Галина Николаевна никогда не считала себя добрым человеком. Напротив, в мыслях она полагала, что ей скорее свойственны строгость и суровость, и очень старалась соответствовать этому представлению. Когда дура-кошка утащила котят под крыльцо вместо того, чтобы принести их в теплый дом, к миске с молоком и мягкой подстилке, Галина Николаевна обматерила её и безжалостно вытащила на свет божий, несмотря на вопли и сопротивление. Когда старшая дочь решила уехать в Москву, к парню, с которым познакомилась по переписке, Галина Николаевна на повышенных тонах объяснила ей всю провальность этой идеи и без всякого снисхождения устроила её на работу, когда, вся в соплях, дочь вернулась обратно. Когда соседи погибли в автокатастрофе, Галина Николаевна даже не пошла на их похороны и без малейших сентиментальных чувств усыновила двоих ребятишек, объясняя это тем, что в хозяйстве всегда пригодятся рабочие руки.
Когда же дети выросли и разъехались, а вместо сдохшей кошки остался маленький бестолковый котенок, Галина Николаевна окончательно уверилась в собственной суровости, продала опустевшую квартиру и абсолютно эгоистически устроилась путевой обходчицей в жуткое захолустье.
Тот факт, что деньги от продажи квартиры пошли на образование внукам, ею начисто игнорировался, как и то, что котенок поехал вместе с ней, несмотря на вопли и негодование вполне сносно пережив транспортировку в переноске.
В глуши было хорошо. Вокруг почти не было людей, всю жизнь мешавших Галине Николаевне окончательно разобраться в себе, зато была природа, обычно пустовавшее шоссе и бесконечные поезда. Их грохот служил Галине Николаевне колыбельной в те часы, когда не нужно было работать, и чем-то вроде любимой музыки во все остальное время. По утрам покрывалась серебристой росой трава, солнце цеплялось за верхушки деревьев и словно бы не желало взбираться выше. По вечерам холодало и пели неугомонные птицы. Ночью можно было увидеть Млечный Путь и тайком помахать проезжающим полуночникам.
Когда было свободное время, Галина Николаевна выносила из дома маленькую табуретку, ставила её у порога и подолгу сидела, пила остывающий чай и смотрела в небо.
Ей казалось, что ради этого времени она и жила всю жизнь: когда бегала на нелюбимую работу, когда нянчила любимых, но все равно выматывающих детей, когда хоронила мужа, сгоревшего от рака за полгода, когда ради красоты закрашивала пробивающуюся седину. Теперь она считала себя не только строгим и суровым человеком, но и человеком, носящим внутри покой. Пока вокруг была вечная городская суета, покою было не развернуться, он ныл в груди и отказывался вступать в резонанс с общим ритмом жизни. Теперь же она была на своем месте, и мир казался ей простым и спокойным, даже когда приезжали с гостинцами дети, ругавшие её за то, что забралась на такой далекий край света. Они предлагали купить ей квартиру — они теперь хорошо зарабатывали, её ребятишки — или устроить в самый хороший пансионат, но Галина Николаевна каждый раз отказывалась. Поила их чаем с малиновым вареньем, собирала с собой грибы и душистые лесные травы. Целовала каждого в лоб.
Она не была религиозна, не была и особенно суеверна, но это было хорошей семейной традицией, которую никогда не нарушали.
Жизнь шла размеренно и казалась удивительно полной — под вечный стук колес Галина Николаевна растила на крохотном огородике картошку и ругалась с котенком, который вырос в такую же дурную кошку, как его мать, называла его то недоразумением на четырех лапах, то комком шерсти, то куском дурного характера и колтунов.
Все было просто. Все было по-настоящему. И потом, когда простота ушла, а вместо неё пришли новые заботы, Галина Николаевна не раз спрашивала себя — уж не к её ли внутреннему покою притянуло мальчика, который был ничуть не умнее котенка и при этом постоянно окружен какой-то атмосферой суеты и бесконечного бесполезного движения.
Потом ей казалось, что она почувствовала это ещё в первую их встречу, но на самом деле разглядеть что-то в человеке, прыгающем с поезда, было весьма проблематично. Отметилось только, как технично был выполнен прыжок — мальчик защищал голову и, упав, мягко перекатился, вместо того чтобы пытаться спружинить ступнями. По нему было понятно, что это автоматический навык — если бы ему было нужно задуматься, у него бы просто не получилось, потому что, поднявшись и сделав пару шагов по направлению к сторожке и свету в окне, он тут же рухнул снова. Галина Николаевна знала, что это значит, ещё до того, как подбежала и перевернула его на спину. Знала, что когда падающий лицом вперед человек не пытается выставить руки, это более чем плохой знак.
Дышал мальчик со всхлипами, длинные волосы слиплись и смерзлись, и похоже было, что он собирается умирать прямо здесь, не дожидаясь скорой помощи или священника. Глядя на него, Галина Николаевна почувствовала ужасное раздражение — жизнь опять требовала от неё доказательств суровости и жесткости — и одновременно острую жалость. Её младший сын был вряд ли намного старше.
— Да чтоб тебе провалиться, — бормотала она, аккуратно беря мальчика под мышки. Никаким другим способом тащить его ей не позволила бы больная спина, и оставалось только благодарить провидение за то, что по снегу легкая куртка скользила без проблем. — Что б тебе было не спрыгнуть где-нибудь ещё, на предыдущем перегоне, например. Там обходчик мужик, ему-то легче было бы. А мне теперь что? Как я тебя на кровать поднимать буду, а? Ты об этом подумал, шпана малолетняя?
Повышать голос не получалось — очень быстро Галина Николаевна начала задыхаться — и потому ворчание её скоро стало почти неслышным. Дурак-кот выпрыгнул было наружу, когда она открыла дверь, но тут же развернулся и сбежал обратно. Устроившись на табуретке, он принялся брезгливо вылизывать лапу, которую окунул в снег.
— Был бы ты человеком, хоть помог бы, — сказала ему Галина Николаевна и, сделав усилие, перетащила мальчика через порог — его ноги в слишком легких для середины зимы ботинках бессильно подпрыгнули. — А так толку с тебя, продукты только зазря перевожу.
Кот облизнулся и, спрыгнув на пол, принялся обнюхивать тонкую смуглую руку. Казалось, он примеривался, как бы в неё вцепиться — Галина Николаевна с беспокойством подумала о том, что животное нужно бы покормить, и закрыла дверь. Последовательность дальнейших действий вырисовывалась перед ней вполне четко — нужно было попробовать привести мальчика в чувство и, если не получится, вызывать скорую помощь.
А потом ждать минимум пару часов, а потом объяснять, откуда она его такого красивого взяла...
От нашатырного спирта мальчик скривился и открыл глаза. Галине Николаевне показалось, что он чем-то смутно похож на её старшую дочь, но это явно было неправдой: Алиса не была ни смуглой, ни черноволосой, ни даже тощей.
— Ну что, шпана, — сказала она, прикидывая, что нужно бы вытащить его из куртки и завернуть в одеяло. — К докторам поедем или будем здесь умирать?
Мальчик долгое мгновение смотрел на неё, словно разучился — или никогда не умел — понимать человеческую речь. Потом провел ладонью по лицу, стирая тающий снег, и прошелестел — с похожим звуком падали по ночам за окном снежинки:
— Здесь.
Галина Николаевна всплеснула руками и принялась вытряхивать его из куртки, что было той ещё задачкой, поскольку сидеть у него толком не получалось — он сразу начинал заваливаться набок.
— Здесь, говоришь, — бормотала она недовольно — в карманах у мальчика что-то пересыпалось, звенело и стучало, и это её нервировало. — А о том, что я буду делать, когда ты помрешь, ты подумал? Что, по-твоему, в снег тебя закапывать и вроде бы я не я и корова не моя? А потом тебя найдут, ко мне придет милиция, и объясняй им, откуда ты такой красивый мне на голову свалился. Вот радости-то, верно? Объяснять, что это не я тебя убила, да доказывать, да алиби...
Куртка, наконец, мокро шлепнулась на пол, и Галина Николаевна взялась за рубашку. Вся эта бестолковая возня напомнила ей про то, как её младший сын однажды пришел домой настолько пьяным, что ей пришлось раздевать его прямо в прихожей и там же укладывать, потому что он был значительно тяжелее и этого парнишки, и её в то время, и ей было ну никак его не поднять.
Утром сын, конечно, просил прощения, но воспоминания никуда от этого не делись. Раздраженная ими, она бросила рубашку поверх куртки и принялась стаскивать с мальчика туфли. Вокруг него уже образовалась приличная лужа, и это тоже было неприятно — потом лужу нужно будет собирать, а ведь она помыла полы только утром.
— И откуда ты взялся вообще, — ворчала Галина Николаевна, думая о том, что, возможно, стоило бы требовать объяснений вместо того, чтобы оказывать первую помощь. — Из лета, что ль, напрямки пришел? А то на тебя посмотришь — и не скажешь, что зима... Ох ты ж...
На ноге у мальчика была неприятно выглядящая рана, уже ощутимо попахивающая гнилым мясом. Галина Николаевна поверхностно осмотрела её и разом решила, что скорая помощь тут является уже не прихотью или предметом споров, а насущной необходимостью.
— Не надо, — сказал ей мальчик, видимо, по лицу прочитав направление её мыслей, и мягко прикоснулся к её локтю. За последнюю минуту ему, кажется, стало лучше, он даже выглядел не таким бледным. — Мне нельзя в больницу.
Галина Николаевна снова всплеснула руками.
— Это же не шутки! — рявкнула она так, что кот, мирно задремавший на табурете, поднял голову и осуждающе на неё посмотрел. — Не игра и не понарошку. Ты умрешь, и тебя не будет! Ты что, украл что-то или убил кого-то? Может, из семьи сбежал?
Мальчик усмехнулся — от этого вид у него стал неприятный, словно он знал что-то такое, что делало все возмущение Галины Николаевны не стоящим внимания — и вдруг раскашлялся, надсадно, хрипло. Учитывая, что к этому моменту он остался уже в одних трусах, это было неудивительно.
— Так, — сказала ему Галина Николаевна, которую давно уже не волновали настолько юные мальчики, хоть в белье, хоть вовсе без белья. — Уж извиняй, но поднять я тебя не смогу. Сам встанешь?
Конечно, сам он не встал, но после того, как Галина Николаевна подставила ему плечо и обхватила за талию, дело пошло легче. Кот проводил их глазами и равнодушно отвернулся — его вообще мало волновало что-то, кроме еды.
Через несколько минут, которые показались вечностью, мальчик уже сидел в постели, завернутый в одеяло, трясся и молчал, глядя куда-то в стену. Галина Николаевна задумчиво посмотрела на него и полезла за свитером, а потом ушла ставить чайник. Попутно бросила мокрую одежду в ведро для грязного белья, вытерла лужу и шуганула кота, чтобы не расслаблялся. Больше всего её радовало, что сегодня ей уже не нужно было никуда идти — оставить мальчика одного ей не позволила бы совесть, хотя про себя она объяснила это подозрительностью; даже то, что красть в сторожке было нечего, совсем её не смутило.
— Как тебя звать-то? — спросила она позже, когда чай уже был разлит в пузатые глиняные чашки, которые привез средний сын в последний свой визит, а на одеяле стояла тарелка с бутербродами — ничего более питательного за десять минут Галина Николаевна изобразить не смогла.
— Глеб, — ответил ей мальчик, который больше грел руки, чем пил чай, и, предупреждая дальнейшие расспросы, добавил: — Только не надо больше ничего спрашивать. Для твоего же блага.
Галина Николаевна, онемев от такой наглости, механически сунула ему в руку бутерброд и пошла стелить себе на полу. Ночью она несколько раз просыпалась от того, что он метался и стонал во сне, и каждый раз поднималась, подходила, проводила ладонью у его лица, как бы разгоняя дым.
И каждый раз это помогало, пусть и ненадолго.
А вот странности, которые начались на следующий же день, так просто разогнать не получалось, и Галина Николаевна была этим весьма недовольна. Хотя сначала все шло вполне обычно — она сходила в обход, пропустила три поезда и почти силой влила в проснувшегося мальчика стакан горячего чая — спор у них вышел довольно жаркий, хоть и односторонний. Мальчик молчал и игнорировал чашку, отвернувшись к стене, пока Галина Николаевна ходила вокруг и рассказывала ему, что он умрет от обезвоживания раньше, чем от раны, если будет отказываться от питья.
— Ну, не хочется, — увещевала она тем же тоном, каким разговаривала со своими детьми, когда им случалось заболеть. — Ну, мутит. Так это от того, что желудок пустой! Вот сейчас попьешь чаю, может, кашки поешь — и станет легче. В конце концов, откуда, по-твоему, твой организм будет брать силы на регенерацию, а?
В чай она всыпала сразу пять ложек сахара и добавила мяты, потому вовсе не собиралась сдаваться, полагая, что такая поддержка пойдет на пользу в любом случае. На самом деле она догадывалась, что с такой раной мальчик уже не жилец — запах гнили и тяжелой болезни говорил сам за себя — но упрямо гнала от себя эти мысли, зная, что если сдаться сразу, шансов на выздоровление уже не будет.
В конце концов, явно утомленный её настойчивостью, мальчик повернулся, привстал на локте и влил в себя чай одним большим глотком. Скривился то ли от сладости, то ли от слабой мятной горечи и снова отвернулся. Галину Николаевну это вполне удовлетворило. Она погладила его по голове, удивившись тому, как отчетливо он вздрогнул, и пошла встречать очередной локомотив, машинист которого всегда радостно ей сигналил.
Именно тогда и начались странности — с рыженькой девочки, стоящей в сугробе и обнимающей огромный контрабас, который был, казалось, больше неё в два раза. Галина Николаевна недоверчиво посмотрела на него, ещё более недоверчиво — на снег, по которому тянулась неровная дорожка следов. Картина была более чем сюрреалистическая, и из ступора её вывел только гудок подходящего локомотива — машинист помахал ей, когда она дала ему отмашку флажком, показывая, что все в порядке. Про себя она надеялась, что девочка за это время куда-нибудь денется и вообще окажется галлюцинацией, но этого не произошло — никуда не пропали ни сама девочка, ни её контрабас, ни толстая корка льда с её куртки.
Уже потом, когда контрабас в футляре был поставлен в угол, дураку-коту предложено молоко, а девочка ушла за занавеску, Галина Николаевна задумалась о том, откуда та вообще могла взяться. Точно не спрыгнуть с поезда — это было бы просто опасно для инструмента, и тем более не приехать автостопом — вряд ли нашелся бы добрый водитель, который решился бы её подвезти с такой-то махиной; а больше идей у неё не было. Чтобы как-то отвлечься от мыслей и заодно не вслушиваться в чужой разговор — это Галина Николаевна всегда полагала непорядочным — она занялась приготовлением обеда. Загремела сковородкой, застучала по доске ножом, заскрежетала теркой. Прежние навыки вспомнились удивительно легко, хотя она очень давно не готовила на двоих.
Мелькнула мысль спросить у девочки, не собирается ли та остаться и пообедать, но к тому моменту, когда Галина Николаевна уже было решила, что стоит, за занавеской перешли на повышенные тона, потом на слезы, а потом и на раздирающий кашель. Кажется, присутствие гостьи мальчику на пользу не шло.
Потом, когда девочка вместе с контрабасом ушла — Галина Николаевна со странным спокойствием проследила в окно за тем, как она взлетела — мальчик ещё долго надсадно кашлял и проклинал кого-то, когда его ненадолго отпускали сухие спазмы. Чтобы избавиться от них, он даже согласился на ещё один стакан чая, после чего его проклятия стали гораздо более связными.
Галина Николаевна ушла за занавеску и, слушая, как он ругается, помешивала суп. Про себя она решила, что у него просто уже начинается бред, потому что обращался он явно к кому-то, в комнате отсутствующему, причем так экспрессивно, как будто этот кто-то стоял тут же, в изголовье. Для его состояния это вряд ли было ненормально — многим случается видеть смерть ещё до того, как она придет. Так, например, муж Галины Николаевны в последние дни боялся звука дверного звонка и по ночам просил плотнее зашторивать окна. Но, конечно, его это не уберегло.
Ещё две девочки прибыли к вечеру — эти были гораздо менее замерзшие и растерянные и направились к сторожке с видом деловым и уверенным. Галина Николаевна уже без вопросов впустила их внутрь — она, кажется, начинала привыкать к посетителям — только прикрикнула, чтобы обтрясли снег. Мыть полы третий раз за одни сутки ей вовсе не улыбалось. Девочки послушались, они были совсем молодые и довольно модные: у одной волосы переливались, как огонь, у второй были разноцветные косички. Сами себе они, скорее всего, представлялись серьезными, взрослыми и спокойными, но с высоты своего возраста Галина Николаевна видела, что рыжая явно расстроена и испугана, а разноцветная злится и одновременно хочет плакать.
Успокаивая раздраженного кота — он был недоволен табунами гостей, шипел и круто выгибал спину — она слышала, как за занавеской, глотая случайные согласные, одна из девочек почти кричала на мальчика и голос у неё дрожал:
— Ты поумал о ас? Хоешь красио умиать в одиноестве, а мы? Я от хочу сдеать все, чтоы ты жил! Попрощаться хоу! Эоист аный! Ей ы есточку ослал! Скаешь, все оды ыли так, еунда, о такое люи, с коорыми выос, в сравении с дечонкой, оторой ты не ужен, оторая о смеи твоей алеть будет отому тоо, что эо повод ля ины!
Кот бил хвостом и неотрывно смотрел на занавеску, а мальчик отвечал что-то так тихо, что его почти не было слышно — Галина Николаевна и не прислушивалась. Но вот не слышать, как девочка снова кричит — теперь уже по-настоящему — она не могла:
— А ня ты просил? Ы дуаешь, чуять, о е омогать учше? Оин аз мы уиали уе, е ая е ты, то с тоой! Эо — миоердие по-твоеу?
Вступила вторая девочка — она говорила четко, успокаивающим тоном слова, которые с ним совершенно не вязались:
— Это не милосердие, это трусость. Он знает, что ему за такое мало кол в грудь вбить, и совсем не хочет слушать, как я буду называть его недоумком в последние часы его жизни. Умно, конечно, но тогда умирал бы без свидетелей — хоть надежда была бы, что не найдем.
Снова заговорила первая, но разобрать её речь было уже невозможно — согласные пропали вовсе, слова сливались в невнятные, немелодичные вереницы сплошных гласных, и Галина Николаевна посочувствовала ей — жить с таким проявлением сильных эмоций вряд ли было особенно легко. Однако мальчик что-то ответил, диалог продолжился, и Галина Николаевна с удивлением осознала, что он не испытывает никаких трудностей с пониманием.
Спустив кота на пол — тот понемногу успокаивался и уже подходил к своему обычному состоянию пушистой подушки — она встала и принялась обуваться: по расписанию должен был пройти очередной поезд, требующий отмашки. Попутно она размышляла о том, что для того, чтобы легко понимать человека с таким сильным дефектом речи, нужно провести с ним рядом много времени. Скорее всего, эти трое были старыми друзьями, если уж не одной семьей.
Когда Галина Николаевна вернулась обратно в тепло, страсти уже улеглись. Первая девочка больше не кричала, вторая размеренно рассказывала что-то об исследованиях природы некромагического дара, но явно не для того, чтобы остальные послушали, а скорее создавая ровный успокаивающий фон. Сильно пахло благовониями и едва уловимо — гнилью. За окном давно стемнело, начинался снегопад. Крупные белые снежинки мягко кружились в свете одинокого фонаря над дверью сторожки, кот тихонько мурлыкал во сне и пихал лапами неподатливую спину табуретки — похоже, ему снились мать и теплое гнездо. Галина Николаевна подумала было его шугануть, но быстро решила, что не стоит. Завозилась у плиты, поставила греться суп.
Когда через некоторое время она заглянула за занавеску, то обнаружила, что мальчик спит, отвернувшись к стене, рыжая девочка дремлет, сидя на полу и положив голову на скрещенные на краю кровати руки, а разноцветная девочка читает какую-то толстую книгу, сосредоточенно крутя зеленую косичку.
Картина была настолько мирной, что первым побуждением было молча выйти, но время уже шло к одиннадцати, и если девочки намеревались оставаться — а они, похоже, намеревались — нужно было позаботиться о них хотя бы потому, что слушать хруст затекших шей и жалобы Галине Николаевне вовсе не улыбалось.
— Ужинать пора, — сказала она и про себя оправдалась тем, что у неё все равно получилось больше, чем на одного и даже на двоих. — Буди свою подружку и марш.
Девочка посмотрела с той же усмешкой, что и мальчик вчера — в этот момент лица их были очень похожи, несмотря на полное отсутствие портретного сходства — так, словно все предложения Галины Николаевны не были достойны большего внимания, чем лепет ребенка. Однако все же отложила книгу, прикоснулась к плечу рыжей. Склонившись, что-то тихонько сказала ей на ухо. Та села ровно, потерла лицо руками, помассировала шею. Она выглядела измотанной и совсем несчастной. Даже тарелка с куриным супом не поправила её настроения, хотя Галина Николаевна всегда полагала, что еда может помочь пережить любое несчастье — если не забыть, то хотя бы немного отвлечься.
— Если будете ночевать, — сказала она, понимая всю утопичность этого «если», которое можно было бы безо всякого ущерба вырезать из разговора, — то вам придется спать под одним одеялом и на полу, потому что со спальными местами беда.
Разноцветная девочка кивнула, с пристальным интересом разглядывая куриную ногу, оказавшуюся у неё в тарелке. Галине Николаевне показалось, что нога дернулась, как будто от боли, когда в неё вонзилась вилка, но списала это на слишком насыщенные событиями сутки.
— Ничего, мы справимся, — хрипло вставила рыжая, и стало понятно, что это она кричала, проглатывая согласные и захлебываясь. Глаза у неё были обведены серыми кругами. — Нам не привыкать.
Галина Николаевна подождала ещё каких-нибудь слов — например, благодарности за то, что она не оставила их — брата? друга? — умирать на морозе, не дождалась и поднялась. Нашла одеяло и последний комплект постельного белья, оставила на табурете и пошла обуваться — ей хотелось на воздух, подальше от душного запаха, от детей, который настолько бесцеремонно ворвались в её размеренную жизнь и не испытывали по этому поводу никаких угрызений совести. Дурак-кот, выбравшись из теплого угла у плиты, увязался за ней, держа хвост трубой и топорща усы. Похоже, хоть он и успокоился, гости ему все ещё не нравились и он тоже был совсем не против прогуляться.
— И в кого они такие наглые, — бормотала Галина Николаевна, пробираясь через сугробы к блестящей полоске рельса. — Я им вроде не мать, не бабка и даже не тетка, чтоб вот так без вопросов заселяться и даже не благодарить.
Кот, высоко задирая лапы, тащился за ней и согласно фыркал, стряхивая с усов снег.
— И ладно бы хоть свои одеяла принесли! Или в больницу этого дурака уговорили ехать — так нет. Поорали, поревели и — обслуживай нас, теть Галя, а мы пока у тебя все поживем. Суп съели, а тарелки, небось, не помоют. Да и вонючки эти у них так пахнут, что хоть святых выноси.
Кот, утомившись, подобрался к ней сзади и без разбега прыгнул на плечо. Вцепился когтями, толкнулся задними лапами, сел, с усилием держась — несмотря на сильную качку, он явно предпочитал ехать, чем скакать по снегу.
— И ты еще, наездничек нашелся, — упрекнула его Галина Николаевна и щелкнула по розовому самодовольному носу. Кот чихнул и укоризненно скосил на неё глаза. — Все на мне всю жизнь ездили. Из города сбежала, чтоб от всех подальше — так и в глуши нашли и все равно ездят, чтоб им всем провалиться.
Она, наконец, добралась до полотна и неловко встала на серебристый луч рельса неповоротливым валенком. Постояла, ловя равновесие, подтянула вторую ногу. Кот качнулся у неё на плече и недовольно заурчал. Галина Николаевна не обратила на него внимания. Она переступила по рельсу, растопырила руки и медленно пошла вперед, представляя себе, что идет над глубокой пропастью. В такое ребячество она впадала редко, только когда жизнь становилась совсем уж неподъемной, и даже чувствовала за это вину — но в этот момент ей было все равно.
С неба все падали крупные белые снежинки, кот фыркал и отмахивался от них лапой.
Сосредоточившись на том, чтобы не упасть, Галина Николаевна шла и не думала ни о чем. Только о шелесте снега, о розоватом оттенке неба, о белой кошачьей шерсти и о том, как хорошо все-таки жить.
Только когда глухое раздражение в ней сменилось тем покоем, который был с ней всегда, но так не любил других людей, она сошла с рельса и побрела обратно, стараясь не расплескать блаженную тишину внутри.
Следующие дни потянулись медленно, в явном ожидании конца. Галина Николаевна варила суп, девочки по ложке вливали его в угрюмо отмалчивающегося мальчика, благовония чадили, запах гнили усиливался. Кот, окончательно уставший от чужих людей, часто принимался утробно мяукать, требуя выпустить себя на улицу, и подолгу сидел на крыльце, выдыхая пар и сердито вылизывая то одну, то другую лапу. Пару раз снова прилетала рыженькая девочка с контрабасом, но теперь к мальчику её уже не пускали — судя по тому, как вежливо и холодно обращались с ней разноцветная и рыжая, между ними была неприязнь, только Галина Николаевна никак не могла понять, односторонняя или нет.
Ещё хуже у неё было с пониманием того, чего ради она позволила кучке сомнительной шпаны с явно сектанскими замашками жить у неё на полу и на кровати и даже не пыталась их выгнать, несмотря на то, что сторожка уже начинала пропитываться запахом их проклятых ароматических палочек. Возможно, дело было в том, что они не особенно мешали — большую часть времени проводили за занавеской, разноцветная читала вслух что-то такое, из чего Галина Николаевна понимала только редкие предлоги. Или в том, что идти им явно было некуда — такое сокровище, как две девчонки с умирающим на руках, вряд ли было кому-то нужно. Или же в том, что Галина Николаевна чем дальше, тем лучше понимала, что с этой компанией явно что-то не в порядке, и ей было любопытно, как именно они к этому пришли.
Удивляясь собственной мягкотелости, по ночам она то и дело просыпалась от того, что кто-нибудь из троих начинал плакать или стонать во сне. Причем сами дети спали удивительно крепко, несмотря на то, что у мальчика была воспаляющаяся рана, а девочки размещались в обнимку на жестком полу, и ничего не слышали. Галина Николаевна же просыпалась от любого звука — это началось ещё тогда, когда она сидела у постели собственного умирающего и знала даже во сне, что ему в любой момент может что-то понадобиться. Тогда такая особенность была удобна, теперь доставляла неприятности. В ночной сумрачной комнате — единственным светом был отсвет фонаря, просачивающийся через окно — приходилось вставать, подходить к тому, кому в этот раз снился кошмар. Чаще всего это была рыжая девочка, которая вообще спала беспокойно, даже когда не дергалась и не плакала, постоянно ворочалась, сжималась в комок. Галина Николаевна поправляла ей одеяло, проводила пару раз ладонью по волосам, шептала что-нибудь успокаивающее. Один раз девочка проснулась во время этого короткого ритуала, вскинулась, по-кошачьи зряче глядя в темноту. В правой руке её что-то засветилось мертвенным зеленоватым светом, но через мгновение погасло — поняв, что опасности нет, девочка быстро сжала пальцы, убивая свет.
— Может, тебе ромашки налить? — сочувственно спросила у неё тогда Галина Николаевна и пояснила: — Помогает заснуть, нервы успокаивает...
Девочка посмотрела на неё так же, как её — друзья? родная кровь? — с бесконечным непониманием, как будто с ней заговорила табуретка, но кивнула. Поднялась, стараясь не тревожить подругу. В сумраке она выглядела, как несвежий труп, лицо избороздили тени, глаза запали, и Галине Николаевне на мгновение стало жутко. Но она быстро отвлеклась, пробралась к плите, потихоньку включила огонь под чайником и, когда доставала сушеную ромашку, уже и не помнила, что её напугало. Кот, решивший, что, раз люди встают, настало утро и его сейчас будут кормить, потянулся, спрыгнул с табуретки, служившей ему спальным местом, и принялся с мурлыканьем тереться о ноги. Галина Николаевна дала ему кусочек мяса, оставшийся с дневной готовки, залила кипятком две чашки.
Разноцветная девочка завозилась во сне, перевернулась на другой бок. Рыжая устроилась на освобожденном котом месте и принялась маленькими глоточками пить настой. Галина Николаевна села рядом. Спросила, глядя, как кот расправляется с подачкой:
— Как тебя звать-то, милая?
— Жаа, — ответила девочка, неловко запнувшись на двойной «н» и в результате полностью проглотив её. Галина Николаевна покачала головой, думая о том, смог бы это исправить хороший логопед, и даже прикидывая про себя, нет ли у неё подходящих знакомых. В конце концов, своего среднего сына она долго водила по врачам, которые все не могли определиться, развилась у него немота из-за органических поражений или из-за психологической травмы, и кое-что в этом понимала. Например, что само собой мало что проходит.
— Я вот все думаю, — произнесла она наконец вслух — вопрос давно вертелся в мыслях, но проще было его уже задать, чем обдумывать дальше. — Вы Глебу-то кто? Вроде на сестер не похожи...
Какое-то мгновение казалось, что девочка огрызнется — скажет что-нибудь вроде «не твое дело» или снова посмотрит с презрительным непониманием — но это быстро прошло. Неприкрытую гримасу недоумения и раздражения сменила внезапная беспомощность — ощущение было такое, что из девочки разом выпустили весь воздух. Она даже ссутулилась и будто стала меньше.
— Мы с ним выосли вместе, — она смотрела в чашку, и Галина Николаевна подумала было о том, не нужно ли её обнять — но быстро одумалась. Она по собственному опыту знала, что такие наглые и ершистые (и, очевидно, считающие себя взрослыми) обычно только злятся на попытки поддержать, считая это то ли издевкой, то ли просто не понимая, зачем это нужно. — Он нас даже не поал, но мы выосли вместе. Считайте, то он мой бат — буете правы.
Она потерла лицо ладонью, посмотрела на неё так, словно видела впервые в жизни.
— Огда мы учились, ам говорили, то привязываться опасно. Эо неправда. Эо не опасно, а больно. Еу осталось всего два я, и эо больно.
Она тихонько поставила чашку на стол и закрыла лицо руками. Галина Николаевна некоторое время смотрела на её вздрагивающую спину — девочка даже не плакала, скорее боролась с сухими спазмами — потом плюнула на все свои знания, притянула к себе, прижала, начала слегка покачивать, как маленького ребенка. Так она делала, когда с её детьми случалась беда — не такая, конечно, как выматывающее ожидание смерти брата, а что-нибудь попроще, вроде двойки или бросившего парня — и это обычно помогало. Девочка вздрогнула у неё в руках, прянула было назад, но то ли была слишком измучена, то ли не могла одновременно бороться со слезами и утешением, и потому затихла, сотрясаясь крупной дрожью. Только через минуту стали слышны всхлипывания, и Галина Николаевна порадовалась этому — она точно знала, что горю нужен выход, что те, кто носит его в себе, не выпуская, сгорают раньше всех.
Когда всхлипывания затихли и дрожь прекратилась, девочка мягко высвободилась из объятий и, словно не зная, как себя вести, не глядя на Галину Николаевну, ушла обратно под одеяло. В ту ночь она больше не металась и не стонала во сне, а наутро они, конечно, не обменялись даже одним понимающим взглядом. Остальные же двое не просыпались вовсе, словно точно знали, что беспокоиться не о чем. Галина Николаевна про себя удивлялась этому, но спрашивать не рисковала — взгляды как на пустое место уже успели ей приесться.
Время тянулось медленно, как липкая патока. От недосыпа иногда кружилась голова, от сна на жестком полу ныла спина. Приезжала сменщица, с которой Галина Николаевна давно уже договорилась о том, что деньги пополам, а сменять не нужно, привезла продукты. Удивленно посмотрела на устроенный в доме импровизированный госпиталь, но успокоилась, когда Галина Николаевна рассказала ей грустную историю о сыне, который поранился, пока ехал к ней, и о дочках, которые приехали за ним ухаживать. Сменщицу не смутило даже то, что у Галины Николаевны было двое сыновей, и все её дети были старше даже двадцати пяти, о чем она не раз упоминала. Закрывая дверь — из-за занавески настороженно выглядывала рыжая, словно боялась чего-то — Галина Николаевна подумала, что на самом деле каждый человек живет в собственном мире, окруженный собственными проблемами. У сменщицы у самой было двое ребятишек, пьющий муж. Вряд ли у неё было время запоминать, что у странной городской, готовой делиться деньгами за просто так, именно трое и именно взрослые.
Это было немного грустно, но на руку. Вечером, сидя на крыльце, выдыхая пар и глядя на звезды, Галина Николаевна продолжала размышлять об этом — о том, как, в сущности, мало люди знают друг о друге, и о том, как мало им хочется знать. Дети, например, так и не спросили у неё её имени (хотя знали его, и это было удивительно) или хотя бы имени кота. Не спросили, будут ли её сменять и хватит ли у сменщицы альтруизма, чтобы их терпеть. Не спросили вообще ничего — их мир словно ограничивался ими тремя и ничего их больше не интересовало.
Хотя, думала Галина Николаевна, поглаживая устроившегося рядом недовольного кота, возможно, она сама была слишком эгоистична. В конце концов, мальчик большую часть времени проводил в сонном забытьи, а когда просыпался, страдал от боли, девочки же терпеливо караулили его смерть и намеревались оставаться с ним до конца, несмотря на то, что это причиняло страдания им самим. Требовать от них сейчас, чтобы они были общительны и вежливы, вряд ли было правильно...
В доме вдруг закричали — пронзительно, так, что Галина Николаевна вздрогнула и непроизвольно вскинула руку к груди — в её возрасте от внезапного испуга вполне могло засбоить сердце. Кот, только что совершенно спокойный, вскочил и, выгнув спину, зашипел на дверь.
Крик длился на одной ноте, вибрирующий болью и ужасом, и даже когда Галина Николаевна с трудом поднялась — колени ослабели, она почувствовала себя вдруг на весь свой возраст — даже когда вошла в сторожку, даже когда заглянула за занавеску, он не прекратился.
Кричал мальчик — вцепившись в одеяло так, что побелели сжатые пальцы, закинув голову так, что казалось, шея сейчас хрустнет, переломится, вытянувшись и напрягшись так, словно через него пропускали ток. Рыжая что-то шептала у его изголовья, странно двигала руками, от чего между её скрюченных пальцев рождалось зеленоватое неверное мерцание. Разноцветная била ладонями наотмашь по воздуху, неожиданно гулко, словно под руками её была толстая натянутая струна.
Галина Николаевна смотрела на них — у неё ныло в груди, и она старалась дышать поглубже — и ничего не понимала. Это не была агония, за долгую жизнь ей случалось видеть умирающих. Это не была и простая боль в ране, с ней мальчик и так жил постоянно. Это было что-то другое, что-то, ей неизвестное.
А потом крик оборвался. Мальчик откинулся на подушку, хватая ртом воздух, с глухим хлопком исчез зеленоватый свет, и разноцветная бессильно опустила ладони, которые казались обожженными. Мимо Галины Николаевны прошел кот — это было удивительно, потому что гостей он не терпел и за занавеску с момента их появления не заходил — вспрыгнул на постель, вальяжно прошествовал мальчику на грудь и, потоптавшись, замурлыкал там, как маленький трактор.
Девочки обернулись. В сумраке — оставаясь одни, они нечасто зажигали свет — лица их казались неживыми, бледными, заострившимися. Тени лежали на них, как трупные пятна. Галина Николаевна почувствовала себя неуютно под их пристальными взглядами. Сердце, и так не желавшее успокоиться, забилось чаще, с каждым ударом отзываясь новым толчком боли.
Разноцветная протянула вперед руку — пальцы её скрючивались, словно когти, но лицо оставалось бесстрастным — шевельнула губами, готовясь выпустить слово.
— Не надо, — вдруг сказал мальчик так тихо, словно все его силы ушли на крик. Он попытался приподняться, но не смог. Лицо его было перекошено от боли. — Не трогай её, Лена.
Разноцветная обернулась к нему.
— Мне нужна жертва, — прошелестела она, не опуская руки. Пальцы комкали воздух, словно им не терпелось вцепиться, рвануть.
— Ы аешь, е аих итуаов, — ответила ей уже рыжая. Опустилась на колени рядом с кроватью, взяла мальчика за руку — поза её выражала настолько глубокую скорбь, что даже через толкающуюся в груди боль Галина Николаевна пожалела её. — Маия ыла одана обровольо и эо е измеить.
Разноцветная посмотрела на собственную ладонь и резко сжала её, комкая что-то в пальцах. Отбросила в сторону окна. Лицо её исказилось, задрожали плотно сжатые губы. Сделав шаг вперед, она почти упала на колени, уткнулась лицом в сбившееся одеяло. Мальчик с трудом дотянулся — кот, недовольный его движением, сполз ему под бок — провел пальцами по её волосам. Сейчас он выглядел не просто больным, а скорее мертвым. Руки у него тряслись.
Галина Николаевна почувствовала, как медленно начинает успокаиваться источник боли у неё в груди. Там все ещё билось живое, жаркое, как будто надеялось пробить ребра и улететь, но, по крайней мере, теперь она могла дышать. На подламывающихся ногах отступила, задернула занавеску и рухнула на табурет, едва ли не впервые благодаря небо за тесноту. Ей казалось, что она увидела что-то очень интимное, что-то, не предназначенное для чужих глаз, и, зажигая лампу, заливая кипятком успокаивающий настой, она все думала о словах рыжей девочки — «магия была отдана добровольно и это не изменить». Окончательные слова, страшные, даже с учетом того, что вся троица нечасто проявляла способности, о существовании которых Галина Николаевна догадалась ещё на девочке с летающим контрабасом.
— Вот тебе и вот, — пробормотала она, вмешивая в настой сразу пять ложек сахара — сладость она считала одним из лучших средств от всего. — Хлоп — и у тебя уже живет колдун и две колдуньи. А ты не думала, не гадала и вообще ни сном, ни духом...
За занавеской вдруг заговорил мальчик — Галина Николаевна опять вздрогнула и чуть не пролила настой себе же на колени.
— Я вас не слышу, — сказал он, и голос его задрожал, возвысился: — Не слышу!
И он снова закричал — уже без слов, так, словно у него из груди рванули сердце. Галина Николаевна посмотрела на настой в своих руках и подумала, что детям тоже не помешало бы по чашке каждому. Немелодично сливая гласные, вступила рыжая:
— Эо ар, егда ы ар. Еерь уем оорить овами, эо неожно...
Она звучала успокаивающе, несмотря на то, что ей самой приходилось повышать голос, и Галина Николаевна со странным спокойствием поняла, что это отлично объясняет, почему дети нечасто переговаривались между собой. Судя по всему, они прекрасно понимали друг друга без слов — а теперь все сломалось.
— В крайнем случае будем применять элементарную телепатию, — тон разноцветной был рассудительным и тоже успокаивающим. — Настроить двустороннюю связь просто...
— Для вас, — мальчик резко перешел на шепот, и Галина Николаевна с беспокойством подумала, что в его состоянии такая истерика с метанием от одной крайности к другой может дорого обойтись организму, и так почти лишенному сил. — А для меня теперь все сложно. Все невозможно!
Внутренне приготовившись к новому крику, Галина Николаевна отодвинула чашку подальше от края стола, но ошиблась — мальчик продолжал все тем же придушенным, обманчиво-спокойным тоном:
— Теперь меня можно убить одним щелчком пальцев. Все знания бесполезны, все обучение было зря. Оставьте меня сегодня. Я хочу побыть один.
Рыжая что-то сказала ему — так быстро и нечетко, что ничего нельзя было разобрать — мальчик ответил ей с бесконечной усталостью в севшем голосе:
— Ты что, не поняла? Я теперь калека. Думаешь, приятно быть безногим рядом с бегунами?
Галина Николаевна проводила девочек до двери. Чтобы не замерзли, дала им собой термос с ромашкой — все равно он был запасной и она им никогда не пользовалась. Про себя оправдалась тем, что так термос не придется самой нести на мусорку, а значит, она уж точно останется в выигрыше. Девочки взяли термос и вышли в снежную зимнюю ночь, не попрощавшись.
Только уже спустившись с крыльца, рыжая оглянулась — глаза у неё были красные, если бы она захотела заговорить, слова слились бы между собой — и махнула рукой.
Когда Галина Николаевна закрыла дверь и тихонько заглянула за занавеску, мальчик лежал, отвернувшись к стене, и беззвучно мелко вздрагивал. Кот лежал с ним, прижавшись теплым боком к пояснице, и все ещё мурлыкал — как будто внутри него завели мотор и забыли отключить.
— Предатель, — неслышным шепотом сказала ему Галина Николаевна и показала кулак — она привыкла, что кот удостаивал мурлыканья только её, как главную хозяйку и кормилицу. Тот дернул ухом и отвернулся. Похоже, полагал, что сегодня у него есть более важные дела.
Ночью в дверь постучали — стук был вежливым и тихим, но Галина Николаевна, конечно, услышала его и поднялась. Стараясь ступать как можно тише, что было с её возрастом и весом почти смешно, подошла к окну, вброд перейдя через косой лоскут фонарного света. Ноги у неё мерзли, болела несчастная, измученная сном на жестком спина. Именно этот комплекс неприятных ощущений сразу обозначил для неё: это не сон. Не кошмар, и от него не получится проснуться.
На крыльце стоял мальчик лет тринадцати, патлатый, одетый в грязный комбинезон цвета хаки. За спиной у него висел на одной лямке видавший виды рюкзак, на ногах были кроссовки, полностью покрытые замерзшей грязью. Стоял он так, чтобы на лицо не попадал свет, по-птичьи нахохлившись, обхватив себя за локти. Когда Галина Николаевна подошла к окну, он повернул к ней голову, как будто почувствовал взгляд.
— Пустите погреться, тетенька, — произнес он ломающимся, неровным голосом. Движение губ было едва видно в густой тени, глаз же словно не было вовсе. — Я заблудился, а здесь холодно... Так холодно...
Галину Николаевну продрал озноб. Она могла бы предположить, что этот паренек действительно потерялся — пошел с отцом на рыбалку, например, и убрел в лес в поисках хвороста или же сошел не на своей станции и долго шел по путям, надеясь найти людей. Может быть, он даже приехал автостопом, как порой приезжали такие же патлатые девчонки и парни, подолгу потом голосующие за перегоном в надежде уехать. Она даже могла бы в это поверить, если бы одежда мальчика не была летней. Если бы грязь, потеками застывшая на его штанинах, не вступала в такой диссонанс со снежной холодной ночью. Если бы сейчас было не два часа пополуночи.
— Мы с папой собирали морошку, — сказал мальчик, низко опуская голову. — Он говорил, что вырос в деревне и всё знает. А потом он ушел вперед, а я споткнулся. Пожалуйста, пустите меня, мне только до утра пересидеть...
Галина Николаевна подумала: «Какая, к черту, морошка в декабре?», но все же потянулась к замку. Несмотря на то, что по спине у неё бегали мурашки, несмотря на то, что мальчика здесь очевидно быть не могло, несмотря на то, что в его коротеньком рассказе была огромная несостыковка, она все равно чувствовала к нему ту же острую жалость, которая заставила её затащить в тепло раненого, совершенно внезапно свалившегося ей на голову и даже не способного на благодарность.
— Не открывай, — вдруг властно сказал из-за занавески мальчик — голос у него был ни капельки не сонный, словно все это время он так и пролежал, уткнувшись взглядом в стену и не шевелясь. Галина Николаевна нерешительно прикоснулась к замку и, зная, насколько это глупо и беспомощно звучит, ответила:
— Но он же замерзнет.
Послышался тяжелый вздох.
— Он утонул в болоте ещё два года назад. Холод ему уже ничего не сделает.
В дверь снова постучали. Галина Николаевна взглянула в окно и вместо страха ощутила всю ту же жалость — парнишка выглядел почти как живой, только кожа у него была темно-коричневой, словно бы лакированной. Пальцы, которыми он прикасался к двери, были скрючены, и, похоже, он не мог их разогнуть.
— Холодно, — пожаловался он снова, с трудом разжав твердые губы. Опущенные веки едва заметно шевелились, как будто глазные яблоки беспокойно ворочались под ними. — Мне только до утра...
— Для него можно что-то сделать? — спросила Галина Николаевна, глядя, как скрученная рука шарит по двери, прикасаясь к дереву не ладонью, а костяшками. Болезненные, бессмысленные рывки.
— Раньше я бы мог, — мальчик издал короткий, истерический смешок и помолчал некоторое время, стараясь, видимо, не расхохотаться в голос. Галина Николаевна представила, как он до крови кусает в темноте кулак, и ощутила себя бесконечно усталой. Иногда ей хотелось вырвать из себя способность к состраданию и растоптать, как ядовитую змею. — Теперь, увы — только посоветовать идти спать. Пока ему не откроют изнутри, он не войдет.
Прошел поезд, на мгновение выхватив парнишку на крыльце ярким лучом света. Когда стих стук колес, Галина Николаевна вдруг поняла, что слышит тихие царапающие звуки — костяшки все двигались по двери, хотя тот, кто стоял за ней, наверняка уже понял, что его не впустят. Звук этот был безнадежным и таким явственным, что Галина Николаевна с кристальной ясностью поняла, что не уснет. Просто не сможет. Тихо выругавшись, она ушла к мальчику за занавеску и не спрашивая разрешения, села на кровать.
Кот, который не отходил от него до сих пор, нехотя перебрался под другой бок, давая ей место.
— Это вы его разбудили? — по-хорошему стоило позволить мальчику спать — во-первых, с раной ему это должно было пойти на пользу, во-вторых, общаться он не рвался с самого начала — но Галина Николаевна решила, что иногда можно подумать и о себе. Тем более что он вряд ли имел шансы заснуть. Глаза его — даже в сумерках это было видно — смотрели напряженно, пристально.
— У нас говорят «подняли», — поправил он и с трудом подтянул себя в сидячее положение — лежа смотреть снизу вверх ему явно не нравилось. — Но да, это сделала Лена. Ей нужно было отбросить излишек энергии, а это всегда приводит к примерно таким последствиям.
Он посмотрел на дверь — казалось, в любой темноте он будет видеть отлично — неопределенно шевельнул плечом:
— Могло подняться и что-нибудь похуже. Так что можно сказать, тебе... — он запнулся, облизнул сухие потрескавшиеся губы. С усилием сказал по-другому. — Нам повезло.
— Да уж, повезло, — Галина Николаевна подумала, что было бы неплохо сделать чай, может быть, пару бутербродов, но сразу же поняла, что и этого не сможет: остальная часть комнаты прекрасно просматривалась из окна, и, кроме того, ей самой пришлось бы снова смотреть на лакированную сухую руку, шарящую по двери. — Я не знаю, на каком кладбище ты рос, шпана, но у меня это первый ходячий мертвец, и не сказать, чтобы я была от него в восторге.
— И тем не менее, — мальчик рассеянно погладил кота, и тот снова замурлыкал в ответ. — Нам повезло. Существуют твари, которым ты открыла бы, даже если бы я сорвал горло в попытках докричаться. Существуют твари, которых не останавливают стены. Существуют твари, которые обрекают людей на участь худшую, чем смерть.
Он помолчал, перебирая в пальцах густой белый мех. Повернул к Галине Николаевне пустое, безэмоциональное лицо — в глазах его отражался свет фонаря.
— Это твой первый мертвец и, тем не менее, ты его не боишься. Из-за моих слов о том, что он не войдет?
Галина Николаевна подумала о том, как легко он стал называть её на «ты» — если подумать, называл с самого начала — как будто никаких других обращений в мире просто не существовало, как будто ему не было никакой разницы, кто перед ним, девчонка-ровесница или почти старуха — и вдруг почувствовала себя очень молодой. Здесь, в сумраке, посреди всего неприятного сюрреализма последних дней не было разницы, пятьдесят пять ей или пятнадцать. Границы истирались — оставался только тихий шорох за дверью.
— Мой средний сын выглядел примерно так, когда я смогла забрать его домой.
Мальчик посмотрел на неё с очевидным недоумением, и Галина Николаевна порадовалась этому про себя — любоваться лишенной эмоций маской вместо лица было неприятно.
— Ему было двенадцать, с полгода назад он потерял родителей, был вечно весь растрепанный, несчастный и потерянный — разве что не говорил, ну так для того и существуют врачи.
— Значит, — выражение растерянности ушло, но само мгновение, когда оно было, было бесценно, — ты не боишься его, потому что видишь в нем ребенка? Такого, как твой сын? Глупо. Если бы ты поближе познакомилась с ним, от тебя остались бы только кости.
Галина Николаевна попыталась представить это, и у неё получилось, несмотря на то, что при свете дня ей бы скорее вспомнились все фильмы про зомби, которые так обожала дочка, когда была младше. В тех фильмах все было просто и даже смешно из-за глупости персонажей, кровь лилась рекой и кто-нибудь обязательно разделялся, чтобы дурацки погибнуть. Но в сумраке это вовсе не казалось смешным. И очень хорошо представлялось, как сухая тонкая рука точно так же скребет по телу, оставляя сначала царапины, потом раны.
— Не в том дело, — она поморщилась, отгоняя неприятную картину. — Даже если он мертвый, даже если ест людей, ему все равно холодно и плохо. Поэтому и жалко его.
Мальчик усмехнулся — опять этой самодовольной, всезнающей усмешкой:
— Если бы ты была магичкой, я бы посоветовал тебе бояться как раз тех, кого жалко. Видишь ли, они давно уже знают, что жалость — один из лучших крючков, и вовсю пользуются этим.
Он вдруг помрачнел — выражение исчезло, как будто захлопнулась дверь.
— А так могу только пожелать держаться подальше от ночного леса и ночного стука. Меньше шансов умереть крайне неприятной смертью.
Помолчали. За дверью все ещё слышался тихий шорох, но Галина Николаевна поняла вдруг, что он волнует её гораздо меньше, чем десять минут назад. Она действительно увлеклась разговором — Глеб был словно из другого мира и это будило в ней жгучее любопытство:
— Слушай, — осторожно начала она, опасаясь опять спровоцировать истерику — её сердцу однозначно хватило того, что было днем. — Если отказ от магии был добровольным — что ж тебя так ломает-то?
По лицу Глеба — странно, но теперь, когда они заговорили друг с другом в темноте, обезличенное «мальчик» уже не казалось правильным — прошла болезненная судорога. Кот коротко негодующе взмявкнул и укусил его за непроизвольно сжавшиеся пальцы.
— Потому что добровольным отказ был не для меня, — Глеб медленно раскрыл ладонь, осторожно отвел руку от обиженного кота, который, прижав уши, наблюдал за этим движением. — Некоторое время назад я связал свою судьбу с судьбой другого мага. И вот сегодня тот отказался от магии, и это стало правдой и для меня.
Он поднес руку ко рту, слизнул капельку крови, выступившую на месте укуса. Галине Николаевне подумалось, что это способ успокоиться, хоть и кажущийся странным.
— Обиднее всего, что тот, другой, слабый маг, не способный даже выпустить стоящую боевую искру. А я бы мог поднять из земли целое кладбище, если бы захотел, и держать его от рассвета до заката. Так и получилось, что он ничего не лишился — я же потерял все.
Глеб закашлялся, откинул голову на подушку, закрыл глаза. Он и так выглядел не очень живым, теперь же, похоже, окончательно вымотался. Кот, убедившийся, что его больше не собираются дергать за шерсть, взобрался к нему почти на шею и улегся там с видом полного осознания важности собственной миссии.
— Вчера я бы мог убить тебя щелчком пальцев, — прошептал Глеб едва слышно. Провел ладонью по кошачьей спине, бессильно уронил руку. — А теперь ты меня же жалеешь, глупая тварь.
Он приоткрыл глаза, слабо усмехнулся, словно пытаясь так избыть собственное бессилие.
— Некоторые люди такие же, как эта тварь. Жалеют тех, кто слишком ослабел, чтобы кусаться. Другие — как ты. Лезут в клетку к тигру, а потом удивляются, почему это он откусил им голову.
Галина Николаевна вздохнула — уж на тигра Глеб сейчас уж никак не походил, разве что на дохлого — и поднялась. Ещё не светало — зимние рассветы приходят поздно — но у неё уже начинала гудеть голова, а мальчик очевидно нуждался в отдыхе.
— Утром будешь есть кашу без разговоров, — сказала она вместо «Спокойной ночи». — И только попробуй мне опять изображать молчаливое бревно.
— Хорошо. Буду изображать болтливое, — откликнулся он, и насмешка в голосе наверняка порадовала бы Галину Николаевну, если бы он только не был так слаб.
...Перед тем, как улечься, она долго ещё стояла перед окном, глядя на бессмысленно копошащегося паренька и ни о чем толком не думая.
Утро, по мнению Галины Николаевны, пришло слишком рано — когда зазвонил старый разболтанный будильник, она с трудом подавила в себе порыв заткнуть его одним ударом ладони и снова упасть лицом в подушку. Голова ныла, во рту стояла неприятная сухость. В спине что-то неприятно хрустнуло, когда Галина Николаевна нашла в себе силы сесть.
Если ночью само понятие возраста было размыто и неважно, то сейчас все её года догнали её и с радостным гиканьем обрушились обратно на плечи.
— Отличный возраст — пятьдесят пять, — пробурчала она под нос, осторожно поднимаясь — спину для надежности она придерживала рукой. — Только к нему ты понимаешь, что совсем не обязательно пить всю ночь, чтобы чувствовать себя, как с похмелья.
Под занавеской проскользнул сонный кот, очевидно, решивший оставить свой дозор ради завтрака. Мягко покружился у ног, примирительно замурлыкал.
— Лицемер, — приложила его Галина Николаевна и поставила на огонь чайник. — Как жрать — так я снова любимая и единственная хозяюшка, да?
Кот требовательно замяукал, никак не оспаривая это утверждение, и пришлось выдать ему миску с кормом, чтобы только угомонился и не будил Глеба. Все-таки семь утра, по глубокому убеждению Галины Николаевны, было тем временем, вставать в которое можно только по глубокой необходимости или окончательно выжив из ума.
Налив в кружку чай — по утрам она не завтракала, но всегда старалась получить свою порцию горячего сладкого питья — Галина Николаевна выглянула в окно и убедилась, что, несмотря на царящие снаружи зимние сумерки, мертвый мальчик уже ушел. Она предположила, что он старался успеть до того, как рассвет окончательно прогонит темноту. На крыльце в тонком слое нападавшего за ночь снега остались его следы и куски отвалившейся грязи, как напоминание о том, что все это был не сон.
— Вот так оно и бывает, — поделилась Галина Николаевна с котом, который с довольным урчанием поглощал свой завтрак. — Сначала тебе на голову сваливается полудохлый колдун, потом к нему в довесок ещё две колдуньи, причем всем им хорошо если восемнадцать есть, а потом у тебя по крыльцу таскаются мертвецы и просят пустить погреться.
— Я не колдун, я некромаг, — поправил из-за занавески Глеб, и голос у него на сей раз был сонным. — И мне двадцать.
Галина Николаевна тихонько рассмеялась под нос.
— Спи, некромаг, а то восьми ещё нет, — ответила она и залпом допила чай. — Я буду потише.
За занавеской повозились, заскрипела кровать — Глеб устраивался поудобнее. Галина Николаевна ополоснула кружку, заново налила в неё чай и отнесла ему. Поставила на тумбочку. Потом ушла одеваться.
Ей пора было идти в традиционный утренний обход, проверять пути, убеждаясь, не упала ли на них ветка, не погиб ли кто-нибудь под ночным поездом, не утащил ли кто-нибудь особенно умный шпалу, чтобы использовать её в строительстве, и вся эта ситуация почему-то вызывала у неё ощущение давно оставшегося в прошлом уюта. Примерно так же все было, когда она вставала рано утром, чтобы идти на работу тогда, давно, когда дочь у неё была единственным ребенком. Тогда тоже одевалась в полумраке, тихонько разговаривая сама с собой и ругая дуру-кошку, желавшую еды прямо сейчас. Тоже готовила простенький завтрак или хотя бы наливала чай, зная, что дочке скоро вставать в школу и она сама ни за что не станет кипятить чайник. Тоже обещала вести себя тише, если дочка просыпалась из-за её возни.
Тоже думала о том, как правильно о ней позаботиться.
Запирая дверь, Галина Николаевна подумала о том, что ощущение смогло прийти ещё и из-за того, что уход за Глебом напоминал заботу о больном ребенке, а не об умирающем, да ещё и лежачем. Ему не требовалось подносить утку и смазывать спину мазью от пролежней, не требовалось поить его с ложечки, бегать вокруг с лекарствами, менять капельницы и ставить уколы. Не было даже нужды в обезболивающем.
Когда она как-то заикнулась об этом всем, удивленная теми минимальными усилиями, которые прилагали к уходу девочки, они кратко ответили ей, что во всем этом нет необходимости. Даже без пояснения было понятно, что они используют магию, и Галина Николаевна прониклась ко всем магам разом одновременно уважением и завистью — когда умирал её муж, у неё не было такого блага и, соответственно, приходилось справляться руками.
Именно в то время у неё появились первые боли в спине — нагрузка была слишком большой, организм не справлялся, но поделать ничего было нельзя. Оставить мужа умирать в больнице ей и в голову не пришло, а на то, чтобы нанимать сиделку, не было денег.
Теперь спина болела чаще, хоть тяжести она с тех пор больше не носила, и боль эта была тупой и выматывающей, особенно когда нужно было куда-то идти.
— Когда-нибудь, — ворчала она про себя, шагая рядом с рельсами, подновляя собственную старую тропинку, — я так и помру, пытаясь помочь какому-нибудь экспонату кунсткамеры. Здоровье-то уже не железное, по-хорошему, давно уж ложиться и помирать пора...
Вернулась обратно она в брюзгливом расположении духа. Приготовила кашу, оставила её Глебу и, найдя в шкафу тюбик согревающей мази, принялась растирать спину, надеясь, что это поможет и к вечернему обходу станет легче. На всякий случай даже замотала талию широким теплым шарфом из собачий шерсти, который привезла дочь, услышав про развивающийся радикулит — ради избавления от боли она была даже готова потерпеть его колючесть, и через некоторое время это действительно принесло облегчение.
А вот снова раздавшийся ночью стук в дверь — напротив. Галина Николаевна попыталась было игнорировать его, закрыв ухо подушкой, но у неё не получилось. Снова разнылась спина, успокоенная было шарфом, и теперь на смену жалости пришло раздражение.
— Слушай, — сказала она в темноте, зная, что Глеб тоже проснулся от этого звука — во сне его дыхание становилось хриплым и очень слышным, а сейчас в комнате царила тишина. — Для него мы сделать ничего не можем, ладно. А с ним что-нибудь сделать нельзя? У меня, между прочим, работа есть и вставать на неё совсем не в двенадцать.
— Например? — заскрипели пружины — судя по звуку, Глеб подтягивался повыше. Галина Николаевна испытывала новый прилив раздражения — его голос был абсолютно спокойным и даже несколько высокомерным. Или так ей казалось.
— Ну, я не знаю, — буркнула она, вспоминая все просмотренные вместе с дочерью ужастики. — Перекрестить его? Обложить в три этажа? Вбить ему в грудь осиновый кол? Голову отрезать и к заднице приложить?
Послышался тихий смех.
— А у тебя есть осиновый кол или ты истово веришь в бога?
Галина Николаевна возвела глаза к потолку. Кола у неё и правда не было, а идею религии она полагала глупой, но это отношение — как к ребенку, который не знает и не умеет очевидного — все ещё было раздражающим.
— А если бы был или верила, это бы сработало?
— Вопрос силы, — она буквально видела, как Глеб усмехается в темноте. — Можно использовать крест, полумесяц или анк, все равно. Любой символ подойдет, если ты веришь в него по-настоящему. Только люди крайне редко так верят.
Галина Николаевна представила члена партии КПСС, упокаивающего мертвеца серпом и молотом, фыркнула и вылезла из постели. Все равно спать уже не получалось, и про себя она подумала, что вчерашний вариант устроит её больше всего. Поболтать некоторое время и стать сонной настолько, чтобы не обращать внимания на шорохи и стуки за дверью.
— Кол же универсален. При условии, что он у тебя есть и что ты сумеешь пробить им грудную клетку.
Уточнение было важным — даже если бы кол был, сил, здоровья, да и что греха таить, решимости, хватило бы вряд ли. Галина Николаевна заварила чай — в последнее время, по её ощущениям, она занималась этим чуть ли не все время, заставляя Глеба, начисто лишённого аппетита, вливать в себя хоть одну чашку в пару часов — и пошла за занавеску. Кот уже лежал там — весь день он выходил только поесть и сразу же возвращался — и, вручив Глебу его чашку, Галина Николаевна осуждающе посмотрела на кота.
— И чего он к тебе так липнет, — проворчала она, размешивая сахар. — Раньше и не подходил, небось, а теперь как валерьянкой намазано.
— Раньше он боялся дара, — узкая ладонь Глеба прошлась между кошачьих ушей, добившись мурлыканья. — Некромагии боятся все животные без исключения, даже кошки и вороны.
— Не боится и не отходит — это разные вещи.
Глеб сделал глоток из чашки и даже не скривился — похоже, за две недели он успел более-менее привыкнуть и к сладости, и к слабой горечи трав.
— Кошки чувствуют горе и боль, — пояснил он. Кот под его рукой разнежился и далеко вытягивал шею, предлагая её почесать. — Некоторые любят их. Некоторые жалеют тех, в ком они заключены. Некоторые подпитываются. Эта тварь, похоже, делает все сразу.
Речь его была плавной и спокойной, словно он читал по книге. Галина Николаевна, у которой с выражением мыслей было не так гладко, почти восхитилась этим.
— Кладбищенская шпана, а шпаришь, как по учебнику, — выразила она это почти-восхищение вслух. — Где только научился, а?
— Уж точно не у старухи и не в школе, — фыркнул Глеб, и появившееся на его лице самодовольство на этот раз не было презрительным. Как и грусть, сменившая его, была искренней, а не истеричной. — Маленьким некромагам, видишь ли, негде учиться красиво говорить. Наши учителя старше нас на сотни лет. Их интересы лежат в сфере, от общения бесконечно далекой. Обучение же проходит в полной изоляции от мира.
Видя удивление Галины Николаевны, он усмехнулся одним краем рта — кажется, улыбаться нормально не умел по определению.
— Десять лет, с семи и до семнадцати я провел в глухой тайге. Когда старуха умерла и нас оттуда забрали, самым отточенным моим социальным навыком была остановка сердца врага за мгновение до того, как он до меня дотянется. С остальным дело обстояло куда хуже.
Галина Николаевна попыталась представить себе это «куда хуже» и поняла, что не может. Единственное, что она точно знала, так это то, что подобное обучение должно сделать из ребенка как минимум одиночку, а как максимум психопата.
— В общем, я быстро выяснил, что моя манера общения для общества нехороша. Ещё бы, когда моими собеседниками были мертвяки, старуха да в последние годы — Лена с Жанной. Пришлось учиться. Читать книги, придумывать и забывать монологи.
Он вдруг рассмеялся, и этот смех тоже не был истерическим.
— Я учился по книгам простых людей. Авторы магических жили за сотни лет до меня и сами были теми ещё анахронизмами...
Видя непонимание на лице Галины Николаевны, Глеб пояснил:
— В магическом обществе это прозвучало бы, как шутка. Все, что создано не-магами, считается второсортным. А некромаги думают о себе, как о первейшем из сортов.
По сравнению со вчерашней ночью Глеб был оживлен и для умирающего полон сил. Закашлялся, глотнул чая, провел тыльной стороной ладони по губам. Возникало ощущение, что если Галине Николаевне такая вот разделенная на двоих темнота позволила забыть о возрасте, то ему — оставить в стороне все, грызущее его в остальное время. Она задалась вопросом, помнит ли он в этот конкретный момент о том, что уже не некромаг, и пришла к выводу, что нет. Более того, старается не задумываться об этом изо всех сил.
— И потому, что из просто кладбищенской шпаны ты стал кладбищенской шпаной с подвешенным языком, и началось все это соединение судеб?
Глеб помрачнел. Галина Николаевна прикусила язык, но было уже поздно — он резким жестом отставил чашку, уткнулся взглядом куда-то ей в шею, хотя только что смотрел в лицо.
— Соединение судеб началось потому, что я — импульсивный идиот, — проговорил он очень четко, как будто выносил себя приговор. Пальцы его снова сжались, но в этот раз не на кошачьей шерсти, а на одеяле. — Эмоции слишком часто берут верх, начисто выключая любые здравые мысли... А самым началом была любовь.
Галина Николаевна посмотрела на него недоверчиво — почему-то сама идея представить этот сгусток самодостаточности и снисходительного отношения к окружающему миру влюбленным вызывала у неё исключительно недоумение. Хотя умом она прекрасно осознавала, что до двадцати лет люди обычно как раз ведут самую романтически наполненную жизнь. Заметив её взгляд, Глеб понимающе усмехнулся — так, словно все её мысли были написаны у неё на лице.
— Нам говорят, что мы не можем любить, — он говорил ровно и без пауз — так, словно слова уже давно сложились у него в голове. — Нам говорят, что сама наша любовь есть не что иное, как уродливая страсть, желание обладания. Нам говорят, что полюбивший некромаг недостоин ни солнечного, ни лунного света. Только это ложь. Несмотря на источник наших сил, мы все ещё люди.
Он поднял руку и посмотрел на неё так, как будто видел впервые. Показал Галине Николаевне тыльную сторону ладони, на которой было несколько старых шрамов.
— Заживает на нас быстрее, но так же идет кровь. Мы не испытываем пиетета перед падалью, но смерть близкого все ещё может причинить нам боль. Мы одеваемся в черные одежды и играем в злобное всемогущество, заигрываясь иногда до полной потери человеческих свойств. И тем не менее, как и другие элементарные маги, мы люди, а не воплощенная тьма.
Он закашлялся, на этот раз сильнее. Прижал ладонь к губам и долго пытался отдышаться. Но не замолчал — видимо, потому, что это был ещё не конец и ему необходимо было договорить.
— Я влюбился в неё, когда был тринадцатилетним. Я знаю, как она укладывает волосы и на каком засыпает боку, каких мест она боится и с какой ноги перешагивает порог. Когда мы встретились, я чувствовал, что она почти часть меня. И не мог понять тогда, что она меня видит впервые в жизни и что я ей совсем не нужен.
Галина Николаевна хотела было спросить, как так получилось, что он успел влюбиться до того, как непосредственно познакомился с объектом страсти, но Глеб нетерпеливо взмахнул рукой. Его речь становилась лихорадочной, глаза блестели.
— Наша единственная настоящая беда — мы не умеем давать по тормозам. Некромагия предоставляет огромную власть. Так сложно не добиваться любого «хочу» всеми возможными способами. Я делал именно это. Всеми способами. Без разбора и деления на честные и нечестные. А объединение судеб было своеобразной попыткой остановиться.
Он потянулся к чашке и раздраженно отставил её, поняв, что сам же уже прикончил чай. Снова тяжело закашлялся, инстинктивно прижимая руку к груди. Галина Николаевна, завороженная было его эмоциями, встряхнулась и пошла ставить чайник заново. Опуская ложку в металлическую банку с заваркой, украшенную яркими цветами, она слышала, как Глеб ударяет по стене, бессильно злясь.
— Тот маг, с которым я был соединен, — продолжил он, получив чай и сделав несколько глотков. — Её парень. На мой вкус, лицемер и неприятный человек, из тех, что всегда исподволь выставляют виноватым другого. Я знал, что убью его — рано или поздно, поддавшись эмоциям. Это было бы так легко — и одновременно отвратило бы её от меня навсегда. Я мог играть с этим, даже угрожать этим, но на самом деле... На самом деле дал ему самый прочный щит, какой мог — самого себя.
Он подтянулся повыше, с трудом сел, устроив чашку на коленях. Пальцы его беспокойно двигались, гладили шершавую глину, прикасались к кошачьим ушам, пробегались по одеялу.
— Я сделал это, поддавшись порыву. Не подумав о последствиях. И, разумеется, потом пожалел об этом, начал искать способы выгодно использовать создавшееся положение. Да только результат предсказуем — он с ней, а я здесь, и мой поезд с конечной остановкой «Тартар» придет уже совсем скоро.
Галина Николаевна попыталась придумать, что ему сказать. Из тех крупиц его биографии, которые у неё были, картина складывалась исключительно паршивая, и сделать с этим ничего было нельзя.
— Как-то у вас там, в магическом мире, не шибко радостно, — вздохнула она, и Глеб закрыл глаза. Пальцы прекратили свое беспокойное движение.
— У них в магическом мире, — проговорил он медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление. — Не слишком радостно некромагам. Остальным — как повезет.
Выговорившийся, он выглядел так, словно его полностью покинули силы. Лихорадочное оживление сменилось апатией. Кот, довольный наступившим затишьем, снова забрался к нему на шею и замурлыкал.
— Тогда в этом их магическом мире что-то не в порядке, — заключила Галина Николаевна. — У кого-то трупы встают, у кого-то цветы лучше растут — нашли из-за чего цапаться.
Глеб усмехнулся, не открывая глаз.
— Ты плохо знаешь людей. Если и не трупы и цветы, то хоть разный цвет искр.
Медленно, с усилием, он отвернулся к стене.
Выходя, Галина Николаевна не удержалась и пожелала ему спокойной ночи.
Девочки вернулись через несколько дней, когда ночные посиделки с разговорами начали входить в привычку, а Галина Николаевна уже стала беспокоиться, про себя оправдывая это тем, что опасается, как бы не перестала действовать хитроумная магия, избавляющая её от необходимости ухаживать за лежачим. Выглядели девочки примерно как в первый раз, разве что более взъерошенными и одновременно деловитыми — с собой у них были большие рюкзаки, разительно отличающиеся от небольших наплечных сумок, с которыми они появились впервые. Причем один рюкзак они сразу сгрузили на кухне у плиты.
— Еда, — пояснила рыжая, против обыкновения не заикнувшись, и задержалась возле Галины Николаевны, копаясь в глубинах второго рюкзака. Вытащила на свет термос, который избежал и потери, и помойки. — Травы. Помогают от болей в костях. По ложке утром и вечером. С медом.
В рубленных, коротких предложениях ей удавалось не делать ошибок — помогало и то, что сейчас она держала чувства под контролем. Галина Николаевна приняла термос, из любопытства тут же отвернула крышку и понюхала содержимое. Запах был странным, не слишком приятным. Он напоминал о болоте, о глубоких топях и о тине. Где только взяли все это зимой.
— Я от этого не окочурюсь? — спросила она, подозрительно заглядывая в зеленую глубину термоса. — Ну, вы могли забыть, что я не колдунья, или там не рассчитать чего-нибудь...
Рыжая только неопределенно повела плечом. Похоже было, что она сама не слишком уверена, как действует снадобье на обычных людей, но считает его безопасность достаточной, чтобы проверить. За занавеской раздался голос разноцветной — она приветствовала Глеба и уточняла, правильно ли они поняли, что ему уже легче — и рыжая повернула голову. Не обращая больше внимания на Галину Николаевну, двинулась к ним.
Оставалось только вздохнуть, закрыть термос и начать разбирать то, что девочки назвали едой. Галина Николаевна, вообще не ожидавшая, что они что-то принесут, исполнилась подозрительности сразу же. Судя по рассказам Глеба, который не слишком охотно, но без внятного протеста делился с ней историями из детства, первым делом у маленьких некромагов отбивали брезгливость и пользовались для этого всеми способами, которые подворачивались под руку.
Незнакомая, отвратительная, зачастую попросту ядовитая еда становилась нормой жизни, так что, осторожно заглядывая в рюкзак, Галина Николаевна была готова найти там что угодно — от рыбьих глаз до полусгнивших человеческих ступней. Правда, впрочем, оказалась куда прозаичнее и выглядела так, как будто девочки совершили набег на самый обычный супермаркет. Причем подошли к делу ответственно и принесли не полуфабрикаты или сладости, а нормальную, добротную еду. Мясо, все в упаковках, видимо, чтобы уж точно исключить подозрения, овощи и крупы, сыр, пару пачек чая. Все это было весьма кстати, потому что кормить четверых — да даже двоих, один из которых не отличался аппетитом — Галине Николаевне выходило несколько накладно.
Не то чтобы она жалела деньги. Просто большая часть излишков отправлялась внукам, в город, а остатки она обычно использовала, чтобы полакомиться чем-нибудь дорогим вроде орехов.
За занавеской не кричали и не плакали, и это тоже было приятно, хоть и немного подозрительно. Повозившись ещё немного для приличия — нужно было убрать провиант по местам и замесить тесто на пирожки — Галина Николаевна заглянула туда и обнаружила, что обе девочки дремлют, расстелив на полу двухместный спальник и накрывшись тем одеялом, которое она выдала им ещё в самом начале, а Глеб читает какую-то крайне серьезно выглядящую книгу.
— Они летели сюда из Магфорда, — пояснил он тихо, не отрывая взгляда от страницы. — Около шестнадцати часов. Им нужен отдых.
— Вечером будут пирожки, — сказала ему Галина Николаевна тоже шепотом. — Тогда и разбужу.
Она собралась было отпустить занавеску и идти обуваться — нужно было поприветствовать очередной поезд — когда Глеб поднял на неё глаза.
— Он больше тебя не побеспокоит, — произнес медленно, словно хотел придать весу этим своим словам — или тем, что за ними последуют. — Но ночью приходи все равно.
Он снова уткнулся в книгу, а Галина Николаевна так и осталась стоять, глядя на него. Только через несколько бесконечно долгих секунд она развернулась и пошла искать валенки, размышляя о том, что ей, похоже, сделали тщательно обдуманный комплимент, пусть в него и не входило «мне скучно» или «мне нужны эти разговоры», или, на худой конец, «у меня бессонница» — только безапелляционное требование.
Приближался Новый Год, и дни, распорядок в которых постепенно становился совсем привычным, летели все быстрее. Утром, поднимаясь, Галина Николаевна выпивала чай и ложку травяного отвара, от которого у неё и в самом деле меньше болела спина. Оставляла завтрак на столе и уходила в обход, наслаждаясь ощущением одиночества и зимним молчащим лесом. Голые ветки деревьев царапали небо, на рельсах она как-то раз встретила старого зайца, по случаю декабря белого и толстого. Фиолетовые сумерки казались очень уютными, серебристые лучи рельсов пронзали их насквозь. Сугробы становились все глубже, от мороза она спасалась теплым тулупом и шарфом. Возвращаясь, приносила с собой веточку рябины или что-нибудь похожее, клала на тумбочку для Глеба, который в это время обычно ещё спал. Мыла посуду за девочками — разноцветная уходила ещё до того, как Галина Николаевна заканчивала обход, рыжая читала или что-то писала в толстой тетради — и принималась за готовку.
Дни проходили незаметно — за мелкими заботами, за чашками с чаем, которые вливали в Глеба по очереди, за сигналами проходящим поездам — и могли бы быть вполне приятными, если бы Глебу не становилось хуже.
По ночам, приходя к нему поболтать, Галина Николаевна видела это особенно ясно. Днем он дремал или читал, играл с котом, почти от него не отходившим, думал о чем-то своем или тихо разговаривал с девочками, и казался стабильным. Ночью же больше не пытался сесть и говорил меньше, чем слушал. Сильные эмоции выматывали его. Выматывала уже даже просто речь.
— Днем ты смотришься веселее, — как-то сказала она ему, и он усмехнулся — это была все та же снисходительная усмешка, но теперь блеклая, совсем не такая впечатляющая, как всего несколько дней назад.
— Днем всегда веселее. Ночью есть только ты — и тьма.
После той ночи Галина Николаевна стала оставлять ему на тумбочке горящую свечу. Конечно, она прекрасно понимала, что его слова были метафорой, но отчего-то после них ей очень захотелось разогнать хотя бы внешнюю тьму, если уж с внутренней ничего было сделать нельзя.
— Куда уходит твоя разноцветная подружка по утрам? — спросила она как-то в другую ночь, и он закатил глаза — очевидно, такое обозначение показалось ему забавным и глупым.
— Лена помогает изучать некромагию, — ответил, переждав очередной приступ кашля — даже он сам уже почти не обращал на них внимания. — Она всегда была самой любознательной из нас.
— А что, некромагия до сих пор недостаточно изучена? — удивилась Галина Николаевна вполне искренне, и он беззвучно рассмеялся — осторожно, стараясь не вызвать кашель снова:
— Некромагия вообще не изучена. Некромагов всегда было мало, и их всегда больше интересовала власть, чем наука. Лена — уникум.
Посерьезнев, Глеб нашарил взглядом спальник со спящими девочками. Лицо его не изменилось, но пальцы принялись мягко поглаживать кошачий мех — так осторожно и бережно, что кот даже не проснулся.
— Надеюсь, у неё все получится, — в голосе его были тепло и, несмотря на только что сказанное, полное отсутствие надежды. Ясно было, что он уже смирился со смертью и беспокоится только о живых. — И что она назовет моим именем какой-нибудь закон или синдром.
Галина Николаевна только вздохнула.
На Новый Год хотели приехать дети. Справить праздник в кругу семьи, да ещё и на природе, казалось им просто превосходной идеей. Сыновья по очереди звонили и кричали в трубку, что привезут внуков и что все будет просто отлично. Дочь была более сдержана, строила вполне реалистичные планы и уточняла у Галины Николаевны, привезти ли ей теплое одеяло. Было стыдно говорить им, что у неё сейчас не дом, а полевой госпиталь (а вернее — почти морг), потому Галина Николаевна звонила и в свою очередь кричала, что на дорогах ужасные заносы, в поездах ужасные условия, и что она сама приедет на восьмое марта — и вот тогда-то они у неё попляшут.
Дети удивлялись, пытались спорить, доказывали, что они достаточно стойки, чтобы раскопать любые заносы ради счастья увидеть любимую мать, и именно посреди такого разговора — уже безнадежного, потому что до Нового Года оставалось всего два дня — и явилась незваная гостья.
Не скрипело крыльцо, не стучались в дверь, не просили впустить — просто вдруг стало так жутко, что захотелось с воплем выбежать на улицу, не тратя время на то, чтобы обуться. И разом утихли голоса за занавеской — так, словно их выключили.
— Пора? — спросил Глеб в наступившей тишине — казалось, даже снежинки перестали падать за окном, даже стены сторожки перестали потрескивать от мороза — и ему ответил старушечий высокий голосок, который казался карикатурным из-за неуловимой игры интонаций.
— И-и, милай, будь моя воля — так месяц назад уж пора была бы.
Медленно, не прощаясь, Галина Николаевна нажала на рычажки и аккуратно, без стука, положила трубку на стол. Меньше всего на свете ей хотелось, чтобы обладательница голоса решила выглянуть из-за занавески, несмотря на то, что облик её явно был подчеркнуто безобидным.
— Чего глазки-то отводишь? — продолжала та. Что-то тихонько стукнуло об пол. Раздался металлический дребезг. — Как мой инвентарь таскать, так смелый был. Чай, не тебе его давали, не тебе им было и махать. Кто ж тебе теперь дохтур-то, милай?
— Мне доктор и не нужен, — Галина Николаевна почти видела, как Глеб сжимает пальцы на кошачьем загривке. — Поздно. Ведь уже пора.
— Заладил, — в старушечьем голосе послышалось раздражение. Что-то снова задребезжало, и звук этот тоже был раздраженным. — Не за тобой я здесь, выдыхай.
По резкому скрипу пружин Галина Николаевна поняла, что Глеб рывком сел — и тут же послышался раздирающий кашель.
— Да не боись ты, и не за ними тоже, — обладательница голоса захихикала, меленько и сухо. От этого звука хотелось заткнуть уши — или все-таки выбежать наружу, босиком по сугробам. — Так, пожаловаться, что потерялась твоя разнарядочка. Пока новую выпишут, пока то, пока се — гуляй, милай, ещё лет шисят. Инвентарь тока больше не трогай, а то без пальчиков доживать будешь.
Занавеска откинулась — Галина Николаевна успела увидеть, что лицо у Глеба совершенно белое — и оттуда вышла сухонькая старушка с зачехленной косой на плече. Осмотрелась вокруг неодобрительно, поджала и так тонкие губы.
— Небогато, гляжу, живете, — вынесла она вердикт и без особой надежды глянула на Галину Николаевну — глаза у неё были на вид самые обычные, но от их взгляда захотелось вжаться в стену. — Небось и для сугрева нету ничего?
Потребовалась почти минута на то, чтобы вытащить из-под стола бутылку, содержимое которой Галина Николаевна использовала, как универсальную валюту для расплаты с деревенскими. Дело было даже не в том, что лезть под стол было неудобно, а в том, что от одного присутствия гостьи стыла кровь и становилось тяжело двигаться. Старушка с явным интересом наблюдала за копошением и бутылку выхватила тут же.
— Ну, теперь, считай, не зря скаталась, — удовлетворенно заключила она, постучав желтоватым крепким ногтем по стеклу и пронаблюдав, как лениво плеснула внутри жидкость. — Не медовуха оно, но все не так тоскливо по морозу таскаться.
Не прикоснувшись к замку, она легко открыла дверь и вышла, не попрощавшись. Галина Николаевна закрыла за ней и поспешила отвернуться от окна. Руки у неё тряслись, и вдруг пришла мысль, что именно эта старая женщина, которая на самом деле человеком не была, медлила, когда её муж по ночам кричал от боли. И она же стояла за дверью, когда он, вцепляясь в любого подошедшего к кровати, просил не открывать, не открывать, не открывать во что бы то ни стало.
От этого стало холодно и неуютно. Как будто мир покачнулся.
— Сначала просто магическая шпана летала, — беззвучно зашептала Галина Николаевна, пытаясь успокоить себя звуками своего же голоса. Губы у неё едва шевелились. — Потом мертвецы на крыльцо таскались. Теперь сама смерть пожаловала. Кто ж дальше-то будет? Господь бог собственной персоной?
Она хихикнула и тут же зажала рот рукой, боясь, что не остановится. На самом деле, она бы уже не удивилась, если бы в дверь завтрашней ночью постучался грустный ангел с налипшим на крылья снегом, сказал что-нибудь вроде: «Радуйся! Господь с тобою» и попросил налить чаю.
Когда через некоторое время она совладала с собой и заглянула за занавеску, чтобы поздравить всю честную компанию с избавлением, дети не обратили на неё ни малейшего внимания. Они сидели голова к голове, почти соприкасаясь лбами, и, кажется, держались за руки. По лицу Жанны катились слезы, Глеб до сих пор был белым с отливом в синеву.
Галина Николаевна некоторое время смотрела на них — воздух между ними дрожал и плавился, становясь похожим на горячее стекло — потом поманила кота и тихо вышла.
Сейчас то, что ей нет места рядом с ними, было очевидно, как никогда.
В тот смутный сумеречный час, когда ночь уже переходила в утро, Галина Николаевна проснулась от стука в дверь и испытала неприятное чувство дежавю. Сразу представился патлатый мальчик, похожий на лакированную игрушку, снова шарящий по дереву в слепой надежде попасть внутрь.
— Если это опять, — проворчала она под нос и выбралась из-под одеяла — как всегда, осторожно, чтобы не спровоцировать боль в спине, — всех выставлю к чертям собачим. Пусть идут в больницу, а то много воли взяли...
Однако когда она выглянула в окно, на крыльце в синеватом свете фонаря обнаружился вовсе не мертвец, а краснощекий толстячок с длинной, тщательно расчесанной бородой, чем-то смахивающий на Деда Мороза. Галина Николаевна попыталась было по привычке представить, откуда он здесь взялся в четыре часа утра, используя банальную логику, но у толстячка вдруг зашевелились усы, а по плащу пробежалась пара зеленоватых искр.
Похоже, ей пора было отказаться от логики вообще и просто принимать все, как данность.
— Эй, кладбищенская шпана, — позвала Галина Николаевна, глядя, как усы с двух сторон атакуют бороду, и испытывая по этому поводу преимущественно усталость. — Опять ваши фокусы?
За занавеской помолчали — наверное, просидевшие всю ночь голова к голове бессонные дети заторможенно пытались вспомнить, не их ли — потом ответила Жанна:
— Нет, это наш бывший директор.
Судя по отсутствию проглоченных согласных, она уже успела выплакаться, а само по себе явление толстячка не считала чем-то, что стоило бы сильных эмоций.
Галина Николаевна подумала про себя, что апостол Петр понравился бы ей больше — хотя бы потому что лучше вписывался бы в градус абсурда — и, накинув на пижаму железнодорожный жилет, как дань приличиям, открыла дверь. Толстячок поклонился ей — это был очень старомодный жест, который был бы даже эффектным, если бы не дерущиеся усы — и сказал густым грустным голосом:
— Простите, что тревожу вас в такой час, но я немного запутался с разницей во времени. Могу я увидеть Глеба?
— Кто ж запретит, — раздраженно отозвалась Галина Николаевна и отодвинулась, пропуская его внутрь. Она вдруг почувствовала себя просто швейцаром и ей это совсем не понравилось. — У меня не зоопарк, вход бесплатный.
Толстячок кивнул ей — похоже, его восприятие страдало той же избирательностью, что у некромагов, и обычных людей он воспринимал словно не до конца — и, на ходу снимая плащ, направился за занавеску. Галина Николаевна закрыла за ним и уселась на табуретку, угрюмо глядя на оставшуюся после ужина непомытой чайную ложечку. Она вдруг поняла, насколько её утомили все эти бесконечные посетители, все эти подъемы среди ночи и внезапные события, которые никто не трудился ей объяснять. Настолько, что когда к ней присоединились изгнанные от постели больного девочки, она даже не обратила на них внимания. Только протянула руку, крутанула ложечку по столешнице. Проследила за тем, как легко та завертелась. Ей пришло в голову, что жизнь человеческая чем-то похожа на это бессистемное вращение — только успевай хвататься за тех и то, что тебе дорого, и хорошо, если сумеешь удержать.
— Глушилку выставил, — сказала вдруг Жанна недовольно, и Галина Николаевна обратила внимание, что действительно не слышит из-за занавески голосов. Впрочем, её это не беспокоило — большую часть времени она и так не вслушивалась в разговоры.
— Он, конечно, выставил, — согласилась Лена. Щелчком пальцев зажгла под чайником огонь. — Но и мы чего-то стоим.
Скоро в чашку был налит кипяток, и в него набросали веточек и мелких косточек. Галина Николаевна следила за происходящим без интереса и даже не удивилась, когда в белом пару проступили смутные очертания кровати и человека на ней.
— Может быть, уеду к родственникам, — послышался глухой, едва слышный голос — Жанна нервно оглянулась на занавеску и сделала несколько замысловатых движений рукой, очевидно, приглушая звук с этой стороны. — Кажется, в Новгороде у меня должен был кто-то остаться...
Галина Николаевна отложила ложечку и поднялась. Сейчас ей вовсе не хотелось слушать чужие разговоры — у неё болела от резкого подъема голова, казалось, что стены комнатки сжимаются и становится нечем дышать; хотелось оказаться подальше отсюда.
— Что же, — рядом с кроватью соткался толстячок — завиток пара, символизировавший бороду, лениво шевелился. — Для того чтобы начать с чистого листа, Новгород подходит ничуть не хуже других городов. Утром прилетит Ягге, уж она-то точно сумеет поставить тебя на ноги.
Галина Николаевна обувалась — Жанна глянула на неё обеспокоенно, но ничего не спросила — и слышала, как голос Глеба стал отстраненным, когда он спросил:
— И что я вам должен за весь этот праздник жизни?
Толстячок ответил не сразу — Галина Николаевна успела застегнуть тулуп.
— Понятие «долг» здесь неуместно. С тобой никто не заключал сделки...
Глеб настойчиво его прервал:
— Но все же?
Заматывая шарф, она слышала, как толстячок бормочет что-то о практичности некромагов и как говорит, явно рассчитывая сказать не одну фразу, а маленькую речь:
— Не мучай больше Таню...
И как Глеб прерывает его с тихим смехом:
— Вы серьезно думаете, что я пойду к ней таким?
А потом дверь закрылась за ней и остался только лес.
Медленно падающий из рыжеватых туч снег. Праздничный. Новогодний.
Зимние рассветы не бывают ранними, и единственной вещью, противостоящей ночи, на многие километры вокруг был фонарь над дверью сторожки. Его синеватый свет заливал крыльцо, неуверенно касался снега у нижней ступеньки, но дальше проникнуть не мог — там царила тьма, кажущаяся из-за контраста практически черной. Галина Николаевна посмотрела на неё и ощутила, что вовсе не хочет в неё вступать. После насыщенных событиями последних недель это было абсолютно естественное нежелание — очень кстати всплыли в голове старые слова Глеба «Существуют твари, которые обрекают людей на участь худшую, чем смерть».
Передернув плечами, она пошла на компромисс — не стала возвращаться внутрь, но и в темноту не пошла. Села на верхнюю ступеньку, спрятала руки в рукава и принялась смотреть на то, как медленно кружатся снежинки, как искрятся, попадая в электрический свет, как пропадают среди множества таких же.
— Пока падают, — сказала Галина Николаевна тихо, и через туго замотанный шарф вырвалось наружу белое облачко. — Каждая снежинка — отдельная, неповторимая. А стоит лечь — и все, сугроб, который на одинокие снежинки уже не разберешь. Так и люди — пока один, каждый неповторимая личность. А стоит собраться вместе — и все. Каждый просто часть целого.
Она сгорбилась, подтянула к животу колени. Откровенно детская поза далась с некоторым трудом, но Галина Николаевна не обратила никакого внимания на занывшую спину. Уткнулась подбородком в колени. Утомленно закрыла глаза. В нескольких слоях одежды ей пока не было холодно, но из-за слишком раннего времени было чертовски сонно — она зевнула под шарфом, поерзала, удобнее устраиваясь.
Когда она была моложе, ей всегда казалось, что любая передышка — слабость, которую нужно безжалостно искоренять. Нельзя лечь дремать после обеда, когда есть неглаженая блузка. Нельзя посвятить вечер тупому просмотру телевизора, когда есть возможность записаться на курсы кройки и шитья. Нельзя в выходной просто лечь на диван и ничего не делать.
Всегда нужно бежать, держать тело и разум занятыми.
Следовать этой философии было легко. Сначала ради себя и своего будущего, потом ради будущего семьи, потом ради будущего детей. Галина Николаевна вспомнила — смутная цепочка ассоциаций протянулась от зимней ночи к летнему вечеру — как однажды младший сын не вернулся ночевать, потому что ушел кутить с друзьями и увлекся, и как на следующий вечер она просто не стала с ним разговаривать — поставила чашку с супом и ушла ко второму сыну, который переживал неприятную драму романтического толка...
Мысли смешивались, перетекали одна в другую, вспомнилась черноволосая девочка с пирсингом и тоннелями в ушах, которую средний привел знакомиться на правах будущей невесты — подступал на мягких лапах сон, подбирался исподволь, аккуратно и незаметно.
Галина Николаевна подумала, что было бы чертовски глупо заснуть у себя на крыльце в канун Нового Года — глупо хотя бы потому, что проснуться уже бы не получилось — и именно в этот момент из дома с громким хлопком двери выскочила Жанна, быстро уселась рядом на верхнюю ступеньку.
— Лена назваа его лицемером, — поделилась она, чуть не захлебнувшись на середине фразы и справившись разве что чудом. — Он сказа, то без магии может быть даже лучше и то игры для Глеба ончились, а когда решил ухоить, Лена сказаа, то ему легко говорить, когда он стоит здесь при всей своей магии, здоровый и бессмертный. И теерь они спорят — ерее Лена порит, а он слушает.
Галина Николаевна с трудом села прямо — спина затекла сильнее, чем она ощущала мгновением раньше — и посмотрела на неё с некоторым беспокойством:
— Слушай, если он директор — он, наверное, сильный маг и все такое? Он ей ничего не сделает?
Жанна рассмеялась. В руках у неё исходила паром чашка с чаем — судя по запаху, ромашковым. Осторожно, чтобы не разлить, она протянула её Галине Николаевне.
— А то он сдеает? Мы не школьницы, обы ас выгнать, и коец, обы их отнять, у нас нет. Да и не сильно мы слабее вдвоем. Ослушает, ничео не поймет и пойдет альше праить школой.
Галина Николаевна приняла у неё чашку, приспустила шарф, чтобы сделать глоток. От одного прикосновения к теплой глине руки у неё закололо, как крохотными иголочками, и она задалась вопросом — а сколько она, собственно, так просидела?
— Лена праа, — Жанна раскраснелась, и сейчас отсутствие согласных выглядело как следствие радостного возбуждения, а не горя или вымотанности. — Леко говорить, когда это ы были с ним. Огда это нас рвало ушедшим даом. Леко говоить, когда у тебя есть все.
Она оглянулась на дверь и посерьезнела. Уткнулась взглядом в носки своих сапог:
— Думаю, я бы предпочла смерть жизни без дара. И уж точно не хотела бы, чтобы мне говорили, как это душеспасительно и полезно.
Галина Николаевна, которая постепенно согревалась, вынуждена была признать, что и сама наверняка испытала бы много неприятных эмоций в адрес человека со здоровой спиной, решившего доказать ей, что радикулит научит её смирению и обязательно поспособствует спасению души.
— Глеб в него ничем не кинул? — спросила она, делая глоток, и Жанна закусила губу. Речь её, только что совершенно четкая, снова смазалась:
— Глеб ничео для сея ещё не реил. Выслуал. Покивал. К тому е, кидаться — неблагодао. Техниески, стараияи диектора Глеб выжил.
Галина Николаевна подумала про толстячка, который считал жизнь без магии духовной и полезной, но сам от магии отказаться не спешил, и удивилась вслух:
— А как он это сделал и зачем, собственно?
Жанна задумалась. Подергала себя за падающую на лицо прядь волос. В куртке и кроссовках она не выглядела всесильной некромагиней — скорее девочкой-подростком.
— На самом деле он неплохой человек, — сказала она медленно, а потому чисто. — Просто с черно-белой системой ценностей. Но для его века это было нормально. Он плохой директор, это правда. Но не злодей. Помог, потому что помогать правильно?
Она глянула на Галину Николаевну искоса и пожала плечами, показывая, что и сама толком не уверена в мотивации толстячка.
— Может быть, он чувствовал вину, — продолжила, заправив прядь за ухо и тут же затеребив рукав. — Нас выпустили в мир обычных магов без подготовки. Не спросив, знаем ли мы, что убивать — неправильно. Может быть, он считает, что ошибся. Что надо было говорить с Глебом...
Она снова пожала плечами и, видимо, вспомнив про вопрос «как», немного приободрилась:
— А с «как» просто. Он попросил Смерть на правах друга. Она не отказала.
Галина Николаевна подумала о том, как все просто в этом их магическом мире. Можно попросить, и тебе не откажут — разнарядочка потеряется и искать её будут ещё лет шестьдесят... Пожалуй, она была счастливее, когда не знала об этом. Как слепой в мире слепых не ощущает себя лишенным чего-то, так и она раньше не чувствовала никакого недостатка.
В целом — не чувствовала по-настоящему и сейчас, но само знание о том, что кто-то может просто попросить Смерть, что кто-то бессмертен, угрожало вспомниться в самые черные моменты сожалений и сделать их ещё чернее. Чтобы отвлечься от этой неприятной мысли, она предпочла сменить тему:
— Вот Лена улетает по утрам, чтобы помогать изучать некромагию...
— Телепортируется, — поправила Жанна, но Галина Николаевна не обратила внимания — способ перемещения не был важен.
— Глеб, пока не слег, бегал за своей великой любовью. А ты сидишь с ним, как приклеенная, уже чуть ли не месяц. Неужели тебя нигде не ждут?
— Я академ взяла, — Жанна улыбнулась — совершенно нормально, по-человечески, и Галина Николаевна ощутила, что мир у неё опять куда-то сдвинулся. — Так что нигде. Конечно, пришлось немного помочь магией. Но тяжелая болезнь родственника — серьезная причина. Я даже не врала.
На её волосах серебрились снежинки. Галина Николаевна представила её в толпе студентов обычного ВУЗа — и ощущение движения мира стало сильнее. До этого момента в её сознании некромаги и все, кто прилетал к ним, были чем-то отдельным от мира обычных людей.
— Я учусь на хирурга, — продолжала Жанна с несколько смущенным видом. — Лена сказала, это пустая трата времени. Но пытаться стать частью магического мира — трата большая. Там нет места некромагам, недостаточно талантливым, тобы диктовать свои условия, как она. А хирургом я уду хорошим. У меня опыт.
— Отличная идея, — согласилась Галина Николаевна, которая мгновенно оценила все прелести этого варианта — уж что-что, а препарирование трупов для некромага должно было быть делом легким и привычным, а от препарирования и до лечения недалеко. — Выучишься, востребованной специалисткой станешь, людей будешь спасать. Хорошо же.
Жанна улыбнулась снова:
— Надеюсь, что так.
Они замолчали. Снег все сыпался с неба белыми хлопьями, но постепенно темнота становилась не такой непроглядной. По шоссе прокатилась мимо отчаянно работающая дворниками машина, смешно подпрыгнула на переезде и покатила дальше, пыхтя. И даже когда она скрылась из виду, ещё долго был слышен ровный гул её мотора.
Из дома выглянула Лена. Выглядела она раскрасневшейся и скорее довольной собой, чем по-настоящему возмущенной. Похоже, в споре она одержала блистательную победу — или же так хорошо выступила, что победа была ей вовсе не нужна.
— Телепортировал, — сказала она, садясь рядом с Жанной — на ней не было даже куртки, но её это не смутило. — И правильно сделал, потому что если бы не — я бы окончательно доказала ему всю несостоятельность его жизненной позиции.
Жанна протянула ей руку, и Лена пожала её, принимая поздравление.
Галина Николаевна вдруг поняла, что вслух говорили для неё. Между собой девочки легко общались телепатией, и Лене не было нужды проговаривать словами. И все же она делала именно это, как и раньше, когда говорила про глушилку. Возможно, это было признание, хоть Галина Николаевна и не обольщалась...
— Глеб зовет, — сказала Жанна и поднялась, рукой отряхнула куртку от снега. — Говорит, что хочет чая и всех обратно. Говорит, что пока не хочет быть один.
Лена встала вслед за ней, и с её юбки снег испарился облачком пара. Галина Николаевна проводила их взглядом и решила, что посидит ещё немного. В конце концов, ей было по-своему уютно. Спина больше не болела, как будто смирившись со своим положением, и снег все падал, кружился в воздухе, приковывая взгляд.
Жанна задержалась на пороге, оглянулась на неё обеспокоенно.
— «Всех обатно» про вас тоже, — сказала строго и вернулась, протянула Галине Николаевне руку. — Так что пойдем.
В голосе её слышались те же упрямые, повелительные нотки, с которыми Глеб говорил «но ночью приходи все равно», а значит, Галине Николаевне ничего не оставалось, кроме как принять её помощь и идти в тепло, где Лена уже атаковала чайник быстрыми горячими искрами, заставляя его поскорее закипеть.
Здравствуй.
Не правда ли, забавно, что, решив связаться с тобой, я избрал самый неэффективный метод? Письмо может затеряться, и я об этом отлично знаю. Но тем не менее, старые привычки сильны. Никогда никакой мобильник (называл его «могильником» вначале, пугая мать — глупо, да?) не заменит мне карандаша и бумаги. Потому что с магическим аналогом сотовой связи я познакомился уже будучи почти взрослым и до сих пор нахожу его шумным и раздражающим. Мобильные гораздо удобнее. Но письмо все равно стоит десяти звонков.
Если же убрать в сторону отступления, я медленно приживаюсь. Этот мир совсем не похож на магический, но у него тоже есть своя логика, свои правила, свои плюсы. Начало, правда, было неоднозначным: мать не узнала меня, когда я появился на пороге, и хлопнулась в обморок, когда я назвался. Пришлось бить её по щекам, а потом отпаивать найденным у неё же на кухне чаем (ну не смешно ли это — твоими стараниями «влить чай» у меня теперь первая реакция на любые требующие вмешательства эмоции). В процессе отпаивания выдал ей легенду про частичную амнезию и секту, в которой я провел все эти годы — и, спасибо, получилось достаточно достоверно, чтобы она поверила, и достаточно жалостно, чтобы не задавала лишних вопросов. И теперь после малоприятной волокиты с документами (на все вопросы о деталях моего отсутствия я отвечал «не помню», только изредка «вспоминая» неприятные подробности) я вновь стал частью общества обычных людей. Словечко «лопухоиды», некогда казавшееся мне естественным, теперь предано анафеме и забыто.
Мать долго не верила, что я действительно вернулся. Несмотря на то, что все эти годы она ждала, все равно не верила и до конца не верит и посейчас. Часто прикасается ко мне, словно проверяя мою реальность, и по ночам приходит удостовериться, что я никуда не исчез.
Это и забавно, и грустно.
По её настоянию я посещаю психотерапевта, из-за необходимости получить аттестат хожу в вечернюю школу. Для души устроился в морг — благо, для того, чтобы обмывать и обряжать покойников, не нужно образование, достаточно отсутствия брезгливости, с чем, как ты знаешь, у меня давно уже нет никаких проблем. Для души же завел котенка — подобрал на улице клок рыжего меха, и теперь он каждый вечер греет мне больную ногу.
Зная, что ты наверняка спросишь, как она — отвечу сразу, не дожидаясь вопроса — неплохо. Шрам совсем затянулся, большую часть времени я не испытываю никаких трудностей. Боль приходит, когда резко меняется погода или когда я проявляю слишком много активности, но это ерунда — если бы меня лечили средствами обычной медицины, скорее всего, её пришлось бы полностью отнять.
Ещё я осваиваю компьютеры и интернет — принципы работы с ними удивительно похожи на принципы работы с мертвецами. Точность формулировок, аккуратность действий, четкий результат, получаемый после определенного ритуала, раз и навсегда определенные алгоритмы. Мне нравится разбираться в этом, хотя пока не хватает знаний — для того, чтобы освоить программирование, нужно знать информатику, для того, чтобы знать информатику, нужно знать основы математики, а с ними у меня грустно. Впрочем, я делаю успехи, хотя вечерняя школа и представляется мне отстойником для неудачников. В любом случае я один из них — а значит, все равно.
Часто звонит Жанна — каждый раз спрашивает, писал ли я тебе, и предлагает передать привет. Делится подробностями своего бытия в институте. Из последнего: ей легко дается анатомия, и все остальные в группе ей завидуют. Полагаю, эту сессию она сдаст на пятерки.
Немногим реже звонит Лена — благословение на голову матери, которая способна принять зудильник (не терплю, но в Магфорде не работают сотовые) за неизвестный ей девайс — рассказывает об успехах. Из последнего: выяснили, что некромагический дар и дар остальных магов имеют совершенно разную природу. В свободное время Лена пытается узнать, нельзя ли его вызвать в человеке искусственно — и я верю, что если кому это и под силу, то только ей.
...Иногда я думаю о том, что если бы старуха могла, она давно бы уже вылезла из могилы, чтобы проклясть нас, недостойных её дара, но черви источили её тело, а Тартар выпил дух. Иногда она мне снится, и это плохие сны.
Пожалуй, из основных новостей все. Забавные случаи, истории из жизни и подобный легкий треп оставлю на последующие письма — ведь нужно же о чем-то их писать?
Прилагаю засушенный одуванчик (считай, месть за рябину) и свой автопортрет. В деле изображения я также больше доверяю руке и бумаге, чем фотоаппарату...
Всегда буду рад получить от тебя ответ.
(Летом, может быть, соберемся и прилетим в гости).
Глеб.
