, а гордость не даст ему открыто показать свою боль. Их малыш сильный, он научится жить с этим. Он когда-нибудь привыкнет к тупо ноющей вечно открытой ране в сердце, он привыкнет дышать ровно, он сможет спокойно смотреть на эту сволочь. Ичиго сможет. Только ему нужно время.       Дайте впервые полюбившему и всего себя подарившему мальчику собрать себя. Из осколков, часть создавая, часть возвращая. Он сможет. Только дайте ему время, чтобы малыш вспомнил, как это — не слышать сердца любимого по ночам, как это — быть одному и быть целым. Дайте время. Их малыш сможет.       Киске сидит на подоконнике и гладит Бенехиме. Его красавица помогла ему. Силой выбила его из апатии, вернула волю к жизни. Но как помочь тут? Сам-то Киске был на тот момент ученый: уже влюблялся и как член омницукидо не отдал всего себя чувствам. Но Ичиго — подросток. Мальчишка еще, неопытный ребенок. Ведь говорили ему: не влюбляйся, откажись, он ведь лжет. А Ичиго верил. Безоговорочно верил.       Проявившиеся во внешнем мире силуэты выглядят странно: копия императора квинси и обесцвеченное отражение Куросаки, но Киске знает гостей и волнуется не поэтому.       — Вы сможете ему помочь? — и сам не замечает, что у него все лицо в слезах.       Зампакто отводят глаза. Это лучше любых слов говорит ученому правду.       — Рана на сердце Ичиго слишком велика. Нам тоже больно. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь, но обещать ничего не можем. Он очень много значит для Ичиго, — честно ответил старший Зангецу.       — Королю плохо. В его мире дождь идет не прекращаясь. Это бесит, — прямолинейный Белый был хмур, зол и взбешен.       — Почему вы смогли материализоваться? — спросил Урахара.       Все, что он знал о зампакто, говорило, что те могут появиться во внешнем мире только в двух случаях: когда того желает хозяин и когда тот желает смерти, как освобождения. И он бы предпочел, чтобы тут был именно первый случай.       — Ичиго разрешает нам пользоваться его реацу для материализации в любой момент. Для него это не тяжело.       Киске выдохнул.       — Если я буду нужен, позовите. Я внизу, — мужчина выпрыгнул наружу, а зампакто остались в комнате.       Хичиго опустился на край, сел и притянул Куросаки к себе. Обнял его и прижался губами к макушке: сам юноша так успокаивал своих сестер, когда те плакали. Зангецу надеялся, что сработает и с его хозяином, и обнял сбоку.       Ичиго завозился в двойных объятиях.       — Хичиго? Старик?       — Тише, Ичиго, — дух квинси крепче сжал рыжего.       — Что вы тут делаете?       — Обнимаем тебя, Король. Тебе это нужно, — ответ Пустого успокоил юношу, и он уткнулся лбом ему в плечо, тихо всхлипнув.       Чуть сменив позу, Зангецу мог сесть позади Ичиго, Белый успокаивающе поглаживал хозяина по волосам.       — Тише, Король. Поплачь. Легче станет. Поплачь, со слезами уходит боль. Все пройдет, Король, все пройдет. А мы будем рядом. Мы же твои Зангецу. Мы твои зампакто. Все будет хорошо, Король. Никто не увидит, никто не узнает, ведь мы — это ты. Все будет хорошо, Король. Все будет хорошо.       Ичиго плакал на плече у Пустого. Захлебывался слезами, выплескивая всю боль, обиду и непонимание. Рыдал навзрыд, зная, что не осудят, что примут и поймут. Выворачивал душу наизнанку, бессвязно шепча, сжимая ткань косоде. Кричал, срывая голос, в этот раз позволяя себе быть слабым, сбрасывал все оковы сдержанности, отбрасывал к меносам гордость, достоинство, самоуважение, зная, что сейчас можно. Потому что никто не узнает.       Хичиго тихо шептал успокаивающие глупости, обещал, что все будет хорошо, обнимал своего Короля за плечи и хотел убивать. С каждым словом, всхлипом, криком, мгновением боли своего хозяина он все больше хотел уничтожить причину этой боли.       Старик обнимал Ичиго за плечи и молчал. Знал, что если сейчас откроет рот, то не сдержится, и попросит разрешения стереть в пыль даже память о виновнике страданий юноши. Знал и потому молчал: видел, что их мальчик еще не отпустил чувства к этому ублюдку. И понимал, что этих слов он не простит.       Урахара молча подлил Ишину саке, услышав очередной крик сверху. Тот в один глоток опустошил чокко и сам налил еще. Отец в нем требовал утешить ребенка, в ничто смолоть причину боли. Киске сжимал и разжимал кулак, хоть так сбрасывая злость. Но на ладони уже появились багровые полумесяцы от ногтей.       Кровавая Принцесса, его Бенехиме, зная причину гнева своего синигами, хотела его крови. Хотела растерзать его, не оставить и следа в мире от его существования. Бенехиме была умна: такие, как этот рыжий мальчик, не плачут. Пока не ломаются. Излом для него как критическая ночь для тяжелобольного, решающая: выживет или нет. Сумеет собрать себя из того, что осталось, или прозябает всю оставшуюся жизнь. Бенехиме зло щурилась и просила разрешения испить крови обидчика.       Луна, освещавшая спальню Ичиго, осветила и кабинет главы клана Кучики.       — Вы до сих пор остаетесь капитаном только в силу ваших знаний и умений. Однако доверия к синигами, так обошедшемуся с другим человеком, нет.       Коробка, находившаяся в руках Главнокомандующего, опустилась на стол. Аристократ открыл ее. Замер и побледнел: растерянность, злость и гнев смешались на его лице. Стоявший рядом Ренджи, заканчивавший разбираться с квартальными отчетами в поместье капитана, так нужна была его подпись, нахмурился.       — Он просил не говорить, кто именно был адресантом, и сказал, что вы сами поймете. Ведь так? Вы ведь понимаете, что это был именно Ичиго?       Абараи отшатывается. Опять смотрит на букет, ошарашено понимая его значение, и переводит взгляд на своего капитана. От возмущения руконгаец хватает воздух ртом.       — Ичиго… Ичиго, действительно?.. — выдавливает из себя лейтенант.       — Это правда, — Шинсуй отворачивается и подходит к фусума.       Рукия раздвигает их с грохотом и влетает в кабинет. Ошалелыми глазами смотрит на брата и Ренджи: ведь именно его Кучики хотел добиться таким способом. Замечает букет, извлеченный из коробки и едва не падает: у нее подгибаются ноги. Она, как принятая в благородный клан, учила ханатокоба — язык цветов. И значение каждого цветка в скромном букете она знает. Она подходит к столу на дрожащих ногах и с брезгливостью смотрит на молчащего главу клана. Опускает взгляд в коробку и бледнеет еще больше — там был еще один цветок. Оброненный, не связанный с другими цветами. Но который ее друг, видимо, хотел положить, а потом передумал. Она подрагивающими руками достает белую орхидею и опускает ее на стол. Размахивается и отвешивает пощечину Бьякуе быстрее, чем тот успевает отреагировать.       — Завтра же на вашем столе будет лежать заявление о переводе в другой отряд. Я отказываюсь от должности лейтенанта, — сипло произносит Абараи и срывает с треском шеврон. — Если ты так обошелся с Ичиго, то на что ты пойдешь потом?