— Скольких людей надо убить, чтобы продвинуться на дюйм вперед? — А скольких убивают, вообще оставаясь на месте? (c) Чарльз Буковски «Истории обыкновенного безумия»
Высокий чистый голос отражается от стен капеллы, парит под сводом, обрушивается сверху потоком неизъяснимой благодати. Одно слово, снова и снова повторяющееся в прозрачных вариациях, снова и снова возносящееся вверх, почти достигает божьего престола. Слыша его, так легко поверить в Бога; но слушатель давно утратил всякую веру. Когда стихает последний звук, Ганнибал открывает увлажнённые глаза. Внутри него раздаются аплодисменты — одинокие хлопки, короткие лающие звуки после безупречных ангельских созвучий. Он понимает, как безвкусно его восхищение, и оно тут же прерывается. Кажется, Уилл что-то замечает. Он поднимает голову от книги — низкая лампа подсвечивает его лицо, так что оно отражается в идеальной полировке стола — и вопросительно изгибает бровь. — Наша жизнь — это мелодия. — Это не ответ, и Уилл знает об этом. — Песни и стоны, каждое произнесённое слово и каждое неисполненное желание. — И некоторые из них не стоит слушать дважды. — Уилл откидывается назад. Он сидит в кресле Ганнибала, за столом Ганнибала, над раскрытой книгой Ганнибала. И вряд ли он сам мог бы сказать, как и когда занял это место. Внутри и снаружи воцаряется тишина.***
Ночью Ганнибал не может уснуть. Кружева на постели слишком живо напоминают ему священническое облачение, и среди них обычные мысли становятся почти святотатственными. Как будто Бог в насмешку почтил его своим вниманием в тёмный час так и не пришедшего раскаяния. Ганнибал думает, что Уилл похож на того молодого печального священника, которого он видел в Венеции много лет назад. Его плоть была такой нежной, что почти не требовалось усилий, чтобы разрезать её — сама раскрывалась под его руками, являя миру свою изнанку. Даже умерев, священник сохранил то же отрешённо-печальное выражение лица: он узрел райский свет. Ганнибал может представить, как струйки крови потекут по лицу Уилла, будут капать на белую рубашку, и как в звук маленькой работающей ручной пилы вплетётся еле слышный скрежет костей. Зачарованный этим видением, он наконец-то засыпает.***
Внутри капеллы тихо — ни звука, ни вздоха. Свечи в тёмных углах горят ровно, не колеблемые ни единым движением воздуха. Всё здесь застыло в неизменности. Ганнибал проходит вперёд, садится на одну из скамей. Позади него остаются люди, еле видные тени прошлого, но сегодня он не говорит с ними. Он смотрит вперёд, на маленького мальчика в белоснежном стихаре, спокойно сложившего руки на груди. Мальчик чуть смущённо улыбается, ожидая первых торжественных звуков органа. Чёлка падает маленькому певцу на глаза, и он приподнимает голову, чтобы она не мешала. — Вы же не верите в Бога, доктор Лектер. Уилл садится рядом на скамью, так близко, что Ганнибал ощущает тепло его кожи под фланелевой рубашкой. Раньше он никогда не вторгался в то пространство, что Ганнибал выстроил для себя в недрах своего разума; и вот он тут, и прогонять его отчего-то не хочется. — Вы верите в Бога, доктор Лектер? Лицо Уилла расплывается и вновь обретает чёткость: он стоит на пороге кухни, но даже оттуда слышен его запах, и он чудовищно реален. — Богу, должно быть, нравится убивать, — неторопливо отвечает Ганнибал, стараясь не думать о странном совпадении. Уилл проходит вперёд, берёт из его рук бокал вина. Он расслаблен, мягок, открыт — он провоцирует на откровенность. — В Библии, должно быть, больше жертв, чем расследовало ФБР за всё время его существования, доктор Лектер. — В этом есть определённая красота. Уилл кивает, соглашаясь. От глотка кадык его дёргается вверх и вниз, язык слизывает остатки вина с губ. — Ваш Бог, доктор, — жестокий Бог католиков. Жестокий, но прекрасный. От ещё одного совпадения у Ганнибала еле заметно дёргается уголок рта. — Меня воспитывали в католичестве, это верно. Но я давно расстался с его догматами. — Золото и кровь. Ваши родители не ошиблись. Они и вправду не ошиблись, думает Ганнибал, когда захлопывает за Уиллом дверь.***
Ликующее славословие затапливает капеллу, проникает под кожу, отзывается эхом изнутри. Оно настолько прекрасно, что почти внушает ужас. Ганнибал закрывает глаза, весь отдаваясь музыке. Голос льётся сквозь его хрупкое, ещё детское горло, расцветает, крепнет, и в этот миг Ганнибал ощущает чистое, ни с чем не сравнимое счастье. Он служит Господу, он — чистый сосуд, наполненный Его благодатью. Он приносит бескровную жертву, исполненный веры в то, что Господь не оставит его. По щеке медленно ползёт слеза, капает на руку, держащую ручку. Ганнибал быстро стряхивает её, чтобы не расплылось записанное аккуратным почерком расписание приёма пациентов. Это — тоска, и боль, и острая, режущая ностальгия. Ганнибал захлопывает ежедневник, и на мгновение ему мерещится, что на его кожаной обложке мелькает золотое распятие.***
Это случается внезапно — одно неуловимое мгновение, отделяющее две бесконечности. Уилл поёт — вернее, еле слышно мурлычет что-то, примитивную мелодию популярной песни, но Ганнибал не сразу понимает, что голос доносится не из его воспоминаний. Еле слышный звук, вновь и вновь повторяющийся мотив из нескольких нот: Уилл сам не осознаёт, что напевает вслух. Перед ним — фото с мест преступлений, чудовищные жертвы, изуродованные Потрошителем. Ганнибал боится оторвать от них взгляд, боится выдать себя. Голос Уилла ниже, чем был когда-то у Ганнибала, ведь он принадлежит взрослому мужчине, а не мальчику, но тон, чистота, а главное — печать божественности, что была когда-то и у него, — те же. — Простите, я слишком глубоко ушёл в себя. — Уилл обрывает пение. Ему явно неловко, и он машинально прикрывает рот рукой. Ганнибалу приходится вонзить ногти себе в ладонь, чтобы обрести равновесие. — У вас хороший голос, Уилл. Уилл легко пожимает плечами. Пальцы его бездумно перебирают фотографии на столе. — Не думаю. Да я никогда и не учился специально. В тот день они больше не заговаривают об этом. И когда Ганнибалу начинает казаться, что это ему лишь пригрезилось, он смотрит на красные следы на ладони и улыбается.***
Тихий голос, выводящий простую мелодию, звучит внутри Ганнибала, куда бы он ни отправился. Это похоже на одержимость; это мания, ставшая плотью и кровью. Ганнибал удивлён тому, как мог он не замечать музыкальности Уилла. Сейчас ему хочется учить его игре на клавесине: держать пальцы на чёрных клавишах, помогать выписывать на шероховатой бумаге удлинённые изящные ноты, ощущать, как рождается звук под неуверенными ещё прикосновениями. Ему хочется снова и снова слышать этот голос, завладеть им безраздельно, поглотить, сделать частью себя. Потому что он — то прощение, о котором он молил, когда ещё мог молиться.***
— Я отвык от общества людей. — Уилл сидит на кушетке, широко расставив колени, в позе человека уставшего, но довольного удачно законченной работой. Вчера он поймал преступника, делавшего из трупов подобия ангелов — грубая работа сумасшедшего фанатика. — Вы слишком привыкли иметь дело с теми, кого мы не считаем равными себе. — У вас талант облекать в слова неудобные мысли. — Уилл смотрит на Ганнибала снизу вверх. — Это не единственный ваш талант. Похоже, это комплимент. — Я бы хотел сыграть вам. — Ганнибал садится рядом. — На клавесине? Я никогда не слышал его вживую. — Звук ясный, но приглушённый. Слегка отрывистый. Уилл опускает взгляд на пальцы Ганнибала. — А вы сами не поёте? — спрашивает он, и бог весть что кроется за этим вопросом. — Я пел, когда был мальчиком. Но после тринадцати лет голос... исчез. В две короткие фразы помещается вся история его падения. У него был драгоценный дар, и этот дар забрали у него, оставив после себя зияющую пустоту. — Это часто случается, доктор Лектер. Ганнибал кивает. Он ждал долго, так долго, что потерял надежду, и сейчас время не значит уже ничего. Он нашёл то, что заполнит эту бесконечную зияющую пустоту.***
Ночь темна, и мир вокруг застыл. Он сейчас так похож на Дворец Памяти: Уилл стоит рядом, облокотившись на клавесин, и слушает старинную мелодию. В его глазах — яркие точки, золотые отсветы свечей, озаряющих его лицо. — Может, вы присоединитесь ко мне? — вскользь спрашивает Ганнибал, когда пьеса заканчивается. Это — нарочито двусмысленное предложение. — Присоединюсь? — Спойте мне, Уилл. Огоньки свечей неподвижны, и, вторя гармоничным клавишным созвучиям, Уилл поёт — о том, что нужно украсить зал остролистом, чтобы отпраздновать Рождество, и что наступает время веселья. Сейчас его голос звучит глубоко и полновесно, и Ганнибал не может оторвать взгляд от лица. Руки замирают над клавишами, но голос не останавливается. Теперь есть только он во всей бесконечной ночи, обступившей их — лишь голос и тот, кому он принадлежит. И Ганнибал уже не уверен, что знает, кому именно. Он протягивает руку, и Уилл на крошечный миг запинается, но тут же вновь подхватывает мелодию. Пальцы Ганнибала обхватывают его шею — нежно, невесомо; указательный и большой ложатся по обе стороны трахеи, туда, где отчётливо ощущается ритм пульса. Каждый звук отзывается тонкой вибрацией, то усиливающейся, то спадающей. Ганнибал держит кончиками пальцев саму жизнь, её песни и стоны, и ощущает себя равным с Богом. Маленький мальчик Ганнибал закрывает глаза, и звук проходит сквозь него, как свет проходит сквозь призму, распадаясь в многоцветную радугу. Даже когда Уилл наконец замолкает, Ганнибал не убирает руки с его горла. Он смотрит в глаза с расширенными в полутьме зрачками — в них нет страха или сомнения, лишь понимание и принятие. — Я был тобой, — говорит Уилл, и эти слова отзываются дрожью в его горле. — Твоим голосом. И Ганнибал понимает, что он прощён. Решётка алтаря распахивается, но за ней стоит не маленький мальчик — взрослый мужчина. Уилл берёт его за руку, прежде чем привлечь к себе и замереть, положив голову ему на грудь.